• Исторические страницы
• 20 Августа, 2021

ШЕЙХ, РАЗДВИНУВШИЙ ГРАНИЦЫ МИРА

Бахытжан АУЕЛЬБЕКОВ, 
обозреватель

14 июня 1325 года сын одного небогатого, но зажиточного танжерского шейха Абу Абдаллах Мухаммед ибн Абдаллах ал-Лавати ат-Танджи отправился из Танжера в паломничество в Мекку. Вернется он из своего путешествия только спустя четверть века. А в мировую историю Мухаммед ибн Абдаллах вой­дет под своим прозвищем – «Ибн Баттута».
Танжер – город на севере Марокко, на самом берегу Гибралтарского пролива, поэтому чтобы добраться до Мекки, Ибн Баттуте пришлось пройти всю Северную Африку. Это путешествие разбудило в нем тягу к странствиям, и он загорелся желанием увидеть весь обитаемый мир и дойти до его пределов. Решающим толчком для принятия такого решения молодым паломником оказалась беседа с одним шейхом, которую он имел во время своей остановки в Александрии. 

«Главное событие его кратковременного пребывания в Александрии – встреча с ученым шейхом по имени Халифа, с которым Ибн Баттута, судя по всему, поделился своими путевыми впечатлениями.

 – Я вижу, ты любишь путешествовать, – сказал Ибн Баттуте ученый шейх. – Ты должен навестить моего брата Фарид ад-дина в Индии, Рукн ад-дина в Синде, Бурхан ад-дина в далекой стране Син. Когда ты увидишь их, передай им привет от меня...

Ибн Баттута признается, что до разговора с шейхом Халифой не помышлял о путешествиях в далекие страны. Слова шейха запали в его душу, пробудив в ней тревожную страсть к рискованным странствиям и предчувствие волнующих встреч с верными эмиссарами Ислама, бесстрашно шагнувшими за черту обозримого мира. Александрийская встреча была прологом к драматическим переменам в жизни молодого паломника… Ему суждено было прожить долгую, богатую событиями жизнь, объездить все мыслимые и немыслимые страны и моря, познать почет и унижения, богатство и бедность, многократно подвергаться опасностям и всякий раз счастливо ускользать от беды. Баттуте и в голову не приходило, что когда много лет спустя он продиктует последнюю строку своих воспоминаний, неожиданно выяснится, что ему суждено было стать единственным среди людей, хранящих в памяти если не весь населенный мир, то, безусловно, большую его часть.

Когда на склоне лет, опаленный ветрами странствий, он вернется к родному очагу, его встретят и почет, и уважение, и слава. Несколько веков спустя Абу Абдаллах Мухаммед ибн Абдаллах ал-Лавати ат-Танджи, более известный под именем Ибн Баттута, будет признан одним из величайших путешественников всех времен и народов» (Тимофеев И. В. Ибн Баттута. – М.: Мол. гвардия, 1983).

«Живший в XIV веке магрибинец Ибн Баттута, несомненно, должен быть признан величайшим из всех путешественников, которых знали древний мир и средневековье. Даже достижения Марко Поло бледнеют в сравнении с поразительным трудом, которому была посвящена вся жизнь этого любителя путешествий. За 26 лет он объездил почти все нехристианские страны, известные в XIV веке, и оставил после себя самый ценный из всех географических трудов средневековья». Эти слова принадлежат известному специалисту по исторической географии немцу Рихарду Хеннигу, и в них нет ни малейшего преувеличения. Не менее категоричен в своей высокой оценке Ибн Баттуты соотечественник Р. Хеннига, крупнейший ориенталист XIX века Карл Буркхардт. «Ибн Баттута, – писал он, – быть может, самый великий путешественник на земле, который когда-либо описывал свои путешествия».

Крупнейший русский арабист, глубокой знаток Востока академик И. Ю. Крачковский писал об Ибн Баттуте: «Судьба сделала из него географа, так сказать, волей-неволей выработала в нем редкий для той эпохи тип путешественника ради путешествия, который обрек себя на скитания ради неудержимой страсти к ним и любопытства… Интерес к неведомым землям у него был всецело подчинен интересу к людям, и, конечно, ни о каких изысканиях в области географии он не думал, но, может быть, поэтому его книга оказалась единственным в своем роде описанием мусульманского и вообще восточного общества в XIV веке. Это богатая сокровищница не только для исторической географии или истории своего времени, но для всей культуры той эпохи».

