• Время
• 26 Марта, 2016

Жизнь и борьба Фатимы Габитовой

Дидар Касымова, 
кандидат исторических наук, ассистант-профессор 
университета КИМЭП

Дина Шарипова, 
доктор философии, 
ассистант-профессор
университета КИМЭП

В статье анализируются мемуары и дневники 
Фатимы Габитовой (1903–1968), педагога, публициста, исследователя казахской культуры, которая была супругой двух выдающихся писателей Биляла Сулеева и Ильяса Жансугурова, соратницей писателя Мухтара Ауэзова.

Документальное наследие Фатимы Габитовой представляет собой дневниковые записи, письма, воспоминания, стихи, эссе, выступления и наблюдения о жизни и  времени, в котором она жила. Дневники и мемуары Ф. Габитовой не прошли редакторскую обработку в угоду режиму. Текст в них сохранен таким, как его написала Ф. Габитова под влиянием событий и эмоционального состояния. В своих дневниковых записях и публичных выступлениях после реабилитации она реконструирует механизмы выживания в эпоху сталинского режима, что является бесценным материалом для исследователей и понимания того, что происходило в тот сложный период. 

Советское общество с начала 1930-х гг. раскололось на тех, кто рано или поздно должен был стать жертвой ареста, и тех, кто стремился избежать этого любой ценой, но вскоре и сам оказывался в руках НКВД. 

Фото из архива семьи Жансугуровых-Жандосовых: Максим Горький, Фатима Габитова и Ильяс Жансугуров. Во время пребывания в Москве на съезде писателей СССР состоялась встреча с М. Горьким на его даче

В дневниковых записях Фатима Габитова не пишет об атмосфере тотальной подозрительности, которая охватила всех, кто так или иначе был связан с политико-административными процессами. Но нагнетание обстановки в обществе отражается на самочувствии Фатимы, которая, вполне возможно, вынуждена была внешне соблюдать поведенческий код, чтобы не навредить мужу (И. Жансугурову). Свое тревожное состояние Габитова передает в описании сна. Интересно то, что пережившие 1930-е годы записывали свои сны или рассказывали о них своим знакомым, кому можно было доверять. И сюжет снов одинаков – тревожное ожидание ареста, шаги и стук в дверь в ночи, сцены допросов, обвинений, попытки оправдаться (но во сне) перед кем-то, кто олицетворяет власть/правосудие, нелепость предъявляемых обвинений, суд, и пропасть неизвестности.1 В описании сна Ф. Габитовой состояние беспокойства раскрывается со всей полнотой (необходимо привести пересказ сна полностью): «Ильяс! Я заболела. Сегодня видела сон. Пугающий. Ты же знаешь, что я не верю в сны и всякие подобные вещи. Однако этот сон произвел на меня очень тяжелое впечатление. Голова от него кругом. А теперь вот заболела. И тело, и душа – все болит. Расскажу о страшном сне. Будто я в нашем прежнем доме в Капале. Со мной мама, Разия и Хуппи-тате. Вдруг кто-то сообщает нам новость, что грядет наводнение. Чтобы спастись, решаемся бежать в ближайшие горы. Взяв какие-то вещи, идем в ту сторону. По пути нам попадается обычный стандартный дом. Мы входим в него. А в нем что-то наподобие магазина. Всюду на прилавках лежат разнообразные головные уборы. Кто-то рядом со мной хочет взять один из них. Но я не позволяю этого, остановив незнакомца криком «Не бери!». И именно в этот момент нас настигает наводнение, и вода начинает заливать дом. Сначала в водный поток попадаю я. Меня несет, и я вижу, что на берегу плачет моя Умутай. Протянув руку, я хватаю ее и прижимаю к себе. «Вместе поплывем, не будем разлучаться», – думаю я. Но Умутай начинает захлебываться. Я приподнимаю ее одной рукой над водой, и нас несет дальше. На берегу сидит и плачет мой Азатик. Я подхватываю его второй рукой. Несемся втроем. Через некоторое время всех троих затягивает под воду. Чувствую, что дети делают то же самое. Какое-то время нас несет в этом состоянии. И вдруг справа меня что-то придавливает. Кажется, это упавший дом. Дети тихонько выскальзывают из моих рук... Весенняя пора. Народ ремонтирует дома, поврежденные стихией. Под руинами одного из них находят меня и двух моих детей. Родичи нас обмыли перед погребением и положили в коридоре. Мы – мертвецы. Я лежу посередине, по обе стороны от меня Азатик и Умутай. Уши нам тоже, кажется, прочистили и помыли. И в этот момент ко мне приходит мысль: «Почему нас не раздавило, почему мы так хорошо сохранились?»