• Общество
• 20 Марта, 2024

ИЗ ГЛУБИНЫ (О духовной парадигме корейцев СНГ в ХХI веке)

Александр Кан,

писатель

Если спросишь, кем я стану после смерти, я отвечу: 
над вершиною Пэнлая стану я сосной высокой.
Пусть замрет весь мир под снегом,
зеленеть один я буду.
Сон Сам Мун
 

БЕЛАЯ КОМНАТА

Начну с утверждения. Самой сложной задачей для молодого человека, и вообще для человека, является приобщение к человечеству. Или, если проследить поэтапно, сначала ты, отрок, сидишь в углу, часами, сутками, годами, а мимо тебя проплывают инопланетяне, точнее, это ты для них марсианин, или просто изгой. Потом встречаешь приятеля, товарища по несчастью, и вы вместе, потому что по одному вроде бы страшно, робко входите в это сообщество, конечно, через разные институции, образуете ячейку, которая со временем, довольно быстро, обрастает сочувствующими, самыми разными – симпатичными-умными-тонкими, или уродливыми-тупыми-жадными, здесь уж не до жиру, или дареному коню в зубы не… А потом, всегда неожиданно, ты обретаешь в этом человеческом мире свой интерес, о, да, свой стойкий личный интерес, исходящий из твоей пока непознанной глубины, который, притягивая к себе, проверяя тебя на прочность, уже движет тобой, и ты ему, интересу, наконец-то свободно следуешь, несмотря на вечно враждебные лица, зачастую так агрессивно к тебе подступающие, на которые тебе теперь абсолютно и совершенно наплевать.
А может, ты так и не обретаешь свой интерес, и просто плывешь по течению, живешь как все, не важно, в любом случае ты пребываешь в мужском сообществе, но ведь есть еще женское, целый притягательный неприступный мир, и как туда попасть, вот для молодого человека, и вообще мужчины, самый важный, и чуть ли не проклятый вопрос. Как? Я помню, в наши времена не было клубов, а были танцы, дискотеки, и мы, как водится, несколько славных парней, перед их посещением старательно выпивали, где бы мы не были, – в Алма-Ате, Москве, Питере, Сочи или Ялте, Туапсе, почему-то Тамбове – затем входили, «снимали» девушек, как могли, кто быстро, ловко, одним движением бровей, кто тяжело, неуклюже, пошло, не мытьем, так катаньем, – о, несчастные те, кто соглашались! – снимали, значит, их, потом танцевали, затем возвращались к столику, пили, смеялись, шутили, шептали что-то на ушко, может, скабрезное, затем – и вот наконец! – вели в закрытые помещения, там опять же легко или не очень добивались своего, и никогда, по моим наблюдениям, со своими девушками толком не разговаривали, тупые животные, могла бы сказать любая из них.
В конце концов, я понял, что это какой-то идиотский ритуал – познакомиться, покривляться, отвести, раздеть, распластать и – !!! – проникнуть, побыть внутри нее, своей пленницы, ее пленником, а после безоглядно забыть. И кто это придумал? Природа, скажет кто-то из вас. Но женщины все-таки учат, о, да, еще как учат, если захотят! Так случилось и со мной на одной из очередных дискотек. Итак, была грохочущая музыка, вспышки света, стробоскоп, девушка, что-то мне оживленно рассказывала во время танца, потом мы возвращались к столику и пили, много, потом не помню, как оказались в совершенно белой комнате, в которой стояла только одна кровать, тоже белая, словно это была больничная палата. И как мы туда добрались – пешком, на машине, на поезде, на ракете, если это было на другой планете, не знаю до сих пор. Мы вошли, сели и продолжили разговор, начатый очевидно еще в танцзале, и она мне рассказывала что-то оживленно, страстно, делая неожиданные паузы.
Она рассказывала мне, как завоевывала Москву, начинающая актриса, поступила в театр, снимала комнату в коммуналке на окраине города, с алкоголиками, проститутками, безумными старухами, весь набор, перевезла спустя время туда мать, которая сидела в этой маленькой комнате с приготовленным ужином, обедом, и тихо, смирно ждала ее у окна. Это было ей очень важно, да и каждому человеку, согласитесь, важно, когда кто-то ждет тебя, а то ведь так можно просто сдохнуть от одиночества! Она, дочь, все время рассказывала ей, когда была дома, что скоро, очень скоро они переедут в актерское общежитие, где ей как перспективной, подающей большие надежды, дадут двухкомнатную квартиру, представляешь, мама, у каждого будет своя комната, а между ними большая просторная светлая кухня, она знает, уже заглядывала, причем комнаты, представь себе, мама, с видом на Тверской бульвар, самый центр, так что стоит еще немножечко потерпеть. И опять убегала, в театр, на репетицию, или уезжала на гастроли, зарабатывать квартиру, а мать смиренно ждала.
Однажды вернулась с очередных гастролей, еще с улицы заметила мать у окна, как всегда ждет ее, какое это счастье, вошла в квартиру с подарками, шаль пуховую для нее купила, чтобы, пока ее ждет, не мерзла, и еще издали крикнула, предупредила: Мамочка, я приехала! С подарками для тебя! И пошла по длинному-длинному коридору, слева и справа двери, тихо приоткрывались, и просовывались носы, корявые профили противных соседей, брр, здесь даже Босху не снилось, – шла, шла и вот вошла в темную комнату – что ж ты так сидишь, мама? – свет зажгла, подошла к креслу, в лицо заглянула. Мама сидела с виноватой улыбкой, словно извинялась, что до сих пор не встала, не обняла свою доченьку, ведь она, верно, слышала ее еще из коридора… Мама! Дотронулась до плеча и вдруг голова ее страшно скатилась. Мама?! Пощупала пульс, и закричала, и поняла, что мама ждала, ждала ее, не обманула, а она, значит, с ее рассказами про просторную квартиру, обманула… О, да!
После вызвала скорую, врач, осмотрев, сказал, что сердечный приступ случился еще утром. О, что же со мной после было! – воскликнула моя несчастная знакомая. – Во время спектаклей порой на меня находило. Накатывало! Я смотрела в зал и видела вдруг ее, забывала все слова, кричала: «Мама! Мама! Подожди! Не умирай! Я сейчас отыграю и…!» Меня со спектаклей стали снимать, даже строгий выговор объявили. Тогда я научилась, как только увижу ее со сцены, в глубине, в себя все выкрикивать, понимаете, вовнутрь себя, соответственно пауза такая получалась, а потом уже шли слова по роли. Но другое уже наступило. Я стала видеть ее везде, на улицах, в людных местах, в пустых пространствах, где угодно и всегда неожиданно, ведь, повторяю, я действительно ее обманула, а она нет, матери ведь никогда не обманывают. Боже, что же мне теперь делать?!
Так мы проговорили до утра, и как только первые лучи солнца пролились в комнату, и вроде бы надо было куда-то бежать, мы расстались. И я понял тогда, что в этой белой, мистической, магической комнате, со мной что-то произошло, некая духовная инициация, после которой я стал, становился другим человеком, который во всем, что окружало его, искал глубину. Глубину как родину, или родину как глубину! И действительно, мне, советскому корейцу, представителю нацменьшинств, подвергшемуся через предков гонениям, унижениям, депортации, что еще оставалось делать, как не искать в мире свои духовные корни, некую метафизическую глубину как основу всего сущего. И поняв это с помощью той осиротевшей актрисы, я стал искать ее везде, где мог и как мог.
Конечно и в первую очередь в доступном общении с приятелями, парнями, но мужчины, в отличие от женщин, несмотря на напускную брутальность, всегда осторожны, неловки, трусливы, если выговариваются до самой своей глубины, то обязательно под рюмочку, обязательно напиваются, а потом на утро робко, побитыми псами, заглядывают мне в глаза, или тому, кому исповедовались. После даже малодушно оправдывались, мол, извини, старик, был очень пьян, чем собственно опошляли, обнуляли, позорники и ничтожества, свой чистый посыл, свою прекрасную искренность. И тогда, раз с людьми не очень получалось, я взялся за книги, самые кладези глубины, превращаясь из пьяницы, гуляки в этакого могучего книгочея, который читал мировую классику, том за томом, читал и читал, погружаясь в авторскую глубину – чем глубже, тем лучше, превращаясь, по сути, в ныряльщика, или даже в водолаза, настолько влюбленного в предлагаемую глубину, и вообще в глубину как таковую, что каждый раз, ныряя, я мечтал утонуть, не возвращаться на берег обратно, сиречь, в суетную мелкую бессмысленную жизнь, где человеческие слова и поступки ничего не стоили.