«Ибн Баттута с гордостью отмечал: «По милости Аллаха я осуществил свою цель в жизни, и эта цель – путешествия по земле, и в этом я достиг того, чего не удалось достигнуть никому, кроме меня». Эти слова чрезвычайно существенны для понимания личности Ибн Баттуты. В XIV веке странствия по земле были прерогативой купцов и миссионеров, но ни те, ни другие не ставили перед собой задачу познания мира. До эпохи Великих географических открытий оставалось еще полтора-два века, а пока лишь несколько предприимчивых и отважных мусульманских энциклопедистов прославили свои имена описанием стран, по которым они прошли, и чудес, которые им довелось увидеть. И очень важно, что Ибн Баттута относит себя к этой славной когорте и, более того, вполне отдает себе отчет в том, что его достижения превосходят все, что было сделано до него.

Ибн Баттуте в его долгой жизни суждено будет выступать в самых разных ролях, меняя ихрам паломника на подбитый ватой кафтан купца, тюрбан предстоятеля молитвы – на черный колпак сурового маликитского судьи, а судейскую мантию – на грубошерстный дервишский хитон. Но в любом обличье он будет всегда, до конца дней своих, прежде всего ощущать себя путешественником, взявшим на себя почетную миссию донести до своих соотечественников правду о мире, по дорогам которого более четвери века вела его жизнь» (Игорь Тимофеев. «Ибн Баттута»).

Совершив хадж в Мекку Ибн Баттута не вернулся домой, а отправился к пределам Ойкумены. «Паломничество окончено. Двадцатичетырехлетний шейх получает право пожизненно носить почетное звание хаджи. Позади не одна сотня фарсахов, но это лишь толика того, что суждено пройти ему по дорогам мира. И уже не паломником, а пытливым землепроходцем, ведомым благороднейшей человеческой страстью к познанию – ненасытному и неустанному проникновению в суть явлений и вещей. Паломничество окончено. Странствия начинались» («Ибн Баттута»).

«Я отправился в одиночестве, без товарища, дружба с которым развлекала бы меня в пути, без каравана, к которому мог бы присоединиться, меня побуждала решимость, и сильное стремление души, и страстное желание увидеть благородные святыни. Я твердо решил расстаться с друзьями – мужчинами и женщинами, покинуть родину, как птицы покидают свое гнездо. Родители мои были тогда еще в узах жизни, и я, так же как и они, перенес много скорби, покинув их…» – так начинает Ибн Баттута свою книгу «Подарок созерцающим о диковинках городов и чудесах странствий».

Путешествие Ибн Баттуты было неторопливым; он надолго, порой на годы, задерживался в крупнейших мусульманских центрах, проходя курс обучения богословию и мусульманскому праву под руководством выдающихся мусульманских ученых того времени.

«Ненасытными бывают двое: стремящийся к богатству и стремящийся к знанию», – утверждает старая арабская поговорка. В самый разгар знойного рамадана 1326 года Ибн Баттута… отправлялся в мечеть слушать комментарий Ибн аль-Хиджази на книгу известного законоведа аль-Бухари, считавшегося основным источником по мусульманскому праву. Прослушав разъяснения сирийского богослова по 3450 разделам книги, Ибн Баттута получил от него письменное свидетельство, которое давало ему право впредь самому комментировать этот труд от имени учителя.

К концу путешествия у Ибн Баттуты таких дипломов набралось множество. Куда бы ни приезжал Ибн Баттута, повсюду он старался пополнить свои знания. Слушал лекции знаменитых ученых, подолгу беседовал с суфийскими шейхами, принимал участие в шумных диспутах по спорным вопросам догматики и права... В средневековом мусульманском мире ценился энциклопедизм. Широта знаний ставилась превыше всего... тысячи людей, стремящихся расширить свои познания чуть ли не всю свою жизнь находились в пути, переходя из города в город, от одного учителя к другому… Широкая образованность молодого танжерского шейха сразу же бросалась в глаза всем, с кем ему приходилось общаться, и именно это ставило его над людьми, которые разделяли с ним тяготы дальних странствий. В любой компании – будь то паломники или купцы – Ибн Баттуте принадлежало особое место; и где бы ни останавливались караваны на постой, его в первую очередь приглашали в свои дома местные правители, чиновники, судьи, знатные горожане» («Ибн Баттута»).

