• Время
• 31 Августа, 2020

В Р Е М Е Н СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ

Мурат Ауэзов,
культуролог

30 ноября 1978 года

Вернулся к записям после более чем полуторамесячного перерыва. Что было в промежутке? Ничегоне-делание. Был в отпуску. Лежал днями без каких-либо целенаправленных усилий тела и мозга. Что-то читал. И серьезные вроде бы книги, в том числе – два тома рукописей Гачева, но все, хотя воспринималось, ушло, уходит без следа. Возраст или состояние? Не оседает информация, не закрепляется. Ловлю в себе взгляд зрящий, но не видящий предметов. Опреснел мир, лишился для меня цветов и запахов, очертаний, звуков. Вялое, заторможенное рефлектирование, соблазнительное, как омут, затягивающее, как трясина. Похоже сознательное торможение активности на репетицию смерти, окончательного ухода. Нет, необходимо уйти и обязательно вернуться. Смерть, разложение воистину бесцветны и дурнопахнущи, и могут быть приняты волонтерски только в ситуациях неизбежности. Почему же сознание, ощущающее в модели смерти ее ужасающую несовместимость с жизнью, мирится с ней в реальности? Нынешнюю казахскую ситуацию недостаточно выявлять как бездуховную и в этом (главном) смысле мертвую. Необходимо проявить очевидность смердящего, антижизненного букета ее реальностей, противопоставить напоминание о живом четкому реальному показу мертвого.

1 декабря 1978 года

После славного взлета отца мы (в нескольких поколениях по моей линии) вновь пойдем по миру, как ходили поколения предков – кожá, набирая силу для очередной яркой вспышки. Так нужно истории.

Калжан в сентябре еще объявил о намерении своем написать серию портретов современников. Решил начать с меня. Велел бороду отпустить – выросла. Долго возился (неделю, не меньше) с поломанным замком мастерской – похоже, настраивался.

И стал ходить я к нему – позировать. Уложил композиционно (пять дней ушло) и – запил, сильно, загульно – много дней. Себя прежнего поймать не смог, отчаялся. Проявилось, кажется, для него то, о чем подозревал в себе – потерю художника. Остались от прежнего желания творить вспышки. И надлом.

Недавно вечером явились хмельные к Алану. Много дней сидел он взаперти, рукопись книги дорабатывал. Пододвинул листок мне: «Прочти!» Хмель слетел с меня моментально, перечел раз, другой – и ужаснулся. Полнейший абсурд пишет Алан в одиночестве. Распалась мысль, остался прежний гул, но уже как патетика псевдотюркского толка. Затер себя, перешлифовал. Замечал за ним и прежде, но теперь это не рецидивы, а состояние, никак неконтролируемое самим Аланом. Трагедия.

«После Минска», – так обозначили Р. и Т. состояние последнего в прошедший месяц. Речения о крупных делах, славе, деньгах. Подтверждение собственной «советскости» и упрек мне: «Ты – параноик, только в национальном вопросе что-то смыслишь».

Дай-то бог побольше таких «параноиков», хотя бы еще одного!

7 декабря 1978 года

В период «ничегонеделания» читал критику за последние 3 года (задание было такое – готовились обсуждать «Простор» на секретариате). Добросовестно готовился. И что же – вновь наглая ухмылка В. В.: вставил в очередную громкую речь Первого хвалебные слова о В. Ларине – редакторе журнала. Поджали хвосты наши секретаришки. Банальная ситуация, отлажен примитивный и безотказно действующий механизм. Окрик шовинистической прослойкой партийного руководства устами Первого. О, эти наглые узурпаторы марксистко-ленинской терминологии, обратившие в дубину «надерганные» фразы о «классовом подходе» и прочем. Узнаю повсюду оскал их.