... И я проснулась. Вся потная, голова огнем горит и разламывается. Рядом сладко спит Умутай. Встала, выпила воды и долго сидела в постели... Где же ты был, когда мне приснился такой мучительный сон? Во сне я тебя не видела. Даже не вспомнила ни разу. Где же ты был? Хочется знать это прямо сейчас. Хоронить меня собирались только мои родственники. Когда меня несло в потоке, на берегу тоже сидела одна Разия и плакала. Тебя нигде не было. Где же ты был?! Напиши сразу же как получишь мое письмо. Объясни мне, где ты был». Письмо датировано 3 августа 1934 года, Алма-Ата.2 
Фатима несколько раз повторяет, что это был сон, как бы успокаивая себя, но настойчиво требует ответа от Ильяса «Где ты был?» четыре раза, как если бы он был виноват в своем отсутствии в ее сне как в реальности. Здесь передается сложное психическое состояние Фатимы, беспокойство за мужа и детей. То, что вытеснялось из сознания во время бодрствования, тяжелые мысли, страхи, понимание того, что вокруг творятся страшные дела, о которых нельзя упоминать, передано во сне как работа подсознания, как предчувствие несчастья. Она не может ничего предпринять, чтобы отвратить беду, она и ее дети – только щепки, если дом уносит стихия, что могут слабые люди? И в своих поэтических образах того времени она оперирует понятиями внешних непредсказуемых сил, как если бы их природа была понятна человеку. Сон Фатимы – это ожидание беды, но она чувствует, откуда может прийти беда – это набирающий силу поток репрессий. В письме она словно предупреждает Ильяса: «Будь осторожен! Без тебя мы пропадем!». Головной убор в казахской культуре всегда ассоциируется с главой семьи. Ильяса нет рядом с Фатимой во сне, но она не желает уступать его статус даже символически кому-либо. Как жена и мать, она стремится даже во сне определить значение Ильяса в жизни семьи – он должен быть с ними. Более никогда Фатима Габитова не записывала свои сны, хотя тревог и страхов было предостаточно – арест Ильяса, его пребывание в тюрьме НКВД, неизвестная судьба после вынесения приговора (и какого?), арест Фатимы, ссылки, гибель сына, неизвестность после войны, реабилитация и ХХ съезд. Что она пережила, когда узнала как умирал и за что ее муж, как и миллионы других, а она не могла его оплакать наяву и во сне? 
Исследователи сталинизма отмечают, что «люди сталинского времени придавали записям снов особое значение.3 Едва ли можно описать их позицию лучше, чем это сделала Л. К. Чуковская: «Мои записи эпохи террора примечательны, между прочим, тем, что в них воспроизводятся полностью одни только сны. Реальность моему описанию не поддавалась; больше того — в дневнике я и не делала попыток ее описывать. Дневником ее было не взять, да мыслимо ли было в ту пору вести настоящий дневник? Реальная жизнь, моя ежедневность, в моих записях опущена, или почти опущена; так, мерцает кое-где еле-еле».4 В воспоминаниях Надежды Мандельштам есть такой эпизод: она стоит в очереди за продуктами, а ее муж Осип Мандельштам стоит сзади, но, когда она оглядывается, за спиной его нет, он уходит, не сказав ни слова. Она бежит, чтобы «спросить, что с ним «там» делают...», но он не отвечает.5 
В 1937 г. после ареста И. Жансугурова Фатима оказалась в социальной изоляции, т.к. знакомые отвернулись от нее, что впоследствии она объясняет страхом. Но тогда она напишет:
«Где вы, кто шли за помощью ко мне?
Где вы, кто мне печали поверяли?
Как слезы ваши высохшие те,
Вы обернулись пылью под ногами» 13 мая 1938 г. 