Выходец из зажиточной, но не очень богатой семьи, Ибн Баттута, разумеется, не имел средств, чтобы осуществить свое грандиозное путешествие, однако, когда он прибывал в ту или иную столицу того или иного мусульманского государства, то очень скоро проходил слух, что в город прибыл знаменитый мудрец, обучавшийся у самых известных в исламском мире ученых и одержимый жаждой познания пределов обитаемого мира. В результате правители сами приглашали его к себе, устраивали ему пышную встречу и щедро одаривали его, в расчете на то, что он распространит славу о благочестии и покровительстве ученым этих правителей. Однако в ходе своих странствий Баттута не раз подвергался нападению разбойников и оставался буквально без гроша или терял все добро в результате кораблекрушений; в этом случае ему приходилось наниматься на государственную службу в качестве судьи или эксперта по вопросам теологии. Поправив свои финансовые дела, он превращался в купца и двигался дальше. Его жизнь не раз висела на волоске, и все же ничто не могло сломить его неукротимого стремления дойти до края мира.

Будучи доброжелательным и приятным в общении человеком, Ибн Баттута, однако, никогда не склонял шеи перед власть имущими. Любопытный случай произошел в Луристане (Иран), где султан Афрасияб пригласил путешественника к себе на аудиенцию. Султан радушно принял Ибн Баттуту и, с интересом расспрашивая его о Марокко, Египте и Хиджазе, то и дело прикладывался к золотому и серебряному кубкам с вином, стоявшим перед ним на столике из эбенового дерева. К концу приема он заметно захмелел и заплетающимся языком принялся расхваливать добродетели одного из своих придворных. Когда, выговорившись всласть, султан вспомнил о своем госте и дал ему слово, вместо полагающихся панегириков Ибн Баттута сказал такое, от чего все придворные побледнели.

– Ты сын султана Ахмеда, известного своим благочестием, – холодно сказал он. – Не существует и не может существовать никаких претензий к тебе как к правителю, кроме этого…

Ибн Баттута кивком головы указал на опорожненные кубки, валявшиеся у ног Афрасияба.

Придворные расходились молча, не поднимая глаз. Лишь один из них, тот самый богослов, дарования которого расхваливал султан, вышел вместе с Ибн Баттутой и сказал ему: «Да благословит тебя Аллах. Сегодня ты сказал султану то, что никто и никогда не осмеливался сказать ему. Я надеюсь, что твои слова произвели на него впечатление…»

Попутешествовав четыре года по восточноафриканскому побережью и Малой Азии, Ибн Баттута направился в Крым. «Ночь мы провели в церкви… Место, где мы сошли на берег, пустыня, называемая Дешт-и-Кипчак. Это зеленая степь, нет в ней ни деревьев, ни холмов, ни домов… По этой степи ездят только на колесах, и ехать из края в край надо шесть месяцев: три месяца по владениям султана Мухаммеда Узбека и еще три месяца – по другим землям. На следующее утро один из купцов отправился к кипчакам… Он арендовал у них телегу, запряженную лошадьми. Мы погрузились на нее и отправились в город Кафа…» Христианская церковь, в которой нашли приют Ибн Баттута и его спутники, – это знаменитый храм Иоанна Предтечи, построенный в конце XIII века, вскоре после «монголо-татарского нашествия».

На Ибн Баттуту порт Кафы произвел огромное впечатление. «Там стояло около двухсот кораблей – военных и пассажирских, больших и малых, – писал он. – Это один из замечательнейших портов мира». Генуэзцы здесь торговли всем и со всеми, лишь бы торговля приносила барыш. В Константинополь они везли просо, ячмень, пшеницу, соленую рыбу. По свидетельству хрониста Никифора Грегора, византийская столица в такой степени зависела от завоза продовольствия из Крыма, что в случае перебоев оказывалась на грани голода. В незначительной мере зависели от генуэзцев и рыбацкие поселки на Северокавказском побережье, куда из Кафы доставляли крымскую соль. Подворье в Кафе тянулось длинной линией вдоль берега моря. В его тесных густонаселенных кварталах жили местные и заезжие купцы, мелкие торговцы, ремесленный люд. Здесь же находились караван-сараи, лавки, ремесленные мастерские. Не было недостатка и в шумных кабаках, где продавали в розлив прекрасное крымское вино. Кафа просыпалась на заре и ложилась спать с заходом солнца. Городские власти требовали от жителей запирать ворота домов не позднее восьми часов вечера летом и в девять зимой. Ослушавшихся ожидал денежный штраф. Исключение составляли караван-сараи, где разрешалось бодрствовать на час позже.

Из Кафы путешественник направился в Солхат – Старый Крым – где располагалась резиденция ордынского наместника Крыма. Солхат со всех сторон был обнесен мощной крепостной стеной. В центре города обращенная к югу базилика мечети, построенной еще в 1314 году Узбеком, могущественным ханом Золотой Орды. Остановка в Солхате была кратковременной. Влиятельный крымский наместник эмир Тулуктимур оказал Ибн Баттуте всемерный почет и уважение, подарил денег и коня и пригласил ехать с ним в Сарай, столицу Улуса Джучи (Золотой Орды).

