• Культура
• 18 Апреля, 2014

Горюч-камень Аслана Жаксылыкова

Ольга ВАЛИКОВА,
докторант КазНУ им. аль-Фараби

«Аслан Пушкин». Именно так много лет назад подписал свою рабочую тетрадь по русскому языку первоклассник Аслан Жаксылыков. Мальчик, которого взрослые в шутку называли Пушкиным за проникновенное чтение стихов, вырос в настоящего, большого писателя. Но связь с Пушкиным – как и со всей русской литературой – осталась. Может быть, поэтому Аслан Жаксылыков причисляет себя к носителям традиций классического русского реализма, хотя (структурно и семантически) его произведения – творческая квинтэссенция постмодернистского мышления.

Цикл, по которому автор известен современному читателю – «Сны окаянных» – знаковое для казахстанской прозы событие. Писатели и критики обозначили его как «прорыв в будущее»; в 2004 году Жаксылыков был номинирован за него на Букеровскую премию.
По своей композиционной сложности и идейной многомерности «Сны окаянных» можно поставить в один ряд с такими шедеврами мирового постмодернизма, как «Радуга земного тяготения» Томаса Пинчона. По тонкости авторского замысла – сравнить с «Лавром» Евгения Водолазкина. Но, несмотря на включенность в глобальную семиосферу, текст Жаксылыкова по-настоящему самобытен. 
Удивительна его история, начавшаяся в детском доме. Встреча с детьми-инвалидами, пострадавшими от испытаний на ядерном полигоне Семипалатинска, настолько потрясла Жаксылыкова, что он пообещал им написать «цикл романов-сказок для них и о них». По признанию автора, книги пишутся «от невыразимой тяжести» – наверное, это и есть горюч-камень, питающий душу настоящего художника.