(Перевод Бахыта Каирбекова)
Габитова, не опасаясь преследований, пишет об очернителях Ильяса как «мерзавцах», «предателях», «врагах», «тенях былого». После ареста мужа Фатима, уже как жена обвиняемого врага народа, открыто говорит о кошмаре, в котором жило советское общество с 1934 г., но она избегала признаться себе самой в том (или признать происходящее?), что является невольным со-участником процессов, как зритель, свидетель, и потенциальная жертва. В ее записях мы видим резкий переход от описания обыденных событий к фиксации и закодированному анализу механизма машины сталинской репрессивной машины. В описании ареста Ильяса Жансугурова в записях Ф. Габитовой нет эмоций, она реконструирует последовательно события, предшествующие этому: «После вечернего чая вдвоем довольно далеко проводили Мухтара (М. Ауэзова). Когда возвращались домой, я спросила Ильяса: «Ты видел Калмухана? Зачем он так срочно тебя вызывал?» – «Габбаса Тогжанова взяли, и не только его», – и он назвал имена еще нескольких знакомых, которых арестовали. Она ожидала, что за ними могут тоже прийти. В описании вечера, когда пришли работники НКВД за И. Жансугуровым, Габитова перечисляет, что эти люди делали и как уводили навсегда ее горячо любимого мужа. Фатима не пишет, что пережила тогда, но сквозь время ощущается ноющая боль, и она сама себе напоминала о своей трагедии жены/вдовы/сироты. 
Фатима не пишет о своем аресте, которому она подверглась 23.04.1938, получила два года условно по решению Особого Совещания при НКВД (10.06.1938) и обвинялась в совершении преступления по ст. 58-2, 58-8, 58-11 УК РСФСР. Она была выслана из Алма-Аты в Семипалатинск. Реабилитирована 10.06.1950 по решению Особого Совещания при Министерстве Гос.Безопасности СССР. Она была беременной, когда Ильяса арестовали, и родила сына прямо на улице, когда шла из НКВД, роды принимала жена тоже арестованного Беимбета Майлина, Гульжамал. Скупо описывает Фатима свою беготню по кабинетам НКВД, комендатуре, стояние в очередях для того, чтобы передать что-либо своему мужу или получить разрешение на встречу. Ф. Габитова уходит от описания трагических страниц через описание поведения грудного младенца – плачет, голодный, беспокойный.
Добившись свидания с мужем в тюрьме НКВД, Фатима приходит к нему с грудным Булатом. Первая пятиминутная встреча отца и сына состоялась в кабинете следователя НКВД: «Ильяс, встав со стула, подошел сзади и, глядя как Булат прожорливо, захлебываясь сосет молоко, хмуро произнес:
– Пусть наш сын будет сапожником, научи его шить сапоги!
–  Да нет, наверно, он станет таким же как вы, писателем, – предположил следователь. 
– Чем, будучи писателем, безвинно сидеть в тюрьме, пусть лучше сапожником живет на свободе! – горько произнес Ильяс».
В дневнике нет описания того, как выглядел во время встречи Ильяс, она уже знала, что с ними там делали, и что к 1937 году следователям было разрешено использовать всевозможные средства для выбивания показаний. Для Фатимы работники НКВД не имеют имен, она называет их по ранговым параметрам (старший, офицер, следователь, конвой), внешним признакам (рыжий, черный), обезличенно (темные фигуры, энкавэдэшники), или использует символические термины – несущие зло и смерть (черный пес). 
Во время допроса в  НКВД Фатима отказалась назвать имена гостей  Ильяса под предлогом того, что работала и была занята. Но ее поразил документ, который от нее требовали подписать: «Я начала читать и ужаснулась... На бумаге – неслыханная, чудовищная ложь, о которой я и помыслить не могла... Особенно меня до глубины души поразило следующее: будто в нашем доме постоянно проходили противоправительственные собрания, а секретарем была я, будто бы я оказывала большую помощь в перепечатывании на машинке и распространении антиправительственных воззваний. Прочтя этот бред, я не сдержалась и разрыдалась в голос, горько причитая про себя: «О Ильяс, дорогой мой Ильяс, эти сволочи, оказывается, оклеветали тебя, ты пострадал ни за что ни про что, мой дорогой!..».