Характеристика нынешнего состояния Сариева:

забвение – безо всякого внутреннего сопротивления, забывает начитанное, осмысленное, выстроенное;

притупленность восприятия – оттенки цвета, ароматов, форм, звучаний смазаны, приглушены; обезвожен – сух и жéсток, так видит мир;

не воля, но ожесточение, гнев, переходящий в ярость;

постоянно видит оборотную сторону медали, луны – в человеке, явлении, факте;

отвергает цитаты, ссылки на авторитетные имена (объясняет себе – «я сам океан»);

загнан в угол – бросок вперед единственный выход;

вырван из генетического ряда;

потребитель чувств, привязанностей;

монологист, безальтернативен;

не-стратег и не-тактик; человек ситуации разрыва по всему шву, вступающий в пределы, наличие в которых бога (истины) ничем не подтверждено. Марш вслепую, без разведки – уход-выплеск. (Уйти из мира невыносимо отчужденных вещей и обстоятельств);

не считает нужным себя аргументировать. Себя, свое слово-действие полагает аргументом.

уверенно-небрежен в обращении с оружием-словом («не вытравить соли из соли»);

все в поле зрения – строительный материал, глина. Родословные ценности не имеют значения.

11 декабря 1978 года

Айзек Сингер (если верно расслышал имя), лауреат Нобелевской премии 78-года, еврейский американский писатель, в интервью акцентировал тезис: писатель должен писать о других, а не заниматься поисками собственного «я». Вспомнил о М. Прусте и иронично заметил: «18 томов о себе – многовато». Настораживают пафос, нажим, с которым он делает свои заявления и которые свидетельствуют, по крайней мере, о полемичности его тезиса. «Все великие писали о других» или «великими стали от того, что писали о других» – вокруг этих положений долго бился Айзек в коротком своем интервью.

Что же в нашей ситуации?

Люди отчуждены так же, как и вещи. Потому нет в литературе живых людей. Есть некие проекции воспоминаний и представлений, есть типажи, персонажи, но нет живых людей. До тех пор, пока, по крайней мере – в мышлении, не произойдут радикальные перемены, людей не будет в литературе. Будут Энелы (нелинейники), похожие на людей, и тем в большей степени, чем сильнее и циничней талант художника.

В нашей ситуации этническое «я» обретает приют и убежище в личностном «я», преобразуя это отдельное «я» таким образом, что оно воистину может стать моделью состояния многих «я». Поэтому писать о «себе» означает одновременно и писать о «других», разумеется, в том случае, если это ищущее «себя» отдельное «я» действительно связало судьбу свою с судьбой множества.

Главное: не до жиру. Речь идет не о литературе и тем более – не о славе и титулах. Выжить – вот жесткий, ребром поставленный вопрос. Выжить этническому самосознанию, чувству национальной гордости. Сознание должно освоить всю наличную реальность как целостное сознание, должно обрести способность судить аргументированно, целеустремленно о всех фундаментальных основах и частных факторах нынешнего национального бытия. У нас на все должны быть готовы ответы. Это не абсурд, это достижимо, если есть система мышления. В борьбе против тоталитарно-колонизаторского режима система национального мышления вызревает как средство борьбы и как ее бесспорно положительный результат.

В начале пути – бунт сознания, и вершится он в миру отдельных «я». На этом уровне действенны не логика со всем ее категориальным аппаратом, не «союзы» умов, а живое слово, раскрывающее всю глубину бунтующего «я», его драму, его озарение, его отчаянный протест. Это слово похоже на литературу, но отнюдь ей не тождественно. Оно живописней беллетризма – оно кровоточит, глубже и основательней логики, поскольку в пограничной ситуации между жизнью и смертью дышит истиной, включая ее и надличностный, трансцедентальный, небесно-божественный уровень. Отвергает декоративную метафору, нуждается в образах как в мостах, переброшенных от сиюминутного «я» к вечному.

Как добиться напряженности развернутого в текст слова при отсутствии занимательного сюжета? (точнее – напряженности читательского восприятия...)?

Отчуждены вещи, люди... слово.

Принадлежит ли индивиду его собственный разум?

Где пределы отчуждения?

Где цитадель индивида, гнездилище его неразрушимого «я»?

Что в человеке протестует, взрывается в бунте, отрицании, в отчаянном порыве к тому, что мнится ему «свободой»?

Человек приходит в мир и уходит из него – такова реальность, принимаемая разумом. Единственное, что может индивид противопоставить ей – осуществить в своей жизнедеятельности диаметрально противоположное: уход и возращение.

Уйти и вернуться – всеобщая, универсальная формула жизни, объективной реальности (для человека и познания). Этим путем идут науки и искусство. Так и до Экклезиаста недалеко. Но у него печаль, элегия и спокойствие. У нас же – горечь, боль, жгучая, нестерпимая, боль – откуда?