6 мая 1334 года Ибн Баттута прибыл в ставку Узбек-хана, о котором был много наслышан еще в Каире. Вояжу магрибского путешественника предшествовали следующие события.

Мусульманство в Степи принял еще в XIII веке могущественный хан Берке, но только с 1312 года, когда ханской ставкой силой овладел молодой энергичный Узбек, ислам стал насаждаться в качестве официальной религии государства. Уже в 1314 году Узбек-хан сообщил египетскому султану аль-Малику ан-Насиру, что в его государстве почти не осталось неверных. Но это было несомненным преувеличением – новая вера проникала в кочевую среду крайне медленно, и процесс исламизации завершился лишь несколько веков спустя. В целом степняки исповедовали старые языческие культы, и Ясы Чингисхана строго придерживалось не только простонародье, но и родовая знать.

Сразу же после смерти хана Тохты 30-летний Узбек, опираясь на группу влиятельных военачальников, убил его сына Ильбасмаша и захватил золотоордынский престол, на который он законных прав не имел. Стремясь закрепить победу, Узбек расправился с целым рядом царевичей и эмиров, поддерживающих Тохту, и объявил Ислам государственной религией. Зеленое знамя пророка было, таким образом, символом централизации, беспрекословного подчинения оседлой и кочевой знати авторитету ханской власти. Против нового хана выступили феодалы, по старинке придерживавшиеся Чингизовой Ясы, а также уйгурская «интеллигенция», которая в большинстве своем исповедовала буддизм. Узбек действовал решительно и жестоко. Сто двадцать влиятельных эмиров, в чьих жилах текла Чингизова кровь, были казнены. Такая же участь ожидала буддийских лам. При этом, поскольку православная церковь находилась под покровительством государства, то ее репрессии не затронули. В связи с этим обстоятельством папа Римский Иоанн XXII (1244–1334) написал благодарственное письмо Мухаммеду Узбеку, в котором выразил благодарность хану за его терпимое отношение к христианам. (Arnold, Thomas Walker. The preaching of Islam: a history of the propagation of the Muslim faith. – A. Constable and Company, 1896. – P. 200 – 201.).

Самого Узбек-хана средневековые хроники описывают человеком набожным и благочестивым. «Это был юноша красивой наружности, – писал он нем историк аль-Бризали, – прекрасного нрава, отличный мусульманин и храбрец. Он умертвил нескольких эмиров и вельмож, умертвил большое количество уйгуров – лам и волшебников и провозгласил исповедание Ислама». Хан Узбек сделал исламизацию краеугольным камнем своей внутренней политики, и каждый, кто хотел пользоваться доверием монарха, должен был демонстративно показать свое благоговейное отношение к новой вере. Причины, побудившие Узбек-хана инициировать и резко активизировать исламизацию Степи были прежде всего политические: провозгласив Ислам государственной религией, он вводил свою страну в круг первых государств тогдашнего мира.

«Принятие Ислама придало его царствованию особое качество: включив свой гигантский улус в границы мусульманского мира, Узбек-хан вошел в число могущественнейших властелинов мира. К ним, по словам Ибн Баттуты, кроме Узбек-хана, относились правители Египта, Сирии, Ирака, Туркестана и Мавераннахра, Индии и Китая. Предметом вожделений Узбек-хана был Азербайджан, находившийся в руках хулагидских правителей Ирана. Золотоордынский хан не раз снаряжал против них военные экспедиции, но присоединить Азербайджан к своим владениям ему так и не удалось. Весной 1334 года, когда Ибн Баттута прибыл в Золотую Орду, Узбек-хана был занят подготовкой нового похода на юг. Северный тыл, где распоряжался послушный его слову Иван Калита, никаких опасений не вызывал» («Ибн Баттута»).

Именно в регионе, в который входили перечисленные Ибн Баттутой страны, в ту эпоху и вершилась мировая политика того времени и именно этот регион был фундаментом мировой экономики той эпохи. Не входящие же в этот реестр государства были тогда захудалой периферией «цивилизованного мира». «Цивилизованным миром» был именно Восток (в расширенном смысле – от Толедо до Пекина). Установление контроля над этим регионом было предметом вожделений ордынских ханов, а вовсе не владычество над находящимся где-то за окраиной государства неким конгломератом небольших вечно враждующих княжеств, вопреки ортодоксальной исторической версии на самом деле не представлявших собой никакого ни экономического, ни политического интереса для Орды. Скорее наоборот, все эти княжества со своими бесконечными дрязгами и взаимными доносами только раздражали ханов, мешая им заниматься серьезными делами и отвлекая от вопросов мировой политики.