И далее она «прозревает»: «С моих глаз словно пелена спала: в голове не укладывалось, как можно было безо всякой вины посадить столько невинных людей, а многих покарать ни за что ни про что расстрелом?! Я не могла остановить своих горьких всхлипываний, не могла взять себя в руки и продолжала оплакивать Ильяса, Беимбета, Сакена и тысячи других ни в чем неповинных погубленных людей. Как же безжалостно ядовита эта жизнь!...». Фатима позднее укажет в своих дневниках на людей, которые были сознательными инструментами режима, исполняя ради своего благополучия его волю.
Последующие действия  Ф. Габитовой и жен других репрессированных показывают насколько они подчинялись системе и не думали ей противостоять физически: приходили в НКВД, сами отправлялись в ссылку или ГУЛАГовские лагеря по разнарядке, заполняли анкеты и опросные листы, регулярно отмечались в надзирающих органах, знали, что за ними следят и соседи и даже родственники. Что двигало ими? Страх или вложенная в систему внешней социальной навигации необходимость следовать установленному порядку? В одночасье семьи арестованных и впоследствии объявленных врагами народа представителей партийной и творческой элиты советского Казахстана лишились всего – семьи и детей, жилья, средств к существованию, привилегий, статусных позиций, а многие были арестованы как члены семьи изменника родины и пошли по этапам. За кого боялась Фатима Габитова? Прежде всего, за своих детей, которых могли отобрать и распределить по детским домам по всему Советскому Союзу. 
Фатима описывает, как обивала кабинеты НКВД в надежде узнать о судьбе Ильяса Жансугурова, использовала любые способы, чтобы спасти детей (отправила троих детей в Капал к родственникам). Невероятно, но Фатима считает, что спасла себя через ребенка, избежав ареста и того, что у нее отберут младенца: «Вдруг в квартиру ворвались трое энкавэдэшников. Еще в дверях старший из них выкрикнул: «Чей это ребенок?» – и выпучил на меня злые глаза. «Мой ребенок», – ответила я. Он потребовал свидетельство о рождении. «Сейчас ведь будете делать обыск? Вот тогда и найдете!» – с вызовом бросила я, мгновенно вскочила, бросила запеленатого Булата в угол дивана, на котором сидела, стремительно выхватила из-под дивана маленький охотничий топорик и, замахнувшись, угрожающе крикнула: «Не подходите к ребенку – сначала убью сына, а потом зарублю любого, кто подойдет! Живым ребенка в ваши руки не отдам!».
Описание допроса: «Назавтра, не успела вернуться из школы, как какой-то красноармеец принес мне повестку. Крепко закутав Булата, добралась до НКВД и вошла в указанный кабинет. Смуглый невысокий казах лет тридцати сразу рявкнул: «Почему с ребенком пришла?». Я, грешным делом, специально взяла с собой Булата, надеясь, что в этом случае меня не арестуют. Молча собралась положить сына на стулья, стоящие у стены. Так этот пес снова гаркнул: «Держи его на руках!». Что делать, прижала Булата к себе и села». В этом эпизоде показаны не только психологическая стойкость женщины, но и попытки повлиять на работников НКВД, взывая к милосердию. 
Фатима Габитова описывает какую технику допроса применяли работники НКВД, чтобы получить необходимые им показания против Ильяса: запугивали и запутывали допрашиваемых,  пользуясь их подавленным состоянием, заставляли подписывать, не читая показаний, заранее заготовленные бумаги. Габитовой приходилось сдерживать свои эмоции, затаиться, когда шли аресты их друзей и затем, когда арестовали ее мужа.
Вместо жоқтау и реквиема – Фатима как обвинитель Советской власти периода сталинизма:
«Я до сих пор не знаю, где
Крыла подрезали Икару...
Я прокляла НКВД
За незаслуженную кару!!!» 
(Перевод Бахытжана Канапьянова)
Фатима в одночасье превратилась в изгоя советского общества, и сама находилась под надзором властей. Свои переживания она запишет в стихах и дневнике, но уже после снятия клейма врага народа с себя и Ильяса Жансугурова. У Надежды Мандельштам есть строки о том, что должны были чувствовать жены осужденных по 58 статье: «Все жены лагерников, получивших срок по пятьдесят восьмой, твердо знали, что принадлежат к самой жалкой и ничтожной категории граждан, которая ни в какое сравнение не идет со счастливыми супругами служебных мошенников и воров». 
