• Культура
• 15 Сентября, 2014

Жамал Омарова – певица народная

Людмила Енисеева-Варшавская

Жамал ОМАРОВА (1912–1976) – певица, контральто, исполнительница казахских народных песен и песен народов СССР. Народная артистка Казахстана. В 1927 году окончила Ташкентское педагогическое училище для казахской, киргизской и узбекской молодежи, 1934–1936 годы – пела на сцене Казахского музыкально-драматического театра (ныне Государственный академический театр оперы и балета им. Абая), 1937–1976 годы – солистка Казгосфилармонии и «Казахконцерта». В годы Великой Отечественной войны выступала с концертами в различных частях Советской Армии. Награждена орденами Ленина и Трудового Красного Знамени. 

Есть люди, с упоминанием которых всплывает в памяти много дорогого и сокровенного. Для казахстанцев послевоенного поколения и тех, чья юность пришлась на шестидесятые-семидесятые годы прошлого века, такой значимой фигурой стала замечательная исполнительница народных песен Жамал ОМАРОВА. Обладательница редчайшего голоса, она буквально завораживала слушателей. «Среди многих талантливых людей, увлеченных исполнителей народных песен, с которыми мне посчастливилось встречаться еще во время моей работы на радио и записывать их репертуар, – вспоминал большой знаток казахской музыки, член-корреспондент Академии наук Казахстана Борис Григорьевич Ерзакович, – была Жамал Омарова. И теперь, когда я слышу в записях ее пение, в моей памяти почти зримо воссоздается образ этой замечательной певицы с ее обаятельной внешностью казахской красавицы и неповторимым казахским певческим голосом. Я не оговорился, сказав «казахский певческий голос». Дело в том, что каждый талантливый певец фольклорного плана представляет музыкальную культуру своего народа не только типичной внешностью, национальной одеждой и репертуаром, но и особыми специфическими тембральными оттенками голоса, присущими характеру речи и пению своего народа. Они, эти оттенки, дают возможность легко отличить его голос от голоса певца какой-либо другой национальности, и именно ими владеет Жамал Омарова». 
Более сорока лет отдала Жамал апай концертным выступлениям, и вся жизнь ее – богатейшая страница служения искусству. О том, как складывалось это служение, чем была интересна жизнь Жамал апай, рассказывает ее дочь – преподаватель фортепиано специальной музыкальной школы имени Ахмета Жубанова (ныне Алматинский музыкальный колледж имени Ахмета Жубанова) Жупар ОМАРОВА. 

– Вы знаете, – говорит она, – когда сейчас я слушаю мамины записи, то просто горжусь. Боже, как она чувствовала природу народной песни! Вообще-то, я всегда гордилась ею, ну, а теперь особенно, настолько высоки проверенные временем ее мастерство и культура. У нее были, если вы помните, замечательные концертмейстеры – Мария Владимировна Смитрович и Семен Бенедиктович Коган. И вот они, сидя за инструментом, идут за ней, следуют за ее пением, и создается такой совершенно гениальный ансамбль: пианист – исполнитель, исполнитель – пианист. Это то, что даже студентам можно демонстрировать: сочетание, как нужно концертмейстеру идти за певцом, помогать ему, сопровождать его, обрамлять, показывая во всей красе. Хороший концертмейстер – величайшее везение. Но таких мастеров у нас было очень мало, а эти два – лучшие из лучших. И вот что интересно. Поначалу квартира Марии Владимировны была рядом с нашей, а когда мы переехали в другой дом, то через какое-то время туда же переселилась и она. Благодаря этому у них с моей мамой никогда не было проблем. Они встречались, когда это было им удобно – то у нас, то у нее, и сколько надо играли, пели, репетировали. 
Моя мама, и об этом не раз говорил Борис Григорьевич Ерзакович, была первой, кто показал казахские народные песни в сопровождении фортепиано. Пели ведь кто под домбру, кто еще как, а она под фортепиано. Голосом владела безупречно и совершенно естественно регулировала тембр и громкость. Мне не нравится, когда играют на домбре и поют гортанно кричащим звуком. Когда кричат – это мне кажется недостатком вкуса. У мамы же был природой поставленный голос, что сразу заметил Курманбек Джандарбеков. Он был на семь лет старше нее. Молодой красавец и абсолютный любимец всех и вся, он дружил с Токашем Бокиным и с одним из маминых дядьев – Наширом Ходжамкуловым, братом ее отца Омара. Сам великолепный певец, один из основоположников национального театрального искусства, игравший тогда в Казахском музыкально-драматическом театре, он-то и вывел впервые маму на сцену. Было это в 1925 году, когда ей не исполнилось еще и четырнадцати. Она училась в Ташкентском педагогическом училище для казахской, киргизской и узбекской молодежи. Ташкент в то время был столицей Туркестанского округа, и там проводились различные культурные мероприятия. Одним из них была Детская олимпиада республик Средней Азии, и Курманбек ага, будучи одним из ее организаторов, взял маму за руку, сказав, что ей надо выступить. Она страшно боялась – слишком много народу, как могла, упиралась, но он твердо настоял и за руку вывел на сцену: «Нет, ты обязательно будешь петь!». Она подчинилась, блестяще исполнила несколько казахских песен и получила Гран-при.