ИМПЕРИЯ ФМД

Сегодня, спустя 35 лет, с тех пор, как я стал заниматься сочинительством, я с полной убежденностью могу сказать, – а я, конечно, все это время читал самых разных писателей, русских, казахских, киргизских, грузинских, армянских, корейских, японских, немецких, австрийских, английских, французских, нигерийских, американских и скандинавских, – итак, могу сказать или присоединиться к тем многочисленным читателям, которые считают, что Федор Михайлович Достоевский есть самый глубокий писатель за всю историю мировой литературы, чья глубина всегда потрясает, поражает, завораживает, убивает и возрождает. И лично для меня Достоевский оправдывает все то негативное, с чем я столкнулся в своей жизни, а именно, чужбину, русский великодержавный шовинизм, российское варварство и рабство, – человеческая жизнь ничего не стоит! – знаменитое пьянство, воровство – о, сколько раз меня обкрадывали, не сосчитать! – постылое взяточничество и казнокрадство, и многое-многое другое, с чем сталкивались не только я и мои соплеменники, но все граждане СССР, а ныне СНГ. Более того, забегая вперед, я хочу сказать, что в 2008 году я написал книгу о литературе корейских писателей СНГ, и, прочитав более 60 авторов, я пришел к выводу, что именно Достоевский есть наше все, и именно благодаря ему, его творчеству, стала возможна и наша литература, «униженных и оскорбленных» по определению, а его изобретение подпольного человека стало судьбоносным для рождения нашего экзистенциального героя. Вспомним:
«Помилуйте, – закричат вам, – восставать нельзя: это дважды два четыре! Природа вас не спрашивается; ей дела нет до ваших желаний и до того, нравятся ль вам ее законы или не нравятся. Вы обязаны принимать ее так, как она есть, а следственно, и все ее результаты. Стена, значит, и есть стена… и т. д., и т. д.». Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило…
…То ли дело все понимать, все сознавать, все невозможности и каменные стены; не примиряться ни с одной из этих невозможностей и каменных стен, если вам мерзит примиряться; дойти путем самых неизбежных логических комбинаций до самых отвратительных заключений на вечную тему о том, что даже и в каменной-то стене как будто чем-то сам виноват, хотя опять-таки до ясности, очевидно, что вовсе не виноват, и вследствие этого, молча и бессильно скрежеща зубами, сладострастно замереть в инерции, мечтая о том, что даже и злиться, выходит, тебе не на кого; что предмета не находится, а может быть, и никогда не найдется, что тут подмен, подтасовка, шулерство, что тут просто бурда, – неизвестно что и неизвестно кто, но, несмотря на все эти неизвестности и подтасовки, у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит!»
О, как это знакомо нам, коре сарам, а нашим предкам тем более, осознававшим «все невозможности и каменные стены» перед собой, и тем не менее, уже через своих сыновей и внуков, не желавших с ними примиряться. Именно из этого стойкого мятежного нежелания, равно как чувства, что «у вас все-таки болит, и чем больше вам неизвестно, тем больше болит» и рождается наш экзистенциальный герой, который и образует изнутри литературу коре сарам как одно огромное пронзительное послание к миру, суть которого такова: Я НЕ ЖЕЛАЮ НИ С ЧЕМ ПРИМИРЯТЬСЯ!
Итак, Достоевский – это НАШЕ ВСЕ, и это один из тех немногих авторов, которого я перечитываю каждый год, и который неустанно поражает меня своей глубиной, словно я никогда не читал его прежде, и если говорить о конкретном произведении, которое я всегда, в первую очередь, беру в руки, то это рассказ, а по объему скорей повесть «Вечный Муж». Напомним его содержание в русле нашего размышления.
В Петербурге живет некто Алексей Иванович Вельчанинов, мужчина 38 лет, холостяк, еще молодой, но считающий себя уже старым, который, как поясняет автор, состарился не количеством, а скорей качеством лет. Вельчанинов, наняв адвоката, ведет тяжбу по одному имению, потому проводит душное лето в городе. При этом постоянно пребывает в ипохондрии, все чаще вспоминает свои грехи, как обидел того, другого, третьего, причем ни за что. Однажды на улице встречает знакомого господина в шляпе с крепом, сразу не может вспомнить, кто он. Потом еще раз, мельком, потом уже ночью, совершенно неожиданно, у своих дверей, сталкивается с ним, замирает и узнает, это Павел Павлович Трусоцкий… муж той женщины, которую Вельчанинов в свое время любил. Он приглашает его войти вовнутрь, во время разговора выясняется, что Наталья Васильевна в марте этого года скончалась… Разговор проходит нервно, с какими-то гримасами, хихиканьем Трусоцкого, который, судя по виду, пьет, и довольно быстро покидает его, но Вельчанинов успевает узнать адрес его гостиницы.
На следующее утро Алексей Иванович идет туда, его тянет к вдовцу как магнитом, он ведь до сих пор не знает, известно ли Трусоцкому об их связи, и, соответственно, почему он преследовал его на улицах, раз попадался на глаза. И войдя в номер, обнаруживает девочку Лизу, дочь, представляет ее Трусоцкий, которая до умопомрачения похожа волосами, цветом кожи и глаз на Вельчанинова. О, Боже, разве такое бывает?! Девочка больна, в лихорадке, простужена, выясняется, что Трусоцкий уходит каждый день, с раннего утра, по делам, а возвращается только ночью, или вообще не возвращается, и девочка вынуждена пребывать в одиночестве, слоняясь по гостинице, то становится свидетельницей самоубийства соседа, то ей проламывают камнем голову местные мальчишки, и вообще, всякое разное и всегда малоприятное. Тогда Вельчанинов предлагает отвезти девочку к его друзьям, за город, на дачу, на свежий воздух, где она несомненно вылечится, и вообще будет под присмотром. Трусоцкий не отказывает, только хихикает, поглядывая на Вельчанинова, словно ему все, абсолютно все известно и про жену, и про дочь.
Алексей Иванович, получив согласие, отвозит девочку на дачу, там рассказывает хозяйке, своей хорошей подруге, о своей давней связи, случившейся в городе Т. девять лет назад. Он возбужден, потрясен всем, что случилось с ним за последние дни и глядя на девочку, он враз забывает про свою ипохондрию, уныние, ведь теперь у него есть цель – вырастить и воспитать свою дочь, он в этом просто уверен, главное, урегулировать этот вопрос с Трусоцким. Но Лизе становится худо, она то и дело зовет отца, Алексей Иванович ищет его по всему городу, и уже отчаявшись найти, приходит домой и обнаруживает там того, кого так искал, прислуга пустила. Трусоцкий как всегда пьян, вдобавок постоянно ерничает, рассказывает хозяину странную историю про шафера, как один мужчина увел у приятеля женщину, потом решил на ней жениться, тот, обиженный, как ни в чем не бывало, вызвался быть у него шафером, а после, когда вернулись молодожены из-под венца, он взял да пырнул обидчика ножом. Ха-ха-ха! Вельчанинов нервничает, кричит на пьяного гостя, в конце концов укладываются спать, утром он отвезет его наконец к дочери, и засыпает, а посреди ночи, проснувшись, вдруг видит привидение, стоящее прямо над ним. Ужас, это действительно страшно! Он зовет Трусоцкого, тот стоит и молчит, словно издевается и вообще непонятно, кто это над ним, тогда плюнув Алексей Иванович, отвернувшись к стенке, засыпает. А утром, проснувшись, не обнаруживает никого. Опять гад, сбежал!