Фатима Габитова сломала представления о травмированной сталинизмом женщине – она не стала молчать, и с момента своей реабилитации в 1951 г. предпринимала действия по выяснению судьбы мужа. Еще при жизни Сталина и активной деятельности репрессивной машины совершила символические акты по реабилитации имени своего мужа – повезла его детей  на малую родину И. Жансугурова (воспоминания Ильфы Жансугуровой-Жандосовой). Однако, они смогли встретиться только со старейшинами (которые высоко оценили ее поступок), тогда как руководители местной администрации благополучно избежали встреч с нею. 
Как Фатима смогла перенести гонения сталинского режима на своих мужей и свою семью? Не только благодаря своему стойкому характеру и необходимости вынести трудности и сохранить детей. Во многом она смогла это сделать потому, что понимала, что она не одна, таких миллионы (помните выражение профессора Преображенского из романа М. Булгакова «Собачье сердце»: «Надо перетерпеть»). Фатима разделила судьбу миллионов невинных жертв сталинизма. Но она не забыла и не простила смерти И. Жансугурова режиму и его пособникам, уничтожения его произведений, своих страданий и разрушенного очага: 
«Ответьте мне, 
в какой сослали лагерь?
В какой глуши вы бросили его?
Как долго жить мне 
в постоянном страхе,
В тревоге: там ему, родному, каково?
Скажите правду – соберу все силы:
Кто предал, 
кто дал повод расстрелять?
Иль уморили голодом, нещадно били:
Врет КГБ, но  хочу все знать.
Эй, палачи! Иль вы его уже убили?!»

(Перевод Бахыта Каирбекова)
К концу 1940-х гг. были освобождены из Гулаговских лагерей многие жены репрессированных и, встречаясь с Фатимой, рассказывали о нечеловеческих условиях содержания в тюрьмах и лагерях, и унижениях, которым они подвергались. В марте 1951 г. (после своей реабилитации) она делает такую запись в дневнике: «Я, мать шестерых детей, – безвинная жертва своей Родины. Моя Родина – Советский Союз. Но среда, к которой я принадлежу, немало натерпелась от советской власти. Мне и самой не раз приходилось из-за нее страдать... С начала революции, когда я была еще 15-летней девушкой, и до нынешних дней (мне уже почти 48 лет) в моей жизни никогда не было покоя... В пору моего девичества (первые года после революции) из-за притеснений Советов мы с сестрой вынуждены были оставить город, в котором родились и выросли. Я и замуж вышла рано (в 16 лет) только потому, что лишилась родных стен. Мой супруг (Билял Сулеев) был умным, смелым уважаемым, выдающимся казахским просветителем, который любил свой народ. Советская власть надуманно, без всяких на то оснований причислила его к «националистам» и уничтожила. Горько рыдая, я осталась одна с двумя сыновьями на руках. Вышла замуж вторично. Мой второй муж тоже ни в чем перед советской властью не провинился, но и его расстреляли органы НКВД. Он был талантливым, потрясающим поэтом, которому нет равных. Я опять осталась одна – с пятью детьми. Все мое имущество конфисковали, а саму с детьми изгнали в ссылку. В эти тяжелые годы я с трудом находила работу, а порой вообще приходилось слоняться без дела, обрекая детей на полуголодное существование... Так и дожили до военного лихолетья. Мой старший сын Жанибек, который не ел досыта даже черного хлеба, ушел добровольцем на фронт, едва достигнув призывного возраста. Там и нашел свою погибель. Я много думала, много размышляла. Мне хотелось криком прокричать Советам о своей обиде, ведь именно советская власть изгнала меня, самую невинную из невинных, в такое мучительное положение. Но и это было невозможно: произнеси я хоть слово –  отправилась бы следом за своими мужьями и бесследно исчезла.
Я не боялась смерти – думала о детях, их жалела... Хотя все успешно окончили школу, им не суждено было поступить в высшие учебные заведения по своему выбору. А завершив на «отлично» нелюбимые ими вузы, где они учились в силу безвыходности нашего положения, мои дети были лишены права поступления в аспирантуру. Работа по специальности для них нашлась, но в самых дальних и глухих уголках, куда никто другой не хотел ехать. Так где же равенство?! Где свобода?! Нет никого, кто решится ответить мне! Что я сделала Советскому Союзу, в чем перед ним виновата?!».