– Прекрасное начало – с вручением путевки в жизнь!
– Момент, конечно, судьбоносный. Но до большой сцены было далеко. Работать и учиться нормальным образом ей не давали, так что в целом у нее было какое-то странное образование. После педкурса в Ташкенте она попала в училище воздушного гражданского флота, потом был лесной техникум, рабфак, еще что-то и еще. Когда я спрашивала, почему так всего много, она отвечала: «А мы же дети репрессированных. Как только обнаруживалось, что мы из раскулаченных, сразу выгоняли. Так что мы шли туда, где нас не знали». В конечном счете, она стала обладательницей диплома Ташкентского горного института. А музыкального образования так и не имела. Эдакий самородок. 
– Выходит, ваши старшие родичи попали под первую репрессивную кампанию?
– Да, в начальную ее волну – конфискацию 1928 года, когда раскулачивали богатеев. 
– А что, семья действительно была состоятельной?
– Да. Мамины родители были родом из Янгиюля Ташкентской области. Сейчас это город-спутник Ташкента, а раньше была станция Кауфманская. И они относились к самым богатым людям тех мест. 
– Байское сословие?
– Нет. Отец мамы был фабрикант, а ее дедушка – мой прадед Кожамкул – бий. То есть, судья, очень уважаемый, справедливый и умный человек. И у семьи было три завода – сахарный, кирпичный и завод по изготовлению подсолнечного масла. А отец моей бабушки по маминой линии – Салибай – тоже оттуда, и он был настолько богат, что не знал, сколько у него верблюдов, лошадей и коров. А баранов вообще никто никогда не считал. И, говорят, когда бабушка вышла замуж, первый верблюд из каравана с приданным достиг дедушкиного аула тогда, как последний только что вышел из бабушкиного. Может, это образ, но он дает возможность представить ширь и богатство прежних времен. 
И вот их забрали – маминого дедушку, отца, его брата, сестру и мужа сестры. Когда раскулачивали, то выкинули их всех из дома в одночасье, не разрешив даже горшков взять для малышей. То есть пришли, забрали все имущество, дом описали, закрыли и гуляйте. И вот они остались – маме шестнадцать лет, а самому младшему ее брату полтора года. Представляете, пятеро детей: два брата, две сестренки, она самая старшая, плюс лишенные всех прав мать и бабушка по репрессированному отцу – все на ней, этой девочке, повисло. И она тогда же, в 1928 году вынуждена была выйти замуж. Муж мамы был сын батрака, с графой «происхождение» у него, а значит, теперь и у нее, все было в порядке. Он имел социальное положение, к которому никто не придирался. Ей было шестнадцать лет, а ему девятнадцать. Совсем еще, по сути, дети, они тащили на себе всех обездоленных. Вместе с мужем мама прожила восемь лет и всегда потом говорила, что испытывает к нему величайшее чувство благодарности и тысячу раз готова поклониться за то, что он не дал ее семье пропасть, сгинуть с голоду, быть отправленной на Соловки или еще куда-нибудь. 
Лет через пять отец мамы и все остальные стали возвращаться. Но в 1936-м их забрали снова, и многие из них уже не вернулись. То была вторая волна репрессий. И моя подруга Лариса – дочь расстрелянного ученого-биолога Жумахана Кудерина, работая уже в перестроечные девяностые годы в архиве КГБ, нашла там и принесла мне копию заключения о том, что наш дедушка, то есть мамин папа, был расстрелян в 1938 году. Причем, она даже говорила, кто и почему донес на него. Мамы в момент этого известия уже не было в живых. 