Затем случается самое страшное, Лиза в горячке, не приходя в сознание, вдруг умирает. Жестокий мир, жестокий исход и конечно, какой жестокий автор! И только оживший для новой жизни Вельчанинов опять впадает в депрессию, ему теперь ничего не важно и все равно. А спустя время к нему опять заявляется Трусоцкий, который не смог приехать на похороны, но передал письмом свои извинения и деньги, теперь у него новая идея, проект… какой бы вы думали? Он решает вновь жениться – ну да, думает Вельчанинов, он же у нас вечный муж – и просит его сопровождать жениха к своей невесте. Чего?! Да ты, что, с ума спятил?! В конце концов он его уговаривает, и они едут на дачу, за город, знакомятся с семьей, Алексей Иванович сразу же цепким взглядом определяет отношение невесты, самой младшей из сестер, совсем еще юной девушки, к своему более чем нелепому старому жениху. Она над ним подтрунивает, всячески издевается, открыто презирает, в конце концов просит Вельчанинова увезти Павла Павловича – все над ним только смеются! – за пределы, с глаз долой, вон.
Ничего не поделаешь, бывший любовник везет бывшего мужа своей любовницы, а теперь вдовца, обратно в город. Привозит к себе домой, потом их посещает дерзкий парень, кавалер его несостоявшейся невесты, оскорбляет, это опустим, и вот муж и любовник опять ночуют вместе, причем перед сном Вельчанинов чувствует страшные боли в груди, а Трусоцкий его старательно лечит, прикладывая горячие тарелки, на что первый даже благодарит его за доброту, потом наконец засыпают. Алексею Ивановичу снится давний дурной сон, словно в его комнате множество людей, в центре которой за столом сидит человек в круглой шляпе с крепом, похожий на Трусоцкого, а из подъезда заходят какие-то новые люди, идут и идут… Потом кто-то кричит: «Несут!» Кого или чего? Именно на этом важном моменте Вельчанинов с криком просыпается, вскакивает, словно кто-то ему в ухо прошептал: «очнись!» и очень вовремя, потому что как раз в эту секунду на него набрасывается, о, ужас, в полной темноте, с бритвой в руке, Трусоцкий. Борьба, возня, хозяин скручивает гостя, после молча, словно обоим все давно ясно, выгоняет. На следующий день Вельчанинов вспоминает все свои встречи, разговоры с вечным мужем, отношения, проводит анализ, и здесь уж я процитирую:
«Если уж решено, что он встал меня резать нечаянно, — все думал и думал он, — то вспадала ли ему эта мысль на ум хоть раз прежде, хотя бы только в виде мечты в злобную минуту?
Он решил вопрос странно, — тем, что Павел Павлович хотел его убить, но что мысль об убийстве ни разу не вспадала будущему убийце на ум. Короче: «Павел Павлович хотел убить, но не знал, что хочет убить. Это бессмысленно, но это так, — думал Вельчанинов. — … Он для меня сюда поехал, и приехал с Лизой»…
И неужели, неужели правда была всё то, — восклицал он опять, вдруг подымая голову с подушки и раскрывая глаза, — всё то, что этот… сумасшедший натолковал мне вчера о своей ко мне любви, когда задрожал у него подбородок и он стукал в грудь кулаком?
Совершенная правда! — решал он, неустанно углубляясь и анализируя. — Этот Квазимодо из Т. слишком достаточно был глуп и благороден для того, чтоб влюбиться в любовника своей жены, в которой он в двадцать лет ничего не приметил! Он уважал меня девять лет, чтил память мою и мои «изречения» запомнил, — господи, а я-то не ведал ни о чем! Не мог он лгать вчера! Но любил ли он меня вчера, когда изъяснялся в любви и сказал: «поквитаемтесь»? Да, со злобы любил, эта любовь самая сильная…
Гм! Он приехал сюда, чтоб «обняться со мной и заплакать», как он сам подлейшим образом выразился, то есть он ехал, чтоб зарезать меня, а думал, что едет «обняться и заплакать»… Он и Лизу привез. А что: если б я с ним заплакал, он, может, и в самом бы деле простил меня, потому что ужасно ему хотелось простить!.. Все это обратилось при первом столкновении в пьяное ломание и в карикатуру, и в гадкое бабье вытье об обиде. (Рога-то, рога-то над лбом себе сделал!) Для того и пьяный приходил, чтоб хоть ломаясь, да высказать; непьяный он бы не смог… А любил-таки поломаться, ух любил! Ух как был рад, когда заставил поцеловаться с собой! Только не знал тогда, чем он кончит: обнимется или зарежет? Вышло, конечно, что всего лучше и то и другое, вместе. Самое естественное решение! Да-с, природа не любит уродов и добивает их «естественными решеньями». Самый уродливый урод — это урод с благородными чувствами: я это по собственному опыту знаю, Павел Павлович! Природа для урода не нежная мать, а мачеха. Природа родит урода, да вместо того чтоб пожалеть его, его ж и казнит, — да и дельно. Объятия и слезы всепрощения даже и порядочным людям в наш век даром с рук не сходят, а не то что уж таким, как мы с вами, Павел Павлович!»
И так далее. Вот с такими клокочущими яростными мыслями Вельчанинов и засыпает, а просыпается с одним страстным желанием – увидеть Трусоцкого, сейчас, во что бы то ни стало… Но зачем? Ему кажется, что Павел Павлович может или мог уже повеситься, бедолага, после всего, что с ним случилось, и надо проверить. В конце концов он бежит к нему и по дороге встречает их общего знакомого, того дерзкого паренька невесты, который и сообщает ему, что только что посадил его в вагон поезда и отправил, после передает ему конверт от Трусоцкого. Интересно, что это? Вельчанинов читает, это стародавнее письмо Натальи Васильевны, в котором она прощается с ним навеки, потому что любит уже другого, и сообщает о своей беременности, от него, что надо после обязательно показать ребенка Вельчанинову. И тут он все понимает, Трусоцкий знал все заранее, обнаружив это неотправленное письмо, как и множество других писем, которые его любимая жена писала своим любовникам. Представляете, какой его постиг удар, странно еще, что жив остался и не помешался вовсе! Бедный Павел Павлович!
На этом я закончу пересказ, который всегда дело неблагодарное. Как видите, Достоевский в который раз показал нам бездонную бесконечную глубину своих героев, в которой столько разных чувств и страстей, их оттенков и впадин, – и любовь, обожание, преклонение и почитание, и ненависть, подлость, унижение вечного мужа, его зависть, презрение, жгучее желание убить, уничтожить, и уродство, и опять восхваление, полет благородных чувств… Иными словами, Достоевский показывает и доказывает нам, как может быть глубок человек, настолько, что вы даже представить себе не можете, любой человек это космос, с черными дырами, и пафос писателя всегда гуманистический. Остается добавить, что читать всерьез Достоевского, после всех школьных программ, я вновь начал во время горбачевской перестройки, как раз тогда, когда распадалась страна СССР, мировая империя, таким образом, проникновенно читая классика, я естественным и счастливым образом становился гражданином другой империи – Федора Михайловича Достоевского, или ИМПЕРИИ ФМД, которая не распадется никогда, и в отличие от первой, в этой могучей, прекрасной, самой справедливой империи я изначально был законопослушным гражданином, верноподданным, верующим, готовым выполнять любые приказания своего Бога, Императора, Царя.