По своему содержанию, это антисоветский/антисталинский текст, своего рода манифест – обвинение системе, которая сломала жизни миллионам таких же невинных людей как Фатима. И он был написан в годы сталинизма – запись от марта 1951 года. Ей всего 48 лет, позади потери, а что впереди? Она не боится смерти, хотя ГУЛАГ еще работает, и на него трудятся сотни тысяч осведомителей. Она не может найти ответа на вопрос: как определяется степень виновности человека в этой стране? Почему можно убить человека за Слово при помощи другого Слова? Фатима передает свое молчаливое противостояние Советской власти и нелюбовь к ней через фразу: «натерпелась от советской власти». Идеалы 1920-х годов, которые разбудили спящие таланты степи – равенство, свобода – были растоптаны сапогами органов НКВД. Но «нет никого, кто решится ответить мне!». Страх связывал руки, запечатывал уста и делал глухим все общество.
Долгие размышления о своей судьбе и доле, которая выпала ее детям, трагическая участь мужей и всех репрессированных, привели Фатиму к однозначному выводу о природе сталинизма. Помимо жесткого всеохватывающего контроля репрессивных органов, сталинизм (как разновидность советской власти) мог эффективно функционировать благодаря готовности людей говорить, думать, действовать, жить и умирать ради режима, который представлялся им как настоящая власть трудящихся/народных масс. Репрессии всколыхнули волну спящей подозрительности и страхов за свое существование в условиях закамуфлированной идеологическими формулами и клише конкуренции на жизненное пространство и ресурсы. 
После смерти Сталина, Фатима получила ответ от органов безопасности, что И. Жансугуров был расстрелян, и имела возможность ознакомиться с материалами дела. Она узнала, кто писал на ее мужа доносы, и в чем состояла суть обвинения. Узнав о судьбе своего мужа, Фатима продолжала вести дневник и, по всей видимости, изливала там всю горечь и боль. В записях того времени  звучит осознанное желание сказать своим потомкам, что произошло (изложить свою версию) и как надо относиться к трудностям, которые могут встретиться на их жизненном пути, потому что власть не поменялась. Как сохранить себя для детей и внушить им уважение к своей идентичности – кто они и откуда они такие, почему они должны жить достойно? Вина их отцов была сфабрикована: «... виновные в смерти Беимбета Майлина, Сакена Сейфуллина и Ильяса Джансугурова не понесли наказания и до сих пор ущемляют наши гражданские права, пользуясь тем, что работают на ответственных постах», указывает она в одном из своих выступлений после реабилитации И. Жансугурова. 
Историки сталинизма указывают, что существовал целый штат неофициальных доносчиков, которые выполняли эту работу как по зову сердца, так и за соответствующее вознаграждение. Это были дворники, соседи, домработницы, сослуживцы разного ранга. В своих записях, хотя и зашифрованно, но понятно для современиков (инициалы – М. К., т. д.), она указывает на тех, кто повинен в трагедии ее семьи – писали доносы на Ильяса Жансугурова, следил по заданию НКВД. – М. К. В числе соглядатаев и доносчиков были и близкие люди семьи Жансугуровых, которые в свое время получили их поддержку. Фатима Габитова пишет о Т. С. (запись от 19 апреля 1965 г.): «Ежедневно ко мне приходит Т. С. Пока Ильяса не реабилитировали, этого бедного парня сотрудники КГБ приставили к нашей семье шпионить. Я и мои дети всегда хорошо принимали его, ведь он был сыном двоюродного брата Ильяса. Когда с Ильяса сняли все обвинения, вылезло наружу и соглядайство горе-родича. Рассерженная, я выгнала его прочь из нашего дома, а теперь бедняге (особенно его матери), видимо, было очень тяжело оставаться в стороне от празднования 70-летия Ильяса. Вот он и не дает мне покоя: «простите» да «простите». Ну, допустим, прощу... А как же он дальше жить будет- выкинет из памяти свой позор?!». Запись от 15 марта 1958 г. о так называемом фигуранте С.: «Да-а, в прошлом С. свидетельствовал против живого Ильяса, стал инициатором обвинения безвинного. Но, похоже, и теперь не успокоился – с аруахом сражается...».