Конечно, всем было трудно в те страшные годы. Мама рассказывала, как ночами она с бабушкой шила на заказ белье, жарила пирожки, а потом ходила их продавать. Братья и сестры торговали поштучно папиросами. Надо было выживать, и потому выкручивались, как могли. Однако, несмотря на то, что нам пришлось немало пережить, никто из детей не озлобился. Все учились в советской школе, были патриотами, и самым большим патриотом была мама. Помню, в седьмом классе пришла моя пора вступать в комсомол, а мне не очень туда хотелось. Это было в шестьдесят четвертом году, и она говорит: «Как это ты не хочешь в комсомол? (А она, кстати, была первой пионеркой и первой вожатой первого пионерского отряда в Ташкенте в 1928 году.) Это же такая честь, так что иди и вступай!». И когда я все-таки вступила, она меня торжественно поздравила: «Ты теперь комсомолка, на тебе большая ответственность!». Сказано это было самым искреннейшим образом, хотя трудно было в это поверить – ведь она, как и вся оставшаяся в живых родня, так перестрадала, потеряв почти всех близких! А сколько пришлось ей вынести потом, когда ее то и дело зажимали из-за того, что она дочь «врага народа», что едва ли не все в семье «враги народа»!
Да, она была приверженцем советской власти, но и от прошлой жизни не отрекалась. «В школе же учили, – говорила она, – что богачи все изверги, и они издеваются над бедными. Мол, батраки у них несчастные да холопы, которых только и делают, что угнетают. Да ничего такого у нас не было! Не батраки и не холопы были это. Это были наши работники, с которыми совершенно нормально обходились и о которых заботились. Мы, дети, тоже здесь, среди них бегали, и никто нас особенно не холил и не баловал. Семья наша была вполне просвещенная, все старшие имели хорошее образование. Дедушка учился в одном из училищ Омска, младший брат его окончил Берлинский университет, самый младший учился в Ташкенте, младшая сестра, хоть и женщина, – в женском медресе. То есть все они стремились к знаниям и получали их». Более того, вспоминала мама, они организовали в Ташкенте школу-интернат и собирали казахских детей отовсюду, чтобы те учились. В основном они старались, чтобы учились девушки, хотя с этим тогда было сложно. Мама моя тоже училась в этом интернате, жили они в общежитии. Их всему там учили – она вязала, шила. Помню, она мне шила тапочки и зимние пальто на ватиновой подкладке, переплетала на каком-то примитивном станке потрепанные книги. Благодаря интернату она умела многое и потому была вполне приспособлена к жизни. Вместе с ней там же учились наш казахстанский профессор-тюрколог Бейсенбай Кенжебаев, академик Академии наук СССР химик Шукур Талипов. Мама знала тоже по Ташкенту дядю Искандера Тынышпаева. Они все детство вместе вспоминали, и дядя Искандер, всегда спрашивая о маме, говорил: «Скажи ей, что она нехорошая, – в гости ко мне не ходит».
В 1934 году мама приехала в Алма-Ату, и вскоре ей удалось устроиться на радио. «Ты знаешь, – говорила она, – я туда проходила одним приказом с Евгением Брусиловским и Гарифуллой Курмангалиевым. Мы с Гарифуллой – солисты, а Евгений Григорьевич – концертмейстер. Он из Ленинграда тогда приехал». Можете представить, какие они были молодые, когда только начинали! Молодые и талантливые. Кстати, мама рассказывала, что там, на радио, она получала четыре рубля. Семья сильно нуждалась, и когда выдавали деньги, то они сразу шли и покупали на рубль мешок риса, еще на рубль мешок муки, бараньи туши и еще что-то. С этим уже можно было жить. 
На радио репертуар ее складывался в основном из обработок издавна быту­ющих у казахов песен и песен народных композиторов, которые она привезла из родных краев. Это ставшие потом широко известными и всеми любимыми песни «Камилә», «Ағажан-Ләтипа», «Бипыл», «Шынарай», «Ақбөпе», «Секіртпелі-сем-сем», «Ахау, айым», «Абай Гүлім-ай», «Ой, көк» и другие. А еще она какое-то время была солисткой Ансамбля семиреченских казаков. Очень своеобразный коллектив, который существует до сих пор. Ей там очень нравилось.