«Индивид не может ничего и именно потому он может все» – па­радоксальная красивость? Мудрая истина?

Как бы то ни было – нет здесь ответа на вопрос о предельных (мини – и макси) границах индивида.

Что бунтует в индивиде? Голосящий смысл жизни. Жизни, поставленной в оскорбительные для нее условия тоталитарно-колонизаторской системой. Значит, наша национальная боль – это вопль самой природы человека и ее поразительно уязвимого образования – человеческой жизни.

И если мы слышим голос попираемой в правах своих жизни ... если слышим это ... и откликаемся на зов, выламываемся из пределов, идем на лишенья, обретаем готовность к жертвенности... если слышим и откликаемся – не говорит ли это о том, что главное в человеке – любовь к жизни, любовь чуткая, как материнский сон, ослепляющая, как обида за брата, возвышающая разум и зовущая к действию, как память. Уметь услышать боль и отозваться – понятие «душа» от того и существует, что категории нравственности не в со­стоянии объять это свойство, с которого начинается человек.

12 декабря 1978 года

Вопрос, который рано или поздно должен со всей актуальностью встать перед казахской интеллигенцией, отношение к диссидентству и диссидентам. Современное казахское инакомыслие совпадает по времени своего зарождения с русским инакомыслием 3-й волны (Буковский, Политехнический музей, пл. Маяковского и т. д.). Критика Хрущевым культа Сталина. Атмосфера кратковременного свободомыслия, предощущение перемен.

В казахской творческой среде обозначилось своеобразное русло инакомыслия – возрождение «вспоминающей» и «фантазирующей» функций этнической памяти. Другими словами, казахское инакомыслие с первых шагов стремилось решать национальные проблемы в национальных масштабах. В этом направлении были сосредоточены усилия здорового ядра национальной творческой интеллигенции. Отсюда – жанры исторической и научно-фантастической литературы, интерес всех форм гуманитарного знания к прошлому, рост числа и качества музеев, этнографических, фольклорных экспедиций, ансамблей и пр. пр., связанного с возрождением тела этноса. В русском инакомыслии при всем многообразии индивидуальных платформ совершенно явно обозначилась главная тенденция: борьба за демократизацию общественной жизни.

В идеале – казахское инакомыслие боролось за формирование новой национальной действительности, русское – за совершенствование существующей. Русское инакомыслие решает проблемы внутренние и в то же время – созвучные идеалам существующего цивилизованного мира (демократические свободы, права личности и т. д.). И потому, естественно, отправляется в эмиграцию, находит сочувствующих, организует действия, имеющие далеко идущие по­следствия.

Мы этой возможности лишены. Отнюдь не по причине того, что нет отваги или возможностей уйти за границу. Это, как говорится, дело техники и особой сложности не представляет.

Прежде, чем мы начнем уходить за рубеж, здесь, на этой земле, предстоит сделать многое, дающее право и основание выходить на связь с силами, оппозиционными советскому тоталитарно-колонизаторскому режиму. Речь идет не о просветительской деятельности, имеющей ныне власть чарующей иллюзии и отнимающей столько сил, вдохновения, времени.

Мы вынуждены начинать с азов – решать задачи антиколониального движения. В цвета экзальтации неизбежно окрашены будут наши первые решительные действия. Предприняты они могут быть только здесь, ибо не умозрительны они по своей сути. Во имя гума­низма и демократии прозвучат выстрелы, прольется кровь – такова навязанная нам историческая ситуация. Нужное слово по природе своей – слово-действие. Родиться может только здесь. Это мы должны понимать ясно и не питать иллюзий насчет возможностей казахской эмиграции. Слово-действие должно сложиться и быть ис­пытанным здесь. Результат очевиден: первый возглас – предсмертный вскрик. Во имя новой жизни. Спас – на – крови. Потом, когда-нибудь, в неблизком будущем наши диссиденты станут желанными и почетными в среде эмигрантов, но не сейчас.

Чем недоволен Сариев? – вопрос сформулирован не точно, не корректно; если пользоваться физматовской лексикой. И все же – оставив в стороне лексические нюансы – против чего протестует Сариев?