ПЕСНЬ ЗАМУРОВАННЫХ

Здесь возникает закономерный вопрос. А как же относились к этой сокрытой, сокровенной глубине в самом обществе? И тут же, вместо ответа, я вспоминаю Москву, наше студенческое общежитие, которое всегда было и есть, во все времена, моделью общества. А именно, коридор, в конце которого по вечерам исправно собирались, плотно отужинав, наши студенты: вожаки, лидеры, и их помощники, в сущности, слуги, шестерки, всегда горлопаны. И были еще замурованные, так я их называю, это были тихие, застенчивые, жившие в своем мире люди, не обязательно ботаны, они могли вообще жить интересами, далекими от учебы, бывало, их даже выгоняли за неуспеваемость, в общем, жили они своей содержательной жизнью, внутри себя, никому не мешали. Так вот горлопаны, забавы ради, с молчаливого согласия вожаков, всегда задирали этих замурованных, которые вынуждены были выходить из комнат в туалет, или поставить чайник на общей кухне и прочее. Задирали, даже давали тумаков, не сильно, поскольку все-таки однокашники, (весь курс обыкновенно жил на одном этаже), но, бывало, обижали жестоко, причем ни за что, просто за то, что они другие, поэтому замурованные старались не выходить по вечерам из комнат вовсе. И только утром, когда все паханы и шестерки спали, они собирались, там же, в коридоре, тихо обсуждали свои тихие новости, вместе шли на учебу.
Здесь вполне логично меня спросить. А сам ты кем был в этой иерархии, системе? Немедленно отвечаю. Я прошел все стадии, от замурованного, робкого, застенчивого восточного мальчика, каким приехал, поселился в общежитие, до этакого все повидавшего пахана, со свирепой ухмылкой и сигаркой в зубах, добавляю для колорита, за спиной которого были годы работы на железке, то есть проводником, на кладбище могильщиком, и всякое прочее. Шестеркой, сразу скажу, я никогда не был, не умел, для этого над обладать особыми свойствами характера, да и вожаком, очевидно, тоже: вожаки должны властвовать, значит, жить интересами своих подчиненных, а мне это было не интересно. По сути, я так и оставался замурованным, жившем в своем мире, просто во внешнем обитании мне помогал мой природный артистизм, или гибкость, пластичность, я мог кого угодно из себя изобразить, и это свойство мне вообще здорово помогало в жизни.
Много после окончания института я интересовался судьбами своих однокурсников, и как правило реальность подтверждала мои прогнозы: «замурованные», со своим всегда глубоким внутренним содержанием, выйдя на свет, обязательно чего-то добивались, становились кем-то, горлопаны же так и оставались посредственностями, ничтожествами. А еще напоминанием о тех временах мне часто снился сон, кстати, и до сих пор, странный, бредовый, сюрреалистичный: я вижу ночной коридор в ровном мерцании лунного света, и из стен, словно они резиновые, вылезают замурованные, вываливаются, и ходят друг с другом под ручку вдоль коридора, туда-сюда, о чем-то живо говорят, даже спорят, ведь им тоже надо общаться, и так до первых петухов, а потом как вампиры, прочая нечисть, исчезают обратно. Все они, замурованные, в минуты откровений, делясь и рассказывая о своих мирах, планах, проектах, всегда говорили об одном и том же. Так о чем же по существу? Этот их общий, всегда пронзительный посыл я много после выразил в монологе одного из своих героев в романе «ТРЕУГОЛЬНАЯ ЗЕМЛЯ», в сцене, написанной как притча, где молодого человека судят за… любвеобильность, и он, вспоминая, как вырос в песках, в песчаном поселке, вдруг страстно говорит о другой стихии – Воде. А точнее сказать, он, полный чувств, поет, выражая в своей песне мечты и чаяния всех замурованных мира.
«А еще я мечтал стать водой, – взволнованно говорил Саша, – потому что когда-то в нашем Богом забытом поселке протекала река, плавная, нежная и красивая, и мы с сестрой – ведь вы не знаете, у меня была и есть сестра, чудесная сестренка! – часто сидели на берегу этой реки, и, как все дети, строили из мокрого песка красивые замки, мечтая, что когда-нибудь и мы будем жить в таких замках, мечтали, глядя на серебристую кожу реки, и на белое солнце, целовавшее ее кожу, а потом приходило время обеда, и мы делали из мокрого песка пироги, и угощали ими друг друга, и сестра протягивала мне на ладошке свой пирог, а я ей свой, и перед тем как отдать ей свое угощение, я каждый раз наслаждался прохладной влажностью песка, и – это самое главное! – я верил тогда, что жизнь на самом деле не такая сухая, как песок, и не такая сыпучая, я верил в это, и верю до сих пор, что если и есть что в этой жизни, так только ее влажность, ее вода, ее прохлада или тепло, если солнце вдруг приласкает эту воду, а что касается песка, так это все ложь и преграды, которыми окружают себя люди, думая, что так они защищают свою жизнь, не понимая, конечно, по глупости, как прекрасна эта влага в жизни и как прекрасна жизнь в своей влажности, и если бы они это знали, то не носили бы в своих руках и душах, как в земных поклажах, эту пыль – о! – не жили бы никогда в своих пыльных селениях, это я говорю вам перед судом, затеянным вами, между прочим, вам особенно должно быть понятно, что такое песок, вам из века в век живущим среди стен песчаных, в которых если кто когда-либо и томился, так только мечтавшие о воде, как томился и я, господин прокурор и госпожа судья, в вашем чулане, ведь томясь в нем, я еще неистовее, чем в детстве, думал о воде, и о том, как однажды надо мной зазвенят серебристые реки, много чудесных рек, зазвенят и обрушатся разом на все стены мира, и тогда из темниц своих высвободятся наконец все заключенные, так мечтавшие о любви, и не станет в мире больше стен и песчаных людей, и повсюду миром будет править вода и любовь, – впрочем, это одно и то же!»