 Потом был 1936 год – первая Декада искусства Казахстана в Москве, участвовать в которой пригласил ее занимавшийся тогда поиском молодых талантов по всей нашей республике Ахмет Жубанов. Он был в те поры руководителем и главным дирижером домбрового ансамбля, который впоследствии преобразовался в Казахский государственный академический оркестр народных инструментов имени Курмангазы. Они подготовили с мамой две песни – казахскую народную «Ертіс» и «Бипыл». И вот она мне рассказывала. «Костюма, – говорит, – у меня своего не было, и мне дали тюбетейку Урии Турдыкуловой. Она без пяти минут заслуженная артистка республики. Потом дали один из камзолов и обувь Куляш Байсеитовой. Она – народная артистка СССР. А я… что я? Я пока еще никто. Просто солировала с оркестром. Стою, переживаю – молодая ведь, неопытная. Вот-вот мой выход. И подходит ко мне Куляш и говорит: «Ой, как я волнуюсь за тебя, как болею – не подведешь ли ты нас?». Я вся сжалась. Немного погодя подходит еще раз: «Ты знаешь, я сама решила выступать в этом камзоле». И снимает его с меня. Я не успеваю прийти в себя, как появляется Урия: «Ты прости, – говорит, – но я решила все-таки одеть эти свои вещи». Забрала головной убор, сняла с меня сапоги, и я осталась в одном только платье. Мне вот-вот выходить на сцену, а я в таком виде. Но тут, слава Богу, Серке ата Кожамкулов – он читал до этого монолог Ахана сере, и у него роскошный такой расшитый под старину чапан. Он снимает его, протягивает мне и говорит: «Не расстраивайся, айналайн, давай надень вот это». Вслед за ним подошел Жусупбек Елебеков, сел на пол, стянул с себя сапоги и отдал мне. Я все это одела. Правда, на голове ничего нет, но у меня две косы ниже пояса. И тут объявляют мой номер. Я выхожу в этом одеянии, и москвичи прямо ахнули. Они видели на женщинах всякие стилизованные костюмы, но такого еще не было. Чисто народный! А я, я так осерчала на этих моих раздевальщиц, что думаю: «Ах, вы так, так я вам покажу супер-класс!». И так спела на публику, что первую песню пришлось исполнить дважды, а вторую целых три раза!».
Вот тогда-то маму по-настоящему и заметили. После этого она была солисткой Казахского музыкально-драматического театра (ныне Театра оперы и балета имени Абая), потом по приглашению Ахмета Жубанова ушла в филармонию и работала там до тех пор, пока та не была разделена на собственно Казахскую государственную филармонию имени Джамбула и «Казахконцерт». И что интересно, везде она работала со дня основания, о чем писала в своих воспоминаниях Шара Жиенкулова.
– Это было очень благоприятное для молодого дарования время становления казахского советского профессионального искусства. 
– Да, и мама попала в ту самую благотворную волну. Таких, как она, тогда было много. Им, может, жилось и не очень-то легко, но это были действительно талантливые люди, самородки, которые впитывали все лучшее. Куляш Байсеитова, Манарбек Ержанов, Гарифулла Курмангалиев, Али Курманов и те, что помоложе, – братья Абдуллины, Каукен Кенжетаев, Байгали Досымжанов… Это сейчас они стали великими, а тогда... Тогда они работали, творили, создавали, начиная во многом с нуля. Кстати (не помню, в каком году), пришла как-то мама с работы и бабушке рассказывает: «Знаешь, приехали французы и нас записывали». Бабушка спросила: «Кого именно?». – «Меня и Гарифуллу». 
– Но это уже, наверное, в пору оттепели?
 – Даже позже. Годы так семидесятые. К тому времени у нас в Казахстане все записи исполнения Амре Кашаубаева были утеряны. Сохранились они лишь во Франции, где Амре в 1925 году в числе музыкантов, рекомендованных известным собирателем казахского музыкального фольклора Александром Викторовичем Затаевичем, выступал в этнографическом концерте на Всемирной выставке декоративного искусства, и теперь Казахстан выкупал их за золото. Факт этот подтолкнул интерес французов к казахскому фольклору, они приехали к нам в Алма-Ату и несколько дней записывали маму и Гарифуллу Курмангалиева. 
– Если бы Жамал апай была чуть постарше и попала в свое время в поле зрения Затаевича, то, наверное, тоже съездила бы во Францию, как и Амре Кашаубаев. Ведь это же Александр Викторович формировал группу, которая отправлялась на ту Всемирную выставку. 
– Думаю, да, но такого, увы, не случилось, как не случилось и с Гарифуллой. Гарифулла ага был на редкость талантливым человеком, и мало кто, как он, владел народной песней. С мамой они очень дружили, он часто приходил к нам. Особо памятными были пятидесятые-шестидесятые годы прошлого века, когда мы жили в большом розовом доме по улице Калинина – он и сейчас стоит там между бывшими улицами Ленина и Пролетарской ниже магазина «Россия». Там у нас часто собирались такие замечательные люди, как Димаш Ахметович Кунаев, Мухтар Омарханович Ауэзов, уже тогда знаменитые Калибек Куанышпаев, Серке Кожамкулов, Капан Бадыров, Елубай Умурзаков, Рахия Койшибаева. Та старая плеяда. По соседству с нашей двухэтажкой был одноэтажный (частный сектор) дом Дины Нурпеисовой. В годы войны у нее сын погиб на фронте, они туго жили, а потом правительство взяло на себя заботу о ее семье. В моей детской памяти она запечатлелась сидящей с домброй и в кемешеке – такая высокая и торжественная. 