Известный казахстанский историк К. Нурпеисов в рецензии на книгу Фатимы Габитовой «Судьба корифеев. Из дневниковых записей» дипломатично признает суровую, хотя и эмоциональную, правду Ф. Габитовой: «В отдельные моменты автор чересчур предается власти чувств и эмоций. На этих страницах можно заметить, как уничижительно, обвиняюще она оценивает неких «К.», «С.» и др. Однако читатели, осведомленные в истории литературы и искусства, безошибочно узнают, кто скрывается за этими инициалами. Мы не сомневаемся, что автор правдиво повествует о ситуациях, очевидцем которых была сама, поэтому не можем сказать, что ее выводы относительно упомянутых людей ошибочны».
  Такая личность, как Фатима Габитова не могла молчать. Осенью 1954 г. она пишет: «В такие унылые дни одна за другой наваливаются и унылые мысли – те, что издавна не дают покоя душе: пережитые мною гонения, нанесенные обиды. Особенно часто вспоминаются неугасимая ненависть и жгучая обида по отношению к двум людям. Я не могу их простить... Один из этих подонков посягнул на мое педагогическое право, лишив меня работы, а моих пятерых детей – куска хлеба. Ну а второй протянул руку к моему личному имуществу, вынудив меня произнести слова, которые я никогда ни разу не произносила, и, заставив открыть дверь, которую я никогда в жизни не стала бы открывать... Я долго думала, как отомстить этим подлецам. Мне хотелось заставить их страдать самыми страшными муками совести. Но ведь у них даже капли этой самой совести нет... Чем же их пронять?... Мои сыновья выросли – может отправить их и просто-напросто избить негодяев?..  Однако телесные раны быстро затягиваются... А этих подонков следут так покарать, чтобы они помнили об этом до самой своей смерти... Причем на месте наказания я должна присутствовать сама: чтобы напомнить им о подлых поступках и объявить, за какие грехи их настигло возмездие... Человек, который лишил меня работы, – М. Виновник того, что рукописи Ильяса были изъяты НКВД, а несколько поэм (после «Кулагер») разодраны на куски, – С.». Габитова понимает, что объявленная режимом Хрущева десталинизация была всего лишь дешевой декорацией для смягчения перехода от одного периода к другому, поскольку прошла реабилитация, но власть публично не назвала имен тех, кто соучаствовал во всех этих процессах. Обществу только позволили выйти на некую толику из состояния страха и немоты. 
Фатима Габитова записала воспоминания о выступлении 1957 года только в 1962 г., скорее всего, она долго обдумывала, правильно ли она поступила тогда. В записи от 13 января 1962 г. говорится: «В Союзе писателей состоялось открытое партийное собрание. Я выступила на этом собрании и говорила о тех, кто писал доносы на подлинных сыновей своего народа и преданных членов партии, кто оклеветал всеми уважаемых и почитаемых людей, кто стал инициатором притеснения семей репрессированных, более того, приложил руку к тому, что их невинных малолетних детей вышвырнули из родного дома на улицу. Я прямо назвала того, кто был особо бездушным и жестоким подстрекателем этих преступлений, кто повинен в утрате многих рукописей Ильяса и в том, что его прекрасные, невосполнимые, превосходные по слогу поэмы «Брызги пены», «Курмангазы» и «Макпал» ни за что ни про что подверглись частичному уничтожению».
Нравственная коннотация Габитовой тем, кто писал доносы, и возвысился благодаря своим доносам – отсутствие порядочности. В описании пребывания Жансугурова и Габитовой в Ленинграде превалирует восхищение манерой поведения его представителей культуры города – высокий уровень культуры. В характеристиках качеств доносителей преобладают низость, отсутствие порядочности, когда родственники следили и доносили органам безопасности. Система развратила людей, перевернула представления о природе должного и человечного.  
Ф. Габитова была соратницей и помощницей своего первого мужа Б. Сулеева и до конца своих дней верила, что именно образование есть тот путь, по которому должны пройти ее дети, это поможет им не только реализовать свои способности, но и найти свое место в жизни. Она считает, что лучшие ее годы прошли в унижениях, скитаниях, с клеймом жены врага народа: «Я прочитала множество книг, описывающих судьбы женщин, жизнь учителей. Но ни одна из них не похожа на мою собственную жизнь...». Свою миссию Ф. Габитова видела в том, чтобы воссоздать казахскую интеллигенцию, уничтоженную в период тоталитарного режима. Примером тому служит ее подвижническая деятельность по развитию школьного образования в селе Мерке, где она добилась, чтобы ученики получали полное среднее образование. 