НА КРАЮ ЗЕМЛИ

Думая о замурованных, я всегда вспоминаю о прошлом своих соплеменников, точнее, о том, как к ним или к нам, русским корейцам, относились в советском обществе. А я хорошо застал те времена. Тогда корейцы или служили в разнообразных государственных учреждениях, или, что по социальному статуту было ниже, пытались заработать деньги на луковом поле, арбузной бахче, соответственно выглядели они, появляясь в городе, весьма неприглядно – черные от вечного загара, с въевшейся грязью под ногтями, зачастую безвкусно одетые, с золотым зубами, плохо говорящие на русском, всегда косноязычные, вызывавшие у разнонациональных горожан брезгливость, если не отвращение.
Помню, я стоял в очереди за какой-то справкой в БТИ, как водится, по-советски километровой, дело дошло до обеда и чиновница нахально, опять же, как водится, за 15 минут до положенного, захлопнув перед носом окошко, пошла обедать. Все стали расходиться, запоминать свои места в очереди, в которой как раз стоял такой кореец, какого я описывал выше, черный, молчаливый, какой-то корявый, со сморщенным страшным лицом, как у насекомого, и когда все стали собираться вновь спустя час, все почему-то отсчитывали свою очередь именно от него, так он им, значит, запомнился, называя его, ничтоже сумняшеся, прямо при нем, просто корейцем, причем, как водится, спорили, ругались, чуть ли не дрались: «я стояла после корейца», «нет, это я стояла…», «а я перед», «нет, это я стою перед корейцем» и так далее. А этот кореец опять же молчаливо, смиренно, безропотно, кивая головой, со всеми спорившими соглашался. В общем, настоящий замурованный! И здесь возникает очередной насущный вопрос. Что находилось глубоко внутри нас, внутри нашей, так сказать, замурованности, какой мир, какие картины, чувства, страдания, переживания, какие радости и надежды?
В 2002 году мне предложили участвовать в международном конкурсе на лучший киносценарий о жизни корейской диаспоры за рубежом среди драматургов, понятно, корейской национальности. И я подумал, как будет здорово написать историю о нас, коре сарам, зримую, ясную, действительно для кино, независимо от результатов конкурса! И я ее написал. Я все представил, а точнее, вспомнил, а еще точнее, придумал, вспоминая. Итак, киноповесть «ДЫМ». 1975 год. СССР, Казахстан. Действие происходит в некоем поселке под названием Укромный, что находится на самом краю земли, там, куда и высылали различные неблагонадежные с точки зрения советской власти нацменьшинства. В этом поселке живут люди самых разных национальностей, и всего две корейские семьи, другие корейцы пока еще не добрались до Укромного или, не важно, мигрировали дальше. Члены этих семей, как часто бывает, давно испортили отношения друг с другом и не здороваются. Мальчишки, один из которой мой герой, играют в опасные игры. Недалеко от поселка расположен депо, конечная станция, откуда поезда уходят в мир, и эти пацаны на спор, рискуя жизнью, ложатся под вагоны, чем длинней поезд, тем круче. Так и мой Антон, 15 лет, ложится под поезд, мечтая однажды сесть в него и поехать к отцу, живущему в Северной Корее, это лично моя история, которого они оставили с матерью по приказу властной бабушки.
Прагматичная бабка мечтает выдать еще молодую мать замуж за кого угодно, лишь бы было им сыто и выгодно. Как раз на мебельную фабрику, что в поселке, приезжает новый директор по фамилии Кабанец, высокий, статный хохол, нахальный, если не просто наглый, этакий самец. Он начинает ухаживать за матерью Антона, которая хороша собой, и бабка этому просто не нарадуется. И еще в поселок приезжает девочка Анна, к деду на время пожить, ее родители уехали на два года в загранкомандировку, и Антон в нее безоглядно влюбляется. Он повсюду ходит за ней, они начинают дружить. Однажды Кабанец, возвращаясь с гулянки, заходит в дом, где живет Анна, они выпивают со стариком, тот напившись засыпает, а пьяный Кабанец начинает приставать к девушке, затем уединяется с ней в комнате. Все это в ужасе наблюдает Антон из окна своего дома. Когда Кабанец уходит к себе, Антон идет к Анне, проверить, что случилось, но та отчаянно, в слезах, его выгоняет.
Спустя время в дом Антона приходит телеграмма, в которой сообщается, что отец будет проездом в Москве, он с группой товарищей едет на конференцию в Дрезден, и они могли бы встретиться. Родные устраивают семейный совет: мать хочет ехать, Антон тем более, он просто рвется, а бабка конечно против, но запретить им не может. В конце концов, заняв денег у кого смогли, мать и сын едут в Москву, останавливаются у подруги. На следующий день едут в аэропорт, встреча там, причем в подвальном багажном отделении, чтобы никто из северокорейских коллег не увидел. Спускаются, находят место, ждут, и вот появляется отец, от растерянности и волнения Антон ничего кроме силуэта не видит. И только после объятий приглядывается к отцу, пытается запомнить его черты, они сидят на багажной тележке, в углу, больше негде, и отец, поговорив с матерью, шепчет сыну на ухо его настоящее корейское имя. Через 20 минут все встают, времени больше нет, пора прощаться, и Антон понимает, что никогда больше отца не увидит.
После возвращение домой, как в ад, думает Антон, потому что впереди неминуемая женитьба матери на отвратном Кабанце, и совсем другая, очевидно, кошмарная жизнь. Иными словами… «Из глубины, воззвах к тебе, Господи!», «Deprofundis», или Псалом 129. И действительно по приезде начинается подготовка к свадьбе, хлопоты, заботы, бабка в предвкушении хохочет, а мать, не живая, как кукла, однажды, расплакавшись, просит извинения у сына.
Кабанец накануне свадьбы устраивает мальчишник в цеху мебельной фабрики, и ранним утром бабка отправляет Антона за ним. Антон приходит в цех и видит среди разбросанных по полу пьяных тел своего будущего отчима, спящего на кресле, с запрокинутой головой и открытым ртом. Антон пытается разбудить его и вдруг вспоминает свое корейское имя, сказанное ему перед расставанием отцом. Он замирает и взгляд его останавливается на тюбике с мебельным клеем, лежащем на столе. Тогда он берет, открывает тюбик и выжимает содержимое прямо в рот ненавистному. Мучительная смерть, в жутких конвульсиях, Кабанец падает со стула, сучит ногами и умирает.
Финальная сцена такова. Ранним осенним утром Антон и Анна разводят костер, на своей любимой поляне, за поселком, и вдруг до них доносятся тревожные голоса. И Анна видит, как жители, узнав о случившемся, бегут к ним, то ли судить его, то ли спасать, то ли неизвестно что. Антон, сидящий спиной к происходящему, по глазам Анны понимает, что происходит. Оставаясь невозмутимым, он продолжает заниматься костром, подкидывая в него дрова. Наконец пламя разгорается, озаряя юные лица, и вот последние слова Антона в этой печальной, но светлой истории: «Ну ты как, Анна, согреваешься?» «Уже!» – улыбается ему Анна сквозь слезы.
Это УЖЕ символично и знаменательно! Потому что наступила горбачевская перестройка и уже можно было рассказывать, исповедоваться о тех ужасах, которые пережили советские корейцы за времена советского режима. И это УЖЕ, полное страстных исповедей, гневных разоблачений, длилось, отчасти по ментальной инерции, до самого наступления 21 века. Но потом началась совсем другая жизнь. И что это за жизнь, какой она стала для нас, коре сарам, узнаем в следующей главе.