Любопытный момент. Игорь Тимофеев пишет: «Любознательность Ибн Баттуты поразительна: раз побывав в какой-либо стране, он уже никогда не выпускал ее из своего кругозора. Его книга содержит упоминания о событиях в том или ином государстве, случившихся спустя годы после того, как магрибинец покинул его пределы: находясь в Индии, он дотошно расспрашивал заезжих купцов о том, что произошло в Малой Азии, а в Китае живо интересовался событиями в Индии».

Однако при всей своей «поразительной любознательности» Ибн Баттута ни словом не обмолвился про Русь, хотя Золотую Орду посещал. Почему он ничего не рассказал про Русь? Потому что ее существования он просто… не заметил! Объектом его изучения был весь мир, а не какая-то захудалая окраина этого мира.

Россию, конечно, ожидало великое будущее, но в том-то и дело, что именно – будущее. А в рассматриваемую нами эпоху только-только начинавшая формироваться Московская Русь в политическом и экономическом отношении представляла собой нечто настолько незначительное, что Ибн Баттута ее то ли вообще не заметил, то ли счел не заслуживающей даже упоминания. Ну а на формирование Московской Руси самое мощное влияние оказали именно монгольские походы. Не исключено, что когда им будет дана более объективная оценка, то Батый будет признан одним из «отцов-основателей» современной России.

…«Аудиенции у хана Ибн Баттута ждать почти не пришлось... Ибн Баттута ничего не сообщает о содержании своей беседы с правителем Золотой Орды, и мы можем лишь догадываться, о чем шла речь в затянувшемся далеко за полночь собрании Узбек-хана. Почти не вызывает сомнений, что, пригласив странствующего шейха отужинать в компании с придворными богословами и правоведами, Узбек-хан стремился произвести впечатление просвещенного мусульманского монарха, собравшего вокруг себя весь цвет научной мысли Туркестана и Мавераннахра. О стремлении золотоордынского хана утвердиться именно в этом качестве свидетельствуют его послания египетскому султану, в которых Узбек-хан сообщал о своих успехах в деле исламизации и о готовности идти до конца по славной стезе священной борьбы с неверными… Судя по всему, Ибн Баттута произвел на Узбек-хана самое благоприятное впечатление. Узбек-хан по достоинству оценил острый ум, наблюдательность и широкую образованность молодого шейха и, возможно, рассчитывал уговорить его остаться при своем дворе. О том, что Узбек-хан не хотел отпускать его от себя, Ибн Баттута упоминает несколько раз» («Ибн Баттута»).

О столице Золотой Орды Ибн Баттута пишет:

«Город Сарай – один из красивейших городов мира, достигший чрезвычайной величины, на ровной земле, переполненной людьми, с красивыми базарами и широкими улицами. Однажды мы поехали верхом с одним из старейшин его, намереваясь объехать его кругом и узнать размеры его. Жили мы в одном конце его и выехали оттуда утром, а доехали до конца его только после полудня…. И все это сплошной ряд домов, где нет ни пустопорожних мест, ни садов. В нем тринадцать мечетей для соборной службы. Кроме того, еще чрезвычайно много других мечетей. В нем живут разные народы… асы, которые мусульмане; кипчаки, черкесы, русы и византийцы, которые христиане. Каждый народ живет в своем участке отдельно; там и базары их. Купцы же и чужеземцы из обоих Ираков, из Египта, Сирии и других мест живут в особом участке, где стена ограждает имущество купцов».

Расцвет Сарая предопределило то обстоятельство, что благодаря монгольским походам был создан объединенный Китай. И этот спаянный в единое целое Китай открылся всему миру. А это событие уже имело всемирно-историческое значение. Объединенный Китай стал оказывать мощное экономическое влияние на экономику всего континента, оказывает мощное влияние на экономику и политику всей планеты в наше время и будет продолжать его оказывать в обозримом будущем. Ну а в основе такого положения вещей лежат именно монгольские походы XIII века, объединившие Поднебесную и создавшие из целой кучи раздробленных и вечно враждующих больших и малых государств единую империю. На одном конце гигантского маршрута – Средняя Азия и объединенный Китай, на другом – Крым… Великий Монгольский путь открылся! А ведь до монгольских походов Китай был закрыт для внешнего мира уже несколько столетий.