Цикл «открывается» романом «Поющие камни». Задолго до публикации, осуществившейся только в 1997 году, на роман поставили «черную метку»: слишком нетрадиционная форма, слишком «острое» по тем временам звучание. Еще функционировал Семипалатинский полигон, а вектор развития советской литературы – «к утверждению идеи общего блага» в искусстве – все еще был магистральным. Жаксылыков заговорил о том, о чем принято было молчать. 
Картины жизни детей, покрытых лишаем, волдырями, кровоточащими язвами, обличительно-натуралистичны; их неотвратимая, оттого ставшая привычной смерть обыденна. В русской литературе эти мотивы уже звучали – в «Котловане» Платонова. Но у каждого произведения – свой «голос», и «Поющие камни» действительно поют. 
У текста романа – уникальная полицентрическая архитектоника. Он словно «расходится» кругами, причем каждый последующий круг – некое индуктивное «порождение» предыдущего. Подобная круговая организация характерна для национального музыкального жанра – кюя. Кюй отличает смешанная метрика, проявляющаяся в разных формах – от на­­игрывания до многочастотных построений, организованных по принципу рондо. В сложнейших своих формах кюй представляет собой неоднократное (не менее 3), «круговое» проведение главной темы, чередующееся с отличными друг от друга эпизодами. По этому принципу построен и роман «Поющие камни». Уже в самой форме своего воплощения произведение аккумулирует тип национального мышления – целостно-круговой, обобщающий, созерцательный.
Пересказать сюжет, не упустив при этом важных деталей и авторских акцентов, практически невозможно. Но если мы попытаемся восстановить хронологию событий, то познакомимся с историей необычного человека – человека с надломленной личностью и обостренным восприятием жизни. Главный герой рос в богом забытом поселке близ ядерного полигона. Его детство не было буколическим, но то и дело всплывало в памяти рассказчика радостными эпизодами: игры в «щекотной пыли», любимая маленькая собачка, ослик, подаренный малышу родителями, мамино платье, пахнущее карамелью. Увы, других воспоминаний – удручающе-тягостных – было больше. Дети в поселке умирали рано. В ядовитых желтых облаках, надвигающихся со стороны полигона, их развитие замирало или принимало ужасающие формы. Телес­ные уродства воспринимались как естественный порядок вещей – дети с раннего возраста знали, что во всем виноват страшный, зарывшийся в землю дракон – Айдахар-полигон. 
Главный герой – мальчик по имени Жан – рано ощутил страх перед жизнью; он боялся всего – ночи, громких звуков, энергичных людей… Недолюбленный матерью, слишком рано потерявший отца, Жан пронес этот страх через всю свою жизнь. Будучи уже взрослым, став видным ученым, блестящим интеллектуалом и подающим надежды поэтом, он так и не смог примириться с жизнью. Неудачный брак. Нежелание приспосабливаться к хищническим законам толпы. Измена жены с лучшим другом. Эта череда событий привела Жана в дощатый сарай старика-китайца и в буквальном смысле превратила в раба, собирающего нефритовые окатыши в устье пересохшей реки. Произошло – по формулировке Кастанеды – «стирание личной биографии»: тяжелый труд, голод, жестокие побои превратили лощеного интеллигента в «унылую человекообезьяну», жизнь которой должна была пресечься с помощью немецкой бритвы. Но – не пресеклась. Пройдя через круги ада, герой все-таки выбрал жизнь и – в исконном значении этого слова – смирился с ней.
Фабула в рассматриваемом тексте не равнозначна сюжету: действие романа развивается в двух пространственно-временных измерениях, одно из которых реально, а второе «проистекает» из сознания героя-рассказчика. Таким образом автор создает модель многомерной действительности в оппозиции объективного и субъективного, что позволяет определять текст как полифонический и – шире – диалогический, направленный на непосредственный контакт с адресатом.
Главный герой романа, выступающий также в роли рассказчика, – казахстанский интеллигент, представитель «потерянного поколения» 70-х с несложившейся судьбой. Ключевые сюжетные сцепления – непонимание и ссоры в семье, измена жены, предательство лучшего друга, дальнейшие скитания, рабство и госпиталь – преломляются сквозь призму сознания героя, трансформируются в параллельное повествование на уровне потока сознания. Именно этот аспект романа открывает перед нами «внутреннего человека», его духовный поиск.
Имя главного героя – Жан (в переводе с казахского – «душа»), и он трагически диссонирует с действительностью. Это Душа, столкнувшаяся со своей Тенью. «Существует состояние подвешенности, в котором все остановилось. Эго пребывает в нерешительности между «да» и «нет», и человек мучается, так как поток жизни остановился, и все усилия безрезультатны. Эго сдается, подчиняясь чему-то объективному, какому-то знаку Свыше, указывающему на Истину», – так пишет о феномене тени Мария-Луиза фон Франц, специалист в области юнгианской психологии. 
Жан не просто заглянул в бездну – бездна заглянула в него. И случилось это задолго до его взросления. Острое одиночество, породившее страх, сопутствовало Жану с детства. Оно обретало разные формы. Желтое, огневое мамино платье, предназначенное не отцу. Закрытый сундук, орошаемый детскими слезами, – и «льдинки-глаза» матери, которые заставляли его почувствовать себя виноватым. Айдахар-полигон… Только повзрослев, герой осознает, что Страх был ни чем иным, как зовом Жизни к проникновению в ее пучину. Но, чтобы откликнуться на этот зов, Жану нужно было отречься от жизни в привычном ее понимании – жизни «внешнего человека».
Если рассматривать субъектную организацию романа в символическом аспекте, то мы увидим, что в тексте нет привычного героя и персонажей. Есть разветвленный образ единой души. Согласно буддистской концепции, каждый встреченный на жизненном пути человек есть отражение тебя самого. Так, меркантильная жена главного героя, его заклятый друг, старик-китаец, к которому он попал в рабство – это теневые стороны его собственной личности, требующие преодоления. По Марии-Луизе фон Франц, Тень – это стороны естества, не вошедшие в Эго-комплекс, но так или иначе влияющие на жизнь человека. Чаще всего, это влияние деструктивно. 
«Внешний» сюжет не совпадает с комплексом внутренних мотивов героя. Пройдя через добровольное рабство, каторжный труд, пьянство и унижение, Жан усмиряет собственное Эго, предпринимает попытку одолеть «дракона внутри себя». Примечательно, что действия героя можно обозначить как «собирание камней», что на подтекстовом уровне перекликается с соломоновым «Время собирать камни» (стих, семантически связанный с предшествующим «Время разбрасывать камни»). В принятой трактовке «собирание камней» знаменует процесс творения, восстановления, созидания с начала.
На тернистом пути духовной эволюции Жан всецело принимает «роевую жизнь» и благословляет ее. Он становится апологетом великой единой истины, воплощенной в разных языках, культурных традициях и религиях, истины о неразрывном единстве всего человечества, не детерминированном какими-либо этническими признаками.
Роман «Поющие камни» перекликается со многими произведениями мировой литературы. В нем прослеживаются ненавязчивые параллели с гротескной аллегорией А. Франса «Остров пингвинов», проявляются очертания «Городов-Спрутов» Верхарна, лейтмотивом звучит идея Ж.-Ж. Руссо о пагубности цивилизации для «естественного человека». Перед нами – на уровне аллюзий и реминисценций – предстают ветхозаветный Каин и «экзистенциальный» Сизиф. Мифология, философия и наука переплетаются в многомерное пространство, нечто большее, чем палимпсест: это попытка автора изобразить мир в целостности на всех его уровнях.
Текст А. Жаксылыкова обращен «внутрь» Человека, к созданию личностной истории, способной раскрыть силу внешней катастрофы. Прием интроспекции, постоянного самонаблюдения, способствует созданию эффекта достоверности и делает повествование глубоко психологичным.
Перед нами гуманизм антропоцентрический, обращенный к Человеку, его достоинству, духовной и интеллектуальной эволюции – А. Жаксылыков, на наш взгляд, сумел воплотить это наиболее ярко в современной казахстанской прозе.