ПОВЕЛИТЕЛЬ ДЫР, ИЛИ О МЕТАФИЗИКЕ КОРЕ САРАМ

Еще в 1994 году, словно предвидя корейский исход из века ХХ-го, я написал повесть, а на самом деле притчу под названием «СНЫ НЕРОЖДЕННЫХ». О чем она? О бедном трубопроводчике, сошедшем с ума, и если по порядку, то жил-был трубопроводчик Хо, отвечавший за определенный участок трубы, чинил ее, латал, заваривал, а что по трубе в конце концов потечет, никто не знал, иногда собирался с коллегами, соседями по участкам, и обсуждал, что же все-таки наполнит их любимую трубу – газ, нефть, вино, манна небесная? – гадали, думали, осознавая свою значимость. А может, дерьмо какое-нибудь! – вдруг добавлял их вечный шутник, был такой, и у всех портилось настроение.
Старик домой приходил, и продолжал все чинить от дыр, от разрушения, все стены, крышу и углы, все малейшие дырочки и трещинки замазывал, когда сын спрашивал, от кого или чего он так судорожно защищается, отец злился и говорил дурак, ты ничего не понимаешь, вот починишь весь дом, залатаешь его, превратишь его в капсулу герметичную, и тогда можно жить, можно любить, можно подойти, например, к твоей спящей младшей сестренке и нежно подуть ей в лицо…. Подуть ей в лицо? – ехидно переспрашивал сын, верно, издевался. – Зачем? И что ж ты матери тогда не подуешь… то есть с ней не помиришься? Ведь вы не общаетесь друг с другом вот уже 20 лет! Заткнись, не твое это дело! Сопляк! – свирепел отец и шел к себе в мастерскую выпиливать, а кого… никто опять же не знал.
В конце концов сын сбежал от отца, из дома, от такой атмосферы, в которой никто друг с другом не разговаривал, одни поучения и наставления со стороны отца, мать вообще давно как рыба молчала, и сестренка только любила его, ластилась, жалела, но при появлении отца тут же замолкала. Сбежал, в общем, и осталась сестра одна, ей бы тоже сбежать, но слишком жалко ей было родителей, маму, которая с постели совсем не вставала, ухаживала за ней, та ей слабо в ответ улыбалась, в знак благодарности. И отца ей было очень жаль, который действительно там, со своей трубой и дырами, совсем сошел с ума, вдобавок, выпиливал что-то в подсобке по ночам, – круык-круык! – и она предполагала самое страшное. А на самом деле отец выпиливал себе нового человечка, или ребеночка, раз дети у него были такие непослушные, ну да, сначала форму, лицо, руки, ноги, туловище, а потом за внутреннее содержание возьмется.
Когда заканчивал на рассвете, шел к себе по длинному-длинному коридору и вдруг останавливался у двери к матери, затем тихо входил к ней, садился на краешек кровати, смотрел на нее, она по своему обыкновению, сбросив с себя одеяло, раскинув в стороны руки и ноги, беспокойно спала, а он думал о том, что не сходил бы он с ума от всех этих дыр, – в трубе, в доме, в людях, если бы она, так им любимая, не изменила бы ему в свое время с его другом… Стоп! Неужели?! Да! Он застал их в ее спальне, вот на этом чертовом месте, ее отбросил одним могучим движением в сторону, как ветром снесло, вон из комнаты, а приятеля в пароксизме задушил и во дворе той же ночью на дальнем участке закопал. Там потом сливу домашнюю посадил, такая красивая выросла и такая вкусная, дети особо плоды ее любили. В общем, когда б вы знали из какого сора!
А мать с тех пор замолчала и заболела сильно-сильно, вот тебе и наказание, все отец бурчал и шел опять свою трубу чинить, латал ее от дыр по несколько раз, чувствуя, что самую главную дыру, как бы он от этого мира враждебного не заслонялся, в нем все-таки пробили, причем самый близкий любимый человек. И вот сидел он сейчас на краю кровати, как на краю пропасти, глядел на ее широко расставленные ноги – гляди, и спит даже в бесстыжей позе! – и думал, залатать ли ее сейчас окончательно, бесповоротно, или, в память о былом чувстве, оставить все как есть?
Вот такую я притчу написал, вы спросите, а причем здесь коре сарам? А при том, что так мы все и живем, с одной стороны в благополучной физике: в республиках СНГ, трудолюбивые корейцы стараются, зарабатывают, у них теплые уютные дома, дети в престижных институтах учатся, все в семьях в полном или относительном порядке. А с другой стороны живем мы в вечно рваной, полной дыр, метафизике, то есть, по сути, всегда чужбина, всегда могут все отнять, какие-нибудь безбожные чиновники или бандиты, и главное память, память, депортация, переезды, затем распад СССР, – кто мы? где мы? зачем? – как не заслоняйся от дыр и трещин, все равно все зыбко, непрочно, дыряво, до поры, до времени, и все мы есть, по крайней мере старшее поколение это точно, тот самый трубопроводчик Хо, сошедший с ума без любви, и потому, несчастный, любящий одну свою пустую трубу, – а она, значит, его? – по которой неизвестно, что потечет, и в минуты прояснения не понимающий, ради чего вообще устроено все это дырявое мироустройство?!