Против насилия над его формирующимся национальным самосознанием. Понимая, что это комплекс ощущений, попробуем (в интересах анализа) развернуть их в плоскости.

Возможные (вероятные) группы противоречий:

1) национальные,

2) личность и партийно-бюрократический аппарат,

3) личность и государственная система.

Русские платформы инакомыслия имеют в виду все эти группы противоречий. Рой Медведев акцентирует внимание на 2-й группе, Сахаров – на 3-й, Солженицын – на 1-й (упрощаем!).

Мы занялись первой и до сих пор не касались 2-х последующих (парадокс, требующий осмысления: наименее симпатичным для нас выглядит А. Солженицын, хотя и занимается той же группой проблем, что и мы).

Сфера, более или менее обозримая для прояснения национальной проблематики – культура. Локализуем: художественная культура и гуманитарная наука. Это видимо, различимо на глаз, но и, кроме того, здесь бьются душа и мозг национальной интеллигенции (так, возникла необходимость в еще одном уточнении – интеллигенция; учтем, чтобы вовремя сделать поправку).

Итак, объект – труды и плоды казахской художественной и гуманитарной интеллигенции. Период с 60-х до наших дней (! – двадцать лет иллюзий – !).

Фильмы, спектакли, книги, исследования, пластика, музыка, су­ета «обществ» – все есть. На уровне «и мы не хуже!» блестки, вспыш­ки, прорыв природных дарований. Тенденции – хаотичны, хотя и направляемы материальным и моральным (слава, отождествляемая с премиями, званиями, всевозможными знаками отличия) стимулиро­ванием.

Над всем идеологический аппарат ЦК, бдительно берегущий ин­тересы государственной системы.

Если бы только цензоры!

Главный цензор – внутренний – гнездится в абсолютном большинстве отдельных творческих «я». Добраться бы до него и сокрушить, изничтожить. Надежна броня его – здравомыслие.

Очаровать абсурдом. Взорвать здравомыслие. О, ветер перемен, пройдись над городом, всели тревогу и смятенье в утопающие в лености души, зажги в глазах тупеющих огонь безумья, отрицания, ухода вдаль.

Чингиза Айтматова (в эти дни идет всесоюзное празднование его пятидесятилетия) в киргизском народе называют «наш жеребенок» – характерно! Слава его сродни славе батыра-борца, стремительного тулпара. Окольным путем пришла она к киргизам. Мир удостоверил славу Чингиза, и они поверили в его величие. Не пророс изнутри, не взорвал, не всколыхнул собственных соотечественников. Они признали его славу (мудрено ли – на десятки языков переведен, лауреат почти всех возможных премий, обласкан Правительством и пр.). Стяжают славу себе палуаны и скакуны – народ доволен. Не та нужна нам слава! И не слава нужна, а глубоко осмысленное, прочувствованное признание тех, кто замешанным на крови ведущих словом-действием был бы сотрясен и переиначен. Чингиз – уходящий тип ратоборцев во имя народа. Настало время – новых, отвергаемых, гонимых, истребляемых, но неистребимых, перестраивающих всю корневую систему национальной жизни.

14 декабря 1978 года

Кратко сформулированные принципы нравоучительного содержания. Что за жанр – «Максимы»? (Вертится слово в голове, навязывает себя. Назойливо предлагает – посмотрим, случайно ли?)

«Вырван из генетического ряда...» – Продолжение рода – тема, интенсивно разрабатываемая в казахской, киргизской и (очевидно) других тюркоязычных литературах. Исключительное внимание в своем творчестве уделяет ей Чингиз Айтматов (не только в художественном, но и в публицистике, всевозможных интервью). Исторический жанр в сцеплении с фантастикой – воспоминания о предках с думой о потомках. Короче, чрезвычайно популярна ныне мысль о нерасторжимом единстве поколений. Отец-сын – эта связка незыблема в восприятии художников слова, и это естественно для ситуации, когда усилием воли, воображения возрождается физическое тело народа. В нормах традиционной нравственности (в народном сознании, в сознании внимающих) эта связка также свята, незыблема, и какая-либо попытка ее расторгнуть не может не выглядеть кощунственной.

С этим нельзя не считаться, и все же.