«В VIII веке на Южно-китайском побережье вовсю процветали бойкие торговые фактории арабских и персидских купцов. Мусульмане обосновались здесь, на самом краю света, столь прочно, что временами даже забывали о том, как следует вести себя иностранцам в чужой стране. Бесцеремонное хозяйничанье чужеземцев не могло не возмущать местное население, и, когда в конце IX века в Китае вспыхнуло мощное восстание под руководством Хуан Чао, народный гнев обрушился и на заморских купцов, которых подвергли массовому избиению в Ханчжоу. В течение нескольких веков Китай был практически закрыт для иностранцев. Лишь после монгольских завоеваний, с утверждением на троне императоров династии Юань в Китай снова потянулись купцы, путешественники и миссионеры из далеких стран» («Ибн Баттута»).

Легко понять, что подключившиеся к Монгольскому пути русские княжества держались за «монголо-татарское иго» изо всех сил и больше всего на свете боялись, как бы это самое «иго» не переместилось в какой-либо другой регион. Что же касается самого «ига», то историк В. В. Каргалов поясняет, что впервые термин «татарское иго» был употреблен статс-секретарем польского короля Стефана Батория Рейнгнольдом Гейденштейном. В. Каргалов отмечает, что выдумка Гейденштейна, подхваченная французским историком де Ту, получила впоследствии самое широкое распространение в исторической литературе» (Каргалов В. В. «Русь и кочевники», изд-во Вече», 2009). Современники же ни про какое «иго» даже и не слышали.

10 декабря 1334 года Ибн Баттута, получив разрешение Узбек-хана, присоединился к хорезмскому каравану и покинул Сарай.

«Хорезм относился к владениям Узбек-хана… Издревле Запад с Востоком связывали два традиционных торговых пути. Один, с Ближнего Востока в Центральную Азию, пролегал через Нишапур, Мерв, Бухару, Самарканд и Бинкент. Постепенно он перестал быть только транзитным, так как выросшие на нем ремесленные города стали производить товары, успешно соперничавшие с привозными. Вторая торговая артерия вела с Поволжья в Мавераннахр и Иран через Хорезм, превратившийся в XI – XII веках в крупнейший пункт мировой транзитной торговли. Огромные киссарии (рынки привозных товаров. – Б. А.) Ургенча ломились от обилия северных товаров – мехов, воска, рыбьего клея, мечей и кольчуг. Кочевники доставляли на хорезмские рынки охотничьих соколов, баранов и коров. Кое-что раскупалось тут же, в Ургенче, но в основном товары перепродавались оптовым торговцам, снаряжавшим богатые караваны на юг, в Индию и Хорасан» («Ибн Баттута»).

Ургенч (Гургандж) как известно, был столицей государства хорезмшахов и при его взятии туменами Чингисхана подвергся сильнейшему разрушению. Однако по окончании войны монголы немедленно взялись за его восстановление. Наивысшего расцвета Ургенч достиг именно после монгольских походов, а не вовсе не до них, при хорезмшахов, что не удивительно, если учесть какую политику проводили хорезмшахи, и какую политику проводили Чингисхан и его эпигоны. Вообще же создатели империи были заинтересованы в процветании мировой торговли, соответственно (и вопреки всем «черным мифам»), в процветании, а не разрушении городов. Что, между прочим, ставит под сомнение сообщение Карпини о полном разрушении Киева, от которого по его словам, якобы осталось только 200 домов. Так, читатель одного из российских исторических интернет-журналов сообщает:

«Летописи рыдают, описывая небывалое упорство и драматизм осады и захвата города… Теперь научными данными проверим. Начнем с двух сотен оставшихся дворов. Согласно исследованиям к. и. н. Вадима Ставиского, занимавшегося всю жизнь исследованиями города, – на момент вторжения существовал Городской Совет из «знатных горожан». Числом – 200. Это как новгородские 300 «золотых поясов». Каждый досточтимый муж Совета владел крупнейшими городскими дворами-усадьбами внутри городских стен. Эти усадьбы были планировочной единицей города, состояли из нескольких построек, теремов, жилых и подсобных помещений. Размеры колебались от 300 до 2000 кв. м. Так что имел ввиду Карпини? Какой смысл вкладывал в термин «domus»? Перевести можно всяко: жилище, место обитания, хозяйство, семья, имущество, организация, церковь. Или наобум цифру все же тиснул, послушав местного? Посчитав, что 200 дворов – это мало. Не зная об «единицах планирования» городов Руси.