МЫ СТРОИМ ДОМ

Итак, у нас есть благополучная физика и дырявая метафизика, у нас есть дома, но нет дома, у нас есть все и нет ничего, так что же нам делать? Мы не имеем в виду обывателей, которые даже не поймут, о какой метафизике здесь идет речь, мы говорим о тех думающих, чувствующих, переживающих людях, которым мало данной земной реальности, которые хотят иметь непреложной реальность духовную. Или – «тот факт, что нет ничего другого, кроме духовного мира, отнимает у нас надежду, и дает нам уверенность», так писал Кафка! И попытки создать ее, построить, конечно, предпринимались, не такие мы, коре сарам, земные и безнадежные! Например, в 90-е годы ушедшего века казахстанский драматург Лаврентий Сон в Алма-Ате собирал и издавал на протяжении нескольких лет сборники и даже избранное писателей коре сарам, и надо отдать ему в этом должное. Но потом наступила эра интернета, и бумажные издания стали неактуальными. И опять наступила пустота, а те диаспоральные газеты, издававшиеся в России и Казахстане, в силу слабости текстов, то есть кадров, которые, как известно, решают все, никогда не отвечали требованиям времени.
И вдруг в мае 2009-го года в информационном пространстве появляется нежданно-негаданно, буквально как чудо, сайт Владислава Хана «КОРЕ САРАМ – ЗАПИСКИ О КОРЕЙЦАХ». Почему я так эмоционально акцентирую на неожиданности его появления? Потому что к тому времени лично я, говорю предельно откровенно, собирался бросить свое сочинительство по одной заурядной причине: мне, да и подобным мне, то есть нам, писателям коре сарам, просто негде было печататься. А в тех московских журналах, в которых время от времени проходили мои публикации, мне говорили, как бы полушутя, что вам, Александр Кан, как представителю нацменьшинств, надо встать в очередь. Какова численность вашей диаспоры? – спрашивали меня. Около 500 тысяч. Теперь соразмерьте с численностью других народов, населяющих СНГ, у которых есть свои писатели, и посчитайте, как часто, в связи с этим, вы должны печататься в нашем журнале. Итак? Ну, вероятно, раз в 100 лет, отвечал я в кураже, (они сами меня довели), и вероятно, не был так далек от истины.
И вот появляется новое издание ДЛЯ И О КОРЕ САРАМ, то есть наше, сугубо наше, причем настоящее, – представьте, ведь это уникальное событие в истории постсоветских корейцев! – то есть созданное не по приказу коммунистической партии, или инициативе спецслужб, а изнутри, из глубины авторского понимания и видения наших диаспоральных проблем. А точнее, из глубины его, издания, создателя – редактора, человека Владислава Хана. Который, однажды исследуя и собирая историю своих семьи, своих предков, в первую очередь Хан Чан Голя, знаменитого командира партизанских отрядов, боровшегося в русском Приморье с белогвардейцами и ненавистными японскими интервентами за Советскую власть, которому он, Владислав, приходился внучатым племянником, накопил множество материалов об истории коре сарам. И тогда он решил создать сайт для хранения этих материалов, и здесь, как говорится, жизнь внесла свои коррективы, к работе издания охотно и радостно, соскучившись по родному, подключились со временем философы, писатели, историки, корееведы, и сайт стал расти, расширяться и углубляться, обретая свою глубину, причем работая в онлайн режиме.
В результате, всего за семь лет этот сайт стал самым главным информационным, литературным, энциклопедическим, библиотечным изданием для постсоветских корейцев на всем пространстве СНГ. Или, говорю без всяких преувеличений, что «КОРЕ САРАМ – ЗАПИСКИ О КОРЕЙЦАХ» это опять же наше все! В начале 17-го года мне позвонила из Южно-Сахалинска Наталья Лиеде, предприниматель, общественный деятель, и просто прекрасная женщина, которая уже приглашала меня на научную конференцию на Сахалин в 2014 году. В этом году она с соратниками решила провести очередную научно-практическую конференцию, и поскольку сайт Владислава Хана был уже широко известен, его кандидатура на поездку была незамедлительно решена, равно как и Валерия Сергеевича Хана, нашего блистательного философа, умеющего любые сложные понятия, касающиеся нашего диаспорального пути, как и многое другое, объяснить предельно простым языком.
И вот в начале июля мы, собравшись в Сеуле, полетели в Южно-Сахалинск, где вновь встретились со своими старыми друзьями и соратниками. А именно с Натальей Лиеде, всегда доброжелательной, позитивной, привезшей таки нас несмотря на все экономические трудности; с мудрейшим Пак Сын Ы, писателем, историком Сахалина, одним из организаторов конференции; с прекрасной веселой ироничной Викторией Бя, главным редактором газеты «Сэ Коре Синмун»; с писателем Сергеем Яном, светлейшим и умнейшим человеком, энциклопедистом, который на протяжении всего нашего пребывания, возил нас, водил, все показывал и рассказывал; со знаменитым поэтом Чан Тэхо, чье песни поет весь Сахалин, и чей острый взгляд немедленно проникают в суть вещей; с ошеломляющими художниками Де Сон Ен и Дю Мен Су, чьи метафизические пейзажи и фотографии просто потрясают и поражают; и наконец, с блистательным поэтом, бардом Романом Хе, чей голос, поэтический и музыкальный, лился на нас, под его же гитару, прямо из тысячелетней глубины космической корейской Души.
Уже после, когда мы вернулись домой, когда на сайте Владислава Хана пошли первые публикации о нашей поездке на Сахалин, вспоминая все, что происходило с нами там и тогда: конференции, семинары, дискуссии, споры, обсуждения, просто отдых, поездки на море, я отчетливо понимал, что мы – наконец-то МЫ, а не я, он, они! – строим дом, если не на земле, поскольку такова наша судьба и история, то в некоем общем виртуальном, безусловном пространстве, где всем нам, корейцам СНГ, интересно, увлекательно, порой грустно, а порой весело, но всегда уютно, светло и тепло. И тогда мы можем сказать, вслед за апостолом Павлом, в ответ нашей нелегкой судьбе и драматичной истории, то знаменитое, легендарное, конечно, в нашем контексте и с нашей интонацией: МЫ НИЧЕГО НЕ ИМЕЕМ, НО ВСЕМ ОБЛАДАЕМ! Но если бы мы не потеряли, то не нашли, и если бы не проваливались в бездны отчаяния, то не взлетали бы к горным вершинам счастья! И все, в конце концов, у нас разрешится, ибо мы строим дом, и что это будет – замок, дворец, город, страна, целый мир или космос, покажет время.