Как часто словами об отцовском долге (долге перед семьей) прикрывается уход от полного напряжения, полной отдачи сил. «Я не один. У меня семья, дети...» – в канун решительных действий столь­ко раз отступали с этой отговоркой те, кто и не прочь был на словах осмелиться и подерзить. В ситуации растущей конфронтации личности и государства обостряется альтернатива: либо ты с семьей (и, в конечном счете, с государством), либо – один. Возможны ли случаи, когда семья, разделяя твои убеждения, готова с тобою идти до конца?

В период бунта одиночных сознаний это маловероятно. Если и проявлена будет солидарность, то по другим причинам, и семья, как таковая здесь не причем. Характерная деталь: бывшие некогда свободомыслящими становятся особо горячими чадолюбцами. Государство в них достигает своих идеальных целей: укрощенные уже не взбунтуют, образуя надежную клеточку в теле монстра. Аналогичное происходит и в мышлении: сломленные инакомыслящие становятся апологетами режима, ревностными (хотя и обескрыленными, маломощными) защитниками его догм и устоев.

«Романтику легко стать ретроградом».

До сих пор неблагополучие в семье, разрывы, разводы и т. д. воспринимаются нами как личная драма. Необходимо увидеть во всем этом социальный аспект. Своим отношением к семье мы, по сути дела, отвечаем на вопрос о признании или непризнании нынешних форм жизни общества.

Недаром Бог, испытывая Авраама, потребовал от него привести на заклание сына. И привел Авраам Иакова, сына любимого. Мы же всячески оттягиваем встречу с Богом, избираем для себя роль опосредующего звена в цепи поколений, удобно интерпретируем свой личный гражданский долг, возлагая надежды (и тяжкий груз исканий!) на грядущего сына. Не истинно ли другое – отцовский долг исполнен тем, кто с полной отдачей сил исполнил свой гражданский долг? И не об этом ли говорит народный афоризм: не будь сыном отца – будь сыном народа?

В ночь дня, когда сыну моему Магжану исполнилось три года, я увидел сон. Я шел по горной тропе, спускаясь в низины, поднимаясь вверх, и ощущая за спиной дыхание идущего следом малыша. Он шел за мной уверенно, не сомневаясь, не отставая ни на шаг. Горд был я и счастлив.

Не верьте тем, кто скажет: Мурат был лишен отцовского чувства и не любил детей своих. Это ложь тех, кто спрятался в семейный уют и сохранил в нем опасную отвагу.

Прочел две повести казахских писателей, о которых похвально отозвался Өтежан – «Шеткері үй» Әбіша и «Старые друзья» Қажғали. Свидетельствую: нет живых людей в литературе. И не будет в скором времени. Поразительно то, как сами писатели искренне восторгаются написанным собой и коллегами.

С Л. Н. Толстым сравнили Әбіша, адамды құрбандыққа шалуға болады бұл шығарма үшін (это Қажғали об Әбіше)¹. В чем же дело? Почему ликуют из-за посредственных вещей? Оттого, что это «выше нормы»? Неужели литературный вкус их сформирован только этой пресловутой «нормой» и ничуть не изменился оттого, что знакомились они с настоящей литературой? Где концы, где начала? Может быть и не увидели в классике главного по той причине, что не имеют потребности в главном?

15 декабря 1978 года

Как Иона в чреве кита, сижу в здании СП.

Газават и джихад – знамя Шамиля. Война с неверными – газават, жажда схватиться с врагом джихад. Джихад – духовная потребность. Вот что следует возродить в памяти из содержания ислама.

1. Что в путь можно взять из ислама?

Культуру времен мусульманского ренессанса.

Суфизм (ступени ма’арафат).

Джихад.

1. Из христианства:
2. Разрушение старых скрижалей («Новый завет» против «Ветхо­го»).
3. Триединство Бог-отец, Бог-сын, Бог-святой дух.
4. Библейский стиль (по Ауэрбаху).

III. Из буддизма:

1. Культ бодисатвы (идея возвращения после ухода-достиже­ния).
2. Вера в бесконечное рождение вновь.
3. Из зороастризма:

Испепеляющее пламя полемики.

Ницшеанская интерпретация древней религии.

1. Из конфуцианства:

Его отрицание даосизмом, идея Дао – пути истинного в противо­борстве с «ли».

1. Из иудаизма: Идея народа-мессии.