– Сколько лет вам тогда было?
– Лет пять. Имя мое – Жупар – дала мне именно она – Дина Нурпеисова. Я родилась в 1950-м году, когда маме было тридцать восемь. В самом зените славы, она была востребована, постоянно ездила с концертами, ее все любили и везде привечали. У нее было трое сыновей, но ей захотелось еще и девочку. «Ты знаешь, – рассказывала она, – надо мной смеялся весь Казахстан: народная артистка (звание это ей присвоили в 1943 году), такая знаменитая и красивая, и вдруг опять уйдет в декрет с ребенком!». И лишь умудренная жизнью и уважаемая всеми Дина-шешей, у которой был единственный сын, но она его потеряла в годы войны, понимала, что надо иметь много детей. Говорила: «Если у тебя, Жамал, родится мальчик, я назову его Канат, а если девочка, то Жупар». И вот родилась я, нас у мамы стало четверо, и нарекли меня Жупар. Правда, в детстве я как-то стеснялась этого имени, пока мне не объяснили, что так называется дивное горное растение вроде эдельвейса. Узнав об этом, я поняла, что Дина шешей очень трепетно отнеслась к моему появлению на свет и потому одарила меня таким трогательным и, как оказалось, красивым именем. 
Да, с Диной шешей у меня связаны мои ранние воспоминания. Взять хотя бы то, что детворы в нашей округе было много, и все мы то и дело бегали к ней. У нее всегда был накрыт стол как для взрослых, так и для нас, ребятишек, и она восседала за ним – такая вся царственная и величественная. Временами она была даже грозная и строгая, но не по отношению ко мне. Меня к ней пускали всегда, чтобы я могла там пить чай и есть то, что пожелаю. И я действительно получала, что хотела. В те поры Дине шешей было уже за девяносто пять, и она не могла ходить – у нее было что-то с ногами. И вот, помню, как-то у нас были гости, ее принесли к нам домой на руках. Среди сидящих за столом были Мухтар Омарханович и Калибек ага. Они были очень близкими друзьями. Оба талантливые, оба остроумные, когда они оказывались в компании вдвоем, то тут же возникал хохот, и от их шуток, поддевок и розыгрышей все буквально хватались за животы. Так было и на этот раз. Потом мама вышла на кухню, чтобы принести что-то на стол, а Дина шешей тем временем, взяв домбру, начала петь своим старческим, слегка надтреснутым голосом. Она запела, и Ауэзов с Куанышпаевым, забыв про то, что только что буквально фонтанировали весельем, воззрились на нее с полным обожанием и умилением. Пела же она не то частушки, не то исконно народные припевки, и эти двое замерли, не дыша. Помню, мама тоже, появившись в дверях с блюдом, тут же застыла, как и все вокруг, и тишина была мертвая, пока пела Дина шешей.
– То есть, ваш дом повидал немало ярких и одаренных людей?
– Это действительно так. Тогда ведь Алма-Ата была небольшим городом, все друг дружку знали и жили как бы одной семьей. Нашим соседом по дому был, например, знаменитый поэт Саги Жиенбаев. Мы жили дверь в дверь и, конечно, дружили. В мамины юбилеи он писал всегда очень теплые, проникновенные строки. Среди тех, кто посвящал ей стихи, был также Жахан Сыздыков, а Шамши Калдаяков во все ее знаменательные даты дарил песни. Всякий раз это трогало ее до глубины души. Оно и понятно – что может быть для певицы дороже такого подарка? В соседнем подъезде жила замечательная актриса Русского драматического театра (ныне имени Лермонтова) Любовь Яковлевна Майзель. Наверху располагались известный в те поры актер, театральный режиссер и педагог Виктор Иванович Дьяков, прекрасный администратор Левенштерн, семья Латифа Хамиди, семья любимых всеми художников Гульфайрус Исмаиловой и Евгения Сидоркина, Сара Зариповна Губеева – личная медсестра Джамбула, которая умела ставить пиявки и была нарасхват. Под ними жил стоявший у истоков создания Казахского телевидения Нургалиев. В 1956 году, когда телевизоров ни у кого, кроме него, не было, мы все ходили к нему. Потом, когда они поступили в продажу, мама и тетя Люба купили по телевизору, и вся детвора частного сектора собирались в наших квартирах смотреть передачи. Рядом с нами жил дядя Вася-дворник, а жена его – тетя Люся постоянно что-то варила. То варенье, то еще что-то, и мы беспрестанно бегали к ней. Она то пенку от варенья даст, то кукурузную лепешку, то вкусный пирожок, то еще какое-нибудь лакомство. 