ПЛАН ТАКОЙ

Итак, сайт «Коре сарам: записки о корейцах» существует уже четырнадцать лет, и справедливости ради, стоит отметить, что – по моим цепким наблюдениям – в строительстве нашего нового мира участвуют как строители, строящие, не устану я повторять, из своей глубины – сердца, ума, знаний, талантов, усилий, переживаний, страданий и надежд, так и имитаторы, так я их назову, про которых, точней сказать, что они «участвуют», и никуда от них не денешься, ибо они, как пыль, проникают сквозь любые щели. Или можно сказать по-другому. Когда строится новый дом, всегда появляются лодыри, паразиты, все те же горлопаны, нечистые на руку, которые, вместо того чтобы честно, вместе со всеми, строить общее будущее, воруют со стройки, метафорически говоря, кирпичи и прочие строительные материалы. Зачем? А затем, чтобы строить свои отдельные домики, дачи, сараи, а им, конечно, кажется, дворцы, потом в них красоваться. Увы, никуда от них денешься, такова многосложная и амбивалентная – и грязи, и князи! – человеческая природа.
Или если уж совсем прямо говорить, то имитаторы эти, сиречь те, кто не пишет, а делает вид, что пишет, чей удел не быть, а казаться, не имея должных знаний, умения, мастерства, той же самой глубины, при всем этом «высказываются», на самые разные темы, и, что называется, даже в ус не дуют. Читая их очередные графоманские опусы, я всегда задавался вопросом, неужели они, бумагомаратели, не понимают, что придет вот профессиональный читатель, специалист, откроет их тексты и… нервно захохочет или напротив заплачет от прочитанного убожества и ничтожества авторского «стиля», «ума», «духа», вдобавок набитого разнообразным плагиатом и компиляциями. Или им, осквернителям, на все наплевать? ТОГДА ДЛЯ КОГО-ЧЕГО ОНИ ПИШУТ? Для утоления жажды тщеславия? Или дабы создать видимость перед теми же южнокорейцами, которые по определению по-русски не читают, но слепо веря в непонятный текст, смогут спонсировать их пустые «проекты»? Какая низость и глупость, не правда ли? Когда я сталкиваюсь с подобными текстами и их авторами, я всегда вспоминаю метафоры из знаменитой песни Виктора Цоя «Нам с тобой»:

Здесь не понятно, где лицо, а где рыло, 
и не понятно, где пряник, где плеть.
Здесь в сено не втыкаются вилы, 
а рыба проходит сквозь сеть.
И не ясно, где море, где суша, где золото, 
а где медь.
Что построить, и что разрушить, и кому, 
и зачем здесь петь?
Нам с тобой: голубых небес навес.
Нам с тобой: станет лес глухой стеной.
Нам с тобой: из заплеванных колодцев не пить.
План такой – нам с тобой…

Отложим эту актуальную тему на потом, ибо однажды я займусь этими графоманами коре сарам, как социальным явлением, всерьез, с многочисленными примерами, именами, цитатами, обстоятельно и досконально, будем считать, что пока собирается материал, и вернемся к нашему строительству, поскольку нам… «из заплеванных колодцев не пить. План такой».
И вот что я хочу сказать особо. Повторяю, мы можем и должны строить наш новый мир только из своей глубины – памяти, сердца, страсти, ума, это рефрен и если хотите, основа данного размышления, и здесь я опять сделаю необходимое отступление. Я уже писал о своей семье, а именно о том, что мою бабушку, активную коммунистку, парторга швейной фабрики, забрали в злополучном 37-м году по доносу в НКВД, откуда она так и не вернулась, а мать увезли в детдом. Когда много после я спрашивал ее о том, что там, в детдоме, с ней было, она никогда мне ничего толком не рассказывала. И когда я, человек упрямый, все-таки достал ее, доведя до слез, она воскликнула: «Что ты от меня хочешь? Я их давно всех простила!».
И после я понял, что это был мне урок от матушки, что эта тихая скромная женщина обратила свою глубину страдания, памяти, полной чужого зла, в высоту своего великодушия и милосердия. Это ли не чудо? И как нам, коре сарам, этой высоты, или чуда, порой не хватает! Так и мы, следуя ее прекрасному примеру, строя наш дом, должны обращать нашу глубину в высоту своего взгляда, стиля, духа, ума, чувств, красоты, справедливого гнева, возмездия и сострадания, строя не просто мир, а прекрасный мир, крепкий мир, сильный мир, или мир совершенный, то есть такой, какого мы, верные своей глубине, или чистым своим колодцам, собственно и достойны.