VII. Из индуизма:

Противостояние индуистского времени и пространства матери­алистическому.

Ограниченность «проницательности». В беседе с кем-либо N., как человек проницательный, видит подоплеку слов партнера. Знает о нем кое-что, иногда – немало, выстраивает для себя представление и, слушая, слышит больше, чем тот говорит. Знает, что у него «на уме». Меня подобного рода проницательность коробит. Человек таков, каким он выглядит сейчас, когда говорит. Он весь в звучащих словах. Один и тот же человек многолик, многосущностен. Он может лгать, противоречить себе, но все это различимо и судить нужно по данному, конкретному разговору. Так человек-собеседник интересней, богаче, и разговор содержательней, развивающимся становится. Сегодняшний – уже не вчерашний. Видеть каждый день нового человека в старом знакомом, друге необходимо, полезно, продуктивно. Установка «а, знаю я тебя» обедняет беседу, лишает общение перспективы. И для себя то же самое – глаза твои должны смотреть на мир так, будто и они омыты весенним дождем. Бунт одинокого сознания нуждается в надежных средствах самообеспечения, и свежесть видения – одно из них.

Ну, вот, хотел было свежими глазами взглянуть на мир, да мало что получается. Одного из старых друзей попросил подробно и с обобщениями рассказать о своем деле: с чем он вступал в сферу деятельности (чего хотел), что делал, с чем столкнулся. Знаю его давно, знаю чистоту его намерений и честность. Доброжелательно откликнулся он на мою просьбу, не спеша и вдумчиво рассказывал, и открылась до боли знакомая картина. Государство выделяет большие деньги в их сферу. Но попадают они в чрево все той же машины. Карьеризм начальства, малограмотные, деловитые специалисты, умеющие урвать солидный куш и спрятать концы в воду. Буйное цветение принципа «я – тебе, ты – мне». Бонапартовы начинания карликов-с-властью. Волюнтаризм. Бюрократическая волокита. Интерес к делу только у энтузиастов, как правило, не имеющих средств и возможностей организовать и контролировать дело.

В деликатной системе занят друг мой – связано с историей и историко-культурным наследием. «Знаешь, Мурат, – сказал он в итоге, – возникает у меня ощущение, что чем хуже мы работаем, тем лучше для тех, кто нас субсидирует». И вспомнил слова некоего генерал-губернатора об архитектурных памятниках тюркской старины: «Чем быстрее исчезнут с лица земли, тем лучше для европейской цивилизации».

Грустно стало. Три года подряд, с весны до осени, он брал меня в экспедиции по обследованию исторических памятников. Дороги, костры, беседы под звездами. Диссиденствующее вольномыслие² за государственный счет. Теперь все это заблокировано.

18 декабря 1978 года

Есть в этом городе 100 метров тротуара (по южной кромке сквера, что выходит на улицу Кирова – от Панфилова до Коммунистической), шагая по которому я неизменно, независимо от настроения и степени загруженности заботами, возвышен бываю душой и помыслами. Времени, необходимого, чтобы пройти эти метры, хватает обычно для суждений неспешных и существенных, прямо относящихся к главным жизненным целям. В любую погоду этот тенистый, обсаженный ухоженными деревьями коридор полон для меня мягкого света, приглушенных, слуху приятных звучаний, чистого воздуха, радостно принимаемого полным вдохом легких. Здесь теряют власть надо мной люди и обстоятельства и правила их игры.

Крохотный мир как щель во времени, как теплое душистое объятие матери. У входа в него сброшенными остаются напряжение, изрубленные в куски, разодранные в клочья доспехи и фраки самозащиты. Остаются со мной чистая пыль Хивы, густо синеющее небо Алтая и лягушата в теплой воде меркенских озер. Да, это я помню хорошо. Лягушата были первыми живыми существами, в которых я в младенческом возрасте ощутил иное, таинственное, находящееся вот тут же, рядом и в то же время – бесконечно далекое, отделенное плотной, неодолимой завесой. Конечно, были в Мерке и коровы, и свиньи, и птица домашняя – но все это очеловеченное, домашнее, свое. Лягушата были первыми для меня иными, поразившими в то время детское сознание. Сохранилось в памяти: весенний день, на берегу теперь уже полностью заросшего камышом Карасу старшие братья и сестры играют в лапту, я опускаю в теплую, прогретую лучами солнца воду босые ноги, из-под них брызнули в разные стороны крошечные, симпатичные лягушата. Потом уже по прошествии многих-многих лет не однажды вспоминал этот день.