– То есть, со взрослыми вам более чем повезло – что ни человек, то личность! 
– Но это я осознала уже много позже. А ведь у каждого из них была своя далеко непростая биография. Вот был, скажем, у нас в соседях виднейший казахстанский историк Ермухан Бекмаханов. У него было две дочери Нора и Надя, которым он всегда приносил что-то вкусное и интересное. И лишь потом я узнала, каким страшным гонениям подвергался этот одареннейший ученый, осужденный в 1952 году на 25 лет исправительно-трудовых лагерей и вышедший оттуда лишь благодаря смерти «вождя всех народов». Часто приходил к нам писатель Ильяс Есенберлин, впоследствии автор знаменитой трилогии «Кочевники». Немножко нервный, тоже отбывший срок, он подолгу у нас сидел и всегда вел разговор о чем-то серьезном и непонятном нам, детям. Помню также Юрия Осиповича Домбровского, у которого, оказывается, вообще было четыре посадки. Репрессированные, они держались вместе. Очень любили мы дядю Абдильду Тажибаева. Прекрасный поэт, драматург, один из литературных секретарей Джамбула, известный общественный деятель, он срока не отбывал, но подвергался очень большим гонениям. Его чуть ли не тридцать раз разбирали его на различных собраниях, заставляя признаться в несуществующих грехах и ошибках и назвать самого себя националистом. Приходя к нам в дом, Абеке находил отдохновение с близкими ему по духу людьми. С детьми он был всегда очень ласков, а его сын Рустик буквально обожал Юрия Осиповича и постоянно крутился возле него. 
– Что говорить, время было – не приведи господь! Никто не знал, с какой стороны ждать подвоха. Помнится, были запрещенные темы, имена, слишком броские высказывания и другие непредвиденности. 
– Из-за них взрослым пришлось и с нами немало пострадать. Например, во время войны мой старший брат Шамиль, который впоследствии стал профессором (он 1937-го года рождения), учился в 33-й алма-атинской школе. И вот мальчишки на перемене как всегда носятся по коридорам, а там, в углу, портрет Сталина. Его только что сняли со стены, и он тихо себе стоит. Он стоит, а пацаны гоняются друг за другом. Брат бежал, бежал, да как врежется в этот портрет, и повредил его. Ну, тут переполох! Завуч с директором в гневе, родители в ужасе, дети перепуганы. Все боятся – не дай Бог, кто сообщит, куда не следует. Мама рассказывала потом, как каждую ночь ждала, что за ней придут из КГБ. Брата же тем временем разбирают в классе, выводят на общешкольную линейку, вызывают на педсовет и исключают, в конечном счете, из школы. 
Но это ладно – еще сталинские времена. А вот уже в шестидесятые годы… У моей подружки папа был академик, историк. И она приходит как-то и говорит: «Слушай, я узнала, что у Ленина была, оказывается, любовница Инесса Арманд». «Да ты что!» – удивилась я. Мы обсудили эту на редкость занятную тему и ничего лучшего не придумали, как спросить, так это или не так, у самого ее папы. Реакция была на редкость эмоциональной. Еще не успел прозвучать подготовленный нами вопрос, как раздалось громоподобное: «Вон, мерзавки!». И дабы не слышать продолжения начавшейся было тирады, мы в мгновение ока ретировались. 
– А теперь немного о маминых песнях. По какому принципу она подбирала их? Было ли ее искусство продолжением фамильных певческих традиций или она первая такая в роду?
– По-моему, первая. В роду вроде никто так особенно не пел, хотя кто его знает? Казахи же все музыкальные, и талантов более чем. Взять моего брата Шамиля – у него мощный, красивый голос. Он мог вполне учиться в консерватории, но говорил: «Как, я – в артисты? Да никогда!». А пел ведь действительно великолепно. Сейчас его старший сын тоже с богатым голосом, но он даже и не думал стать профессиональным певцом. Ну, а я – я вообще не пою. 
Песни мама всегда подбирала со вкусом. Я никогда не слышала у нее что-нибудь случайное или проходящее. Песни были, как правило, очень своеобразные и, как мне казалось, быстро кончались. Мама говорила, что хорошая песня должна быть короткой, чтобы ее не хватало, чтобы это была конфетка, вкусная изюминка. В песне не должно быть двадцать куплетов, чтобы люди не думали: «Боже, ну когда же она закончит?». Обычно мама начинала концерты двумя-тремя веселыми шуточными песнями, после чего следовали распевные, раздольные. В течение всей программы она чередовала их. Любила, чтобы все было живо, и когда сегодняшние композиторы приносили ей что-нибудь не то, она вежливо отказывала им под любым предлогом. 