Работа горя наиболее выпукло показана в мемуарах Ф. Габитовой – она избегает вопросов о том, как это случилось, в чем вина ее мужа, можно ли было отвести удар: репрессивная машина работала безотказно, работники подбрасывали людской материал. Только в дневниках, стихах она дает выход своим мыслям, которые не дают ей покоя. В стихах через зашифрованные образы она их выпускает на свободу. Вслух говорить еще опасно.         

Вместо заключения: Достучаться до небес   

Фатима Габитова при жизни И. Сталина не могла поднять голоса в защиту своего мужа и его памяти, но после 1953 года предпринимала титанические (что под силу одной женщине?) усилия, чтобы достучаться до совести писательского сообщества Казахстана. Не похоронив своего мужа и не оплакав его, она полагала, что он жив в его детях, ее памяти и его бессмертных произведениях. Она требовала незабвения не только для миллионов жертв сталинизма, но и памяти для тех, кто был соучастником сталинской карательной системы. «Я, вдова, не похоронившая своего мужа, отдаю последнюю дань мертвецу и биркой на ноге, вспоминая и оплакивая его – без слез, потому что мы принадлежим к бесслезному поколению. Каждую минуту я жду, что ко мне явятся и отнимут мои записки. Добровольно я их не отдам. Забрать их можно только со мной. Если это случится, я перестану завидовать Антигоне».  
Как и многие люди в 1920-е годы, Фатима поначалу верила в декларируемые лозунги, а жестокость рассматривала как временное и неизбежное явление. Она, как и многие тогда, не заметила, как волна народного революционного энтузиазма переросла в четко отлаженный регулируемый государственный механизм насилия. 1930-е годы для Фатимы – это короткое женское счастье и годы одиночества и страха. Фатима Габитова дожила до периода, когда можно было не бояться за себя, но даже и после ухода из жизни поколения сталинского времени, сложно понять, чего было в них было больше – страха или бесстрашия? Что было в том Времени/Эпохе? Как от любви они переходили к ненависти и вынуждены были принять предательство родных, друзей, иллюзорность своих идеалов, и учились жить молча, без слез. Фатима показывает, как дистанцировалась от внешних травмирующих событий, уходя в свой мир – дети, повседневные заботы и исполнение долга, работа, самореализация, поэтика, следование иерархическим стандартам поведения.
Ф. Габитова не предполагала, что станет своеобразным символом женского сопротивления советскому режиму. Она была одной из представительниц нового поколения, родившегося после 1900-х гг. Их детство и юность пришлись на излом времен – жестокие годы после событий кровавого 1916 и последующие лихолетья. Они не по-женски возмужали, своими глазами видели смерть и насилие, понимали, что с людьми делает власть и лишения, на что могут толкать зависть и голод. Им внушали, и они усвоили, что есть исторический процесс, диалектика классовой борьбы, чего хочет власть, как под нее подстроиться, что бывает с теми, кто выбивается по каким-то причнам из общего русла.
Особенность нарративов Фатимы Габитовой состоит в том, что они представляют собой напластования времен – часть написана по ходу развертывания событий и выступает в качестве субъективации времени и личного ответа времени и «вершителям судеб» непосредственным свидетелем и обвинителем (немые свидетели травмированной памяти) через дискурс противостояния Время и Женщина. В своих дневниках и мемуарах Фатима через, казалось бы, разрозненные записи выстраивает ритм памяти об эпохе и времени. 

Литература
1. Паперно И. Сны террора (сон как источник для истории сталинизма). НЛО, 2012, № 116, URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2012/116/p18.html
2. Фатима. Дневники, воспоминания, стихи, статьи, интервью. Сост. М. Жанузакова. Алматы: Жибек жолы, 2010, с. 163. 
3. Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. М., 1997, т. 1, с. 111–112.
4.  Мандельштам Н. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, с. 433.
5. «Она». Рассказ Фатимы Габитовой. Электронный ресурс. Режим доступа: http://jansugurov.kz/?=node/136