Дальше. Изучаем археологию Киева. Глеб Ивакин копал в Киеве все: самые старые церкви и соборы, Лавру Киево-Печерскую, Подол и окрестности. Его вывод о монгольском этапе жизни города таков: «Кроме Десятинной церкви, пострадавшей во время штурма города полчищами Батыя, сохранился весь архитектурный ансамбль Киева, поражавший своим великолепием восточных и европейских путешественников вплоть до XVII в.».

То есть, совершенно определенно археологией доказано – пострадала только Десятинная церковь, 200-летняя. Эту крепость не колупали из китайских камнеметов (там гаубица дивизионная три боекомплекта потратила бы). В нее, спасаясь от ворвавшихся монголов, набилась тьма народа со скарбом и ценностями. Забили все церковные хоры, сводчатые балконы, даже на крышу поналезть могли. Судя по состоянию раскопанных фундаментов… она просто рухнула. Своды ветхие не выдержали, перекрытия деревянные не удержали. Другие каменные сооружения Киева образца 1240 года – числом около 50-ти, благополучно пережили XIII – XIV века, в их числе – знаменитая Ротонда и Софийский Собор (в нем даже Золотые ворота не выбивали, как оказалось). Великолепный киевский Златоверхий собор продолжал существовать в первозданном виде и после «татаро-монгольского нашествия». Золотая кровля была нетронута. Ободрали ее только во времена поляков.

Фиксируемся. Летописи безбожно привирают о тотальном разрушении Киева. На Подоле (кстати, непрерывно расширяющемся после 1240 года) из трех известных тогда церквей, – две продолжили существовать. Ничего, кроме Десятинной – не пострадало непоправимо. Упадок наступил в каменном зодчестве города только после штурмов Киева в 1416 и 1482 гг. крымскими татарами с артиллерией. И после запрета поляков ремонтировать и восстанавливать православные храмы».

Из Мавераннахра Ибн Баттута направился в Индию. Через какое-то время он был принят делийским султаном Мухаммедом Туглаком.

«…Судя по приему, оказанному ему в Дели, эмир Мултана Кутб аль-Мульк в своей секретной депеше представил его в самом выгодном свете… С прибытием султана начались настоящие чудеса… Вы оказали нам честь своим прибытием, – сказал султан на обеде. – Не знаю, сможем ли мы всех вас достойным образом вознаградить…

После этого султан назначил каждому из гостей годовое содержание. Ибн Баттуте он положил двенадцать тысяч динаров и поручил благоустройство мавзолея Кутб уд-дина Айбека, что по обычаю давало право на десятую часть дохода с пожалованных мавзолею тридцати деревень. В тот же день Ибн Баттута был назначен городским кадием (судьей) Дели» («Ибн Баттута»).

В Дели, исполняя обязанности кадия, Ибн Баттута прожил несколько лет. До того момента, пока султан не назначил его послом. «Когда я прибыл к султану, он одарил меня с щедростью, о которой я едва ли мог помыслить. – Я велел позвать тебя, сказал султан, – чтобы ты отправился моим послом к китайскому царю. Я ведь знаю твою страсть к путешествиям».

22 июля 1342 года посольский караван вышел на почтовый тракт. Впереди была Южная Индия. Однако в порту Каликуты послов поджидало несчастье: внезапно налетевший шквальный ветер оторвал от причала груженные посольским добром джонки и понес их в открытое море, где они затонули. Все спутники Ибн Баттуты погибли. Сам он уцелел по чистой случайности, поскольку оставался на берегу: каюта, предложенная ему, оказалась тесной, и он решил переночевать в порту, намереваясь поутру перейти на другое судно, где ему обещали более сносные условия. Десять золотых динаров – все, что осталось у Ибн Баттуты. Вчерашний посол стал нищим. Более того, отныне он вряд ли мог считать себя послом: трагедия случилась не по его вине, но гнев султана, как известно, слеп, и после всего, что произошло, лучше уже никогда не показываться ему на глаза. Местная мусульманская община оказала единоверцу помощь, а хинаурский султан Джемал уд-дин охотно принял на службу бывшего делийского кадия. Жизнь постепенно наладилась и Ибн Баттута вновь отправился в путь. Из Хинаура он отправился на Мальдивские острова, оттуда на Цейлон. Затем в Бенгалию, в Тибет и наконец – в Китай.

«Удивительная собранность и организованность китайцев, их умение с пользой для дела поставить под контроль даже такую трудноуправляемую сферу, как торговое предпринимательство – первое, что бросились в глаза Ибн Баттуте».