– Словом, пела лишь то, что ей нравится? 
– Да, и особенно привечала Шамши Калдаякова. Он был худенький, щупленький, очень славный – приветливый и всегда улыбающийся. Песни Шамши пели все. Его педагогом был известный композитор – профессор Василий Васильевич Великанов, и как он ни старался, чтобы Шамши написал симфонию, у того ничего не получалось. Ну, не желал он ею заниматься, и все тут! Но ведь академическое образование требует этого умения, и хочешь-не хочешь, надо им овладевать. Вот я сейчас сама преподаю в специальной музыкальной школе и знаю: решив пройти тот или иной учебный курс, вы обязаны выполнить его программу! А Шамши хотел писать песни, и он их писал. Писал так, что их пел весь Казахстан. Причем, некоторые из них впервые прозвучали в мамином исполнении. 
– Например?
– Например, «Менің Қазақстаным» («Мой Казахстан») – песня, ставшая сегодня Гимном нашей республики. 
– О! И как же это получилось?
– Практически она ему ее заказала. «Давай, – говорит, – Шамши, сделаем с тобой такую песню, чтобы она была патриотической по звучанию и интересной по ритмическому рисунку. Хорошо, чтобы здесь в ней звучало так-то, там так-то, а тут вот так-то!». Он: «Угу, угу!». – «И потом, все заканчивалось бы ударным – та-та-та!». Объяснила все ему, что называется, на пальцах, он ответил: «Хорошо!» и ушел. Надо сказать, что мама очень любила Шамши. Она вообще любила талантливых людей. Любила и жалела, потому что в большинстве своем они были какие-то неустроенные и маловезучие. Ну вот. Дня через два Шамши пришел снова: «Я песню написал». И протягивает ноты. Она посмотрела их и в восторге: «Айналайн, ой, айналайн, да ты же гений!». Он там что-то играет, пытается напеть, а она – большая такая – вокруг него, маленького и худенького прямо бабочкой порхает. А потом вдруг: «Давай быстро собирайся, бери, что написал, со мной пойдешь!». И мы пошли – я, мама и Шамши к тогдашнему секретарю ЦК Компартии Казахстана Камалу Кулумбетову. У того как раз были люди. Он со всеми здоровается, знакомится. Дошел до нас: «А этот молодой человек кто такой?». «Так это же, – говорит моя мама, – наш знаменитый композитор Шамши Калдаяков». Все оживились: как, тот самый Калдаяков? Песни-то его пели все, а автора в лицо мало кто видел. А мама продолжает: «Вот он написал совершенно замечательную песню. Все бы хорошо, но у нее нет слов». Тут же, в кабинете, стояло пианино, Шамши начал играть, а мама в тон ему напевает. Прослушав, Камал Кулумбетов остался очень доволен и сказал Шамши, что тот может не беспокоиться. «Поэта мы вам найдем, так что слова будут». И действительно, таковой вскоре нашелся – это был Жумекен Нажимеденов, написавший текст на готовую музыку. 
Шамши ведь как? Он был мастером мелодий. Они из него выплескивались фонтаном, и если он не успевал их записать, то тут же забывал. Представляю, сколько песенных жемчужин таким образом утратилось безвозвратно! Но в этом случае все было зафиксировано, песня сложилась, и мама первая исполнила ее. Потом таким же способом они сделали «Қорқыт».
– Творческий союз этот продолжался и дальше?
– Да, Шамши писал для нее все новые и новые песни, а мама брала его на свои выступления. На ее концертах всегда было много народу. Говорю об этом не понаслышке – я ведь постоянно была рядом с ней. Выезжали в села и другие города часто. В бригаде – мама, ее аккомпаниатор дядя Семен Коган (он же всеми уважаемый народный артист республики Семен Бенционович Коган) и окончивший консерваторию очень популярный тогда, в шестидесятые годы, поэт-сатирик Оспанхан Аубакиров. Он писал сам сатирические стихи и юморески и был у мамы конферансье. И вот представьте – в завершении концерта звучит «Менiң Қазақстаным», они втроем раскланиваются перед благодарной, вызывающей их на «бис» публикой, и Оспанхан Аубакиров говорит: «А вы знаете, что автор только что услышанной вами песни Шамши Калдаяков находится в зале? Давайте мы его поприветствуем!». Публика удивляется, охает, ахает, а Шамши такой маленький и скромный идет меж рядами, стесняясь, улыбается, ему все хлопают, все радуются. Да, он был тогда совсем молодым, пиджак одного цвета, брюки – другого, скромная рубашечка и такая же скромная безрукавка. Но народ знал и пел его песни, и с каждым новым концертом приходили еще большая и большая популярность, заслуженное им признание. А мама… Мама относилась к нему с величайшим уважением! «Да у него, – говорила она мне, – лучшие, чем у кого-либо, песни! Это истинный, Богом данный талант, и время не раз даст тому подтверждение!».