19 декабря 1978 года

Никогда не был индивидуалистом ни по природе своей, ни по воспитанию, да и обстоятельства жизни складывались так, что был все время в коллективе, нуждался в нем и умел в нем быть. Сначала – многодетная семья и школа, позднее – студенческий, аспирантский коллективы и общежитие, коллективы мест моей работы. Да и сейчас, в период своего мыслительного одиночества, остро нуждаюсь в товарищах (и в родных – тоже!), в тех, кто мог бы и праздное время со мной разделить и деловое. И в записях своих, конечно же, имею в виду некую среду, ради которой стараюсь и вниманию которой предложить написанное собой намереваюсь.

Правда и то, что тянуло меня с детства к «неформальным», не-официальным коллективам. Прежде «Ж. Т.» были «советские» – организованное мной в отнюдь неформальную группу юношество ряда соседских улиц, местом вечернего сбора избравшее скамейки напротив железнодорожных касс по ул. Советской (отсюда и имя наше – «советские»).

Так что же? Взяла вверх и стала моей жизненной стезей склонность к деятельности в пользу «неформальных» коллективов? Не следует спешить с опровержениями... Есть в этом что-то. Мне удавалось создавать «неформальные коллективы» (память об одном из них свежа в среде нескольких уже поколений казахской молодежи), контролировать (! – о, это сильное, вдохновляющее ощущение лидерства) их действия, намечать цели, задачи и реализовать их совместными усилиями. Сладкая, редкая близость плана и его осуществления, большого плана и наглядно-результативной его реализации.

Такое может пьянить и влечь к себе, меняя в человеке многое, в частности, готовность его жить в предписанных Формой пределах, но это бунтарство (скрытое или явное) само по себе, не имеющее нравственной основы. В моем случае это и сложнее, и проще. Тянулся к «неформальным» группам оттого, что в них была альтернатива формальным, в глубине подсознания (в детстве и юношестве – по мере взросления) ощущаемым (впоследствии – понимаемым) мной как чуждые, враждебные. Клич, случайно услышанный в детстве: «Бабаханы!» (так называли себя братья Бабахановы), взволновал меня как отзвук, донесшийся из далека, отзвук своего, родного, крайне мне необходимого. Помню, было мне тогда не более 12 лет. Тюркское (протюркское) жило во мне уже тогда. Откуда, как – не ведаю, но трепетал я в возбуждении, слыша воодушевляющие вопли ровесников своих Бабахановых в горах, в драках с ингушами и другими.

В казахской школе, в которой начинал я свое образование, были русские классы. В возрасте с 6 до 9 лет пришлось участвовать не в одной потасовке плечом к плечу с соклассниками против русских ребятишек, нас называющих калбитами. Более глубоких во времени биографических корней своих антирусских чувств не припоминаю. С 4-го класса учился в русской школе, имел очень славных, очень русских ребят в друзьях. Вместе много доброго сделали, записки девочкам и прогулки с ними... начинали вместе. Кончили школу – расстались без попыток удержать, восстановить дружбу. В институте, аспирантуре и далее – друзей русских не имел. Институтская среда (милитаристское востоковедение) многое расставила по местам. Там началось сознательное, целенаправленное действие в пользу суверенности казахов (тюрков), независимости от русских. Назвался казахом, полезай в кузов. В том кузове еще просторно, главное, что вынес за 10 лет жизни в Москве – понимание того, что казахскую действительность нужно видеть как целое (1), в движении (2). Мои опыты осуществить свое понимание на поприще критики и эстетики прояснили невозможность делать это в условиях существующей идеологической цензуры. Между тем, мысли сложились, требуют развития, оформления в слове – устраивают мне пытки ужасные. И нет выхода, кроме как, отринув всякую надежду на мирную, благоустроенную жизнь, пуститься в карьер на бесноватом застоявшемся было скакуне.

 (Продолжение следует)

КОММЕНТАРИИ

1 Ради этого творения можно в жертву человека принести.
2 См. www. ippokrena.kz «Бугор»