«У китайцев так принято, если какая-либо джонка готовится к отплытию, на ее борт поднимается морской инспектор со своими писцами, и они поголовно переписывают всех, кто там находится, – лучников, прислугу, матросов, и лишь после этого им разрешают отплытие. А когда джонка возвращается, они снова поднимаются на нее и проверяют по списку наличие людей, а если недосчитаются кого-нибудь, то тут же обращаются к капитану, который обязан предоставить доказательства смерти, бегства или указать на какие-либо иные причины, а иначе с него строго спрашивают за это. Потом они просят судовладельца продиктовать им список всех товаров и уходят, а таможня производит осмотр. Если она обнаруживает что-либо сверх заявленного, то джонку конфискуют, а товары отправляются на склад. Подобного этому я не видел ни у неверных, ни у мусульман».

В новинку Ибн Баттуте было и многое другое, что выгодно отличало Китай XIV от тех азиатских стран, где ему довелось побывать. Иностранцы, прибывающие в Китай, тут же попадают под зоркое око местной администрации, которая берет на себя заботу об их размещении и личной безопасности. Мусульманские купцы останавливаются либо в домах своих единоверцев, либо спешат в фондуки, где им выделяют комнату и ставят на довольствие. Все свои деньги путник сдает на хранение хозяину фондука, и тот ведет расчет, удерживая из этой суммы стоимость проживания, еды и тех услуг, которые оказываются постояльцу. Каждый вечер управляющий с писцом обходят комнаты, проверяя наличие жильцов, и лишь после этого запирают двери фондука. Наутро они вновь проводят перекличку, дабы удостовериться, что за ночь ничего предосудительного не произошло. Отъезжающему по делам купцу выделяют провожатого, который сопровождает его до следующего фондука и по возвращении вручает управляющему письменное свидетельство о том, что его подопечный благополучно добрался до места» («Ибн Баттута»).

Как видим, объединенный монголами и находившийся под монгольским правлением Китай удивил даже повидавшего виды Ибн Баттуту.

Иностранные купцы путешествовали по Китаю либо на перекладных, используя разветвленную сеть почтовых трактов, либо на лодках, что двигались по Великому каналу и связанным с ним рекам. Для этого требовалось иметь при себе два пропуска: один от правителя области, другой от чиновника, что ведал торговлей. Тщательно налаженная почтовая служба и неусыпная опека властей практически исключали возможность каких-либо недоразумений. Ибн Баттута отмечал, что «Китай – одна из самых безопаснейших стран для путешественников». Методы работы средневековой китайской полиции и сегодня кое-где могли бы оказаться вполне современными: по распоряжению городского начальства рыночные художники писали портреты иноземных гостей и при необходимости снимали с них несколько копий. «Если иностранец бежал, – сообщает Ибн Баттута, – его изображение рассылали по всей стране для розыска».

Поразительно было и многое другое. В частности, бумажные деньги. Китайские бумажные ассигнации весьма успешно замещали на внутреннем рынке золото и серебро. По свидетельству Ибн Баттуты, тому, кто отправлялся на рынок с динарами или дирхемами, приходилось обменивать их на бумажные деньги. «Народ в Китае не пользуется в торговых делах ни золотой, ни серебряной монетой. Купля и продажа у них происходит при помощи листков бумаги величиной с ладонью, на этих листках ставится знак печати императора. Если такая бумажка порвалась, люди несут ее в Монетный двор, где обменивают на новую».

Многое в Китае понравилось Ибн Баттуте. С явным одобрением он писал о системе социального обеспечения в монгольском Китае, предусматривающий «выход на пенсию», всем, кто достиг пятидесятилетнего возраста. По словам Ибн Баттуты, старики и немощные находились на государственном обеспечении, а после шестидесяти лет освобождались от судебной ответственности за правонарушения. Путешествуя по Китаю, Ибн Баттута видел существовавшие при буддийских храмах обители для слепых и престарелых, бесплатные больницы и поварни, приюты для вдов, сиротские дома. И все же в Китае Ибн Баттута чувствовал себя неуютно. Многое восхищало, но ничего не возбуждало ни привязанности, ни любви. «Китай мне не понравился, хотя в нем есть много прекрасного, – признавался Ибн Баттута. – Я был очень опечален царящим там неверием… Если я встречал там мусульманина, то радовался встрече с ним, как с членом своей семьи или родственником…» В отличие от Индии Китай так и остался для него чужой, хотя и удивительной страной.

«Побережье Китая выходило на океан, который Ибн Баттута за двести с лишним лет до Магеллана назвал «тихим». Океанские просторы были бесконечны. Ибн Баттута находился на краю земли.

Дальше идти было некуда. Пришло время подумать о возвращении на родину».