– Но Жамал апай не сразу ведь стала выступать с концертами?
– С 1937 года, когда ее приняли солисткой в только что открывшуюся Казахскую государственную филармонию. До этого, как уже говорилось, она, приехав в Алма-Ату, параллельно с работой на Казахском радио, по приглашению Курманбека Джандарбекова входила в первый состав труппы Казахского музыкально-драматического театра (сейчас Казахский академический театр оперы и балета имени Абая). Там она пела партии Макпал и Айман в музыкальных драмах «Шұға» и «Айман – Шолпан», а также Камки в первой национальной опере «Қыз Жібек». 
Тридцатые годы, как известно, были важным этапом в становлении казахского искусства. Сохраняя народные традиции, оно переключалось на профессиональные рельсы, а это требовало определенной подготовки. Поначалу репертуар маминых филармонических выступлений составляли народные песни. Но постепенно в него стали входить и те, что сочинялись современными композиторами. Многие писались именно для нее, и освоить все это помогал ей впоследствии ставший проректором консерватории известный хормейстер, один из основателей хоровой капеллы Казахстана Борис Васильевич Лебедев. Энтузиаст собственно музыкального, а точнее, нотного, то есть, европейского образования, он учил маму музыкальной грамоте. Не в классе, а по практической необходимости. Специального курса она не проходила, но у нее был потрясающий слух, огромное желание учиться, и она освоила все, что было нужно. Благодаря этому в ее программах появились знаменитые «Алтай» и «Гүлденген Қазақстан» Евгения Брусиловского, «Бөбегім» и «Досыма» Бахытжана Байкадамова, песни Латифа Хамиди, Аблахата Еспаева, Ахмета Жубанова, уже поименованные здесь песни Шамши Калдаякова и многие другие, в создании которых принимала участие сама мама. 
– То, что композиторы писали для нее, понятно. А сама она заказывала им что-нибудь? 
– Сколько угодно! Например, знаменитая «Ұстазым» («Наставник») очень талантливого, всеми уважаемого Аблахата Еспаева. Где-то в области на гастролях мама встретила своего первого учителя – Есказы Нурумова и, под большим впечатлением от общения с ним, в тот день посвятила исполнение песни ему. Пела песни мама и Ахмета Жубанова – «Қарлығаш». Был еще поэт Мадеш Ниязбеков, который иногда писал и музыку. Он подарил маме несколько замечательных песен, ставших впоследствии популярными. 
– Вы говорили, что маму приняли на радио одновременно с Брусиловским. Сказалось ли их знакомство на ее исполнительской судьбе? 
– Безусловно! Евгений Григорьевич всегда держал высокую планку как в человеческих отношениях, и так и в творчестве, что заставляло подтягиваться до его уровня. Он много и самозабвенно работал и, находясь рядом с ним, нельзя было жить по-другому. Помимо создания девяти опер, двух балетов, девяти симфоний и множества других произведений, а также музыковедческой, преподавательской и организационно-общественной работы, он, один из основоположников казахской профессиональной музыки, обработал также около ста казахских народных песен и кюев и – что особенно важно в нашем случае – написал более пятисот песен и романсов. Многие из них мама взяла для себя, а какие-то были написаны специально на нее. Работая на музыкальном поприще, они были единомышленниками, делились мнениями, дружили домами. Так длилось до маминой кончины. Она последовала в 1976 году. А годом раньше у Евгения Григорьевича Брусиловского было 70-летие. И вот он пришел тогда к ней и сказал: «Жамал, на юбилейном вечере ты должна спеть». Мама говорит: «Жень, ну, может, ты кого помоложе попросишь?». Он: «А зачем? Я не хочу кого-то, я хочу тебя с Марией Владимировной». Я сбегала за Марией Владимировной Смитрович, которая, как вы знаете, была маминым аккомпаниатором. Брусиловский ей: «Маке, вам с Жамал надо выступить!». Она: «Ну что вы, я такая старая, стыдно выходить!». Но, в общем, договорились. Все песни, написанные Брусиловским, Мария Владимировна играла наизусть. Правда, она не помнила, каким должен быть последний аккорд. Позвонили Брусиловскому, а тот: «Играйте, как хотите!». И вот две старушки спели лучшие песни его так, что произвели настоящий