• Время
• 29 Апреля, 2020

В Р Е М Е Н СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ

Мурат Ауэзов, культуролог

ЮСУФ БАЛАСАГУНИ

Работу над поэмой «Благодатное знание», состоящей из 6520 бейтов (двустиший), Юсуф Баласагуни завершил в 1069 году, по истечении восемнадцати месяцев со времени ее начала. Как и Алишер Навои, он подчеркивает стремительность, с которой складывались в текст его слова, и так же, как поэт XV века, горделиво заявляет о своем приоритете в извлечении из литературного небытия родного языка:

Паслось слово тюрков оленем нагорным,

А я приручил его, сделал покорным:

Я ласков к нему был – оно покорялось,

Но было пугливым еще и задорным.

Но я неустанно обхаживал слово,

И мускус¹ дохнул ветерком

животворным.

Владея, по свидетельству А. Н. Кононова, «всеми тонкостями арабской и персидской поэзии»², он глубоко освоил тюркский фольклор, о чем свидетельствуют и его собственные многократные ссылки на «тюркские присловия», и созвучие ряда мест его текста с образцами тюркского художественного слова, собранными его современником, выдающимся филологом Махмудом аль-Кашгари. В элегии на смерть древнетюркского эпического героя Алп Эр Тонга, «всетюркского владыки», имя которого встречается и в «Благодатном знании», у аль-Кашгари «мир, прицелясь, пускает стрелу», рассекающую «вершины гор». Юсуф же сравнивает время с туго натянутым луком, «мечущим стрелы блага и мук». Символ благоденствия, счастья в обоих текстах – мирная жизнь ягненка и волка. Много совпадений в словах о дружбе, гостеприимстве, уважении к родителям и старшим по возрасту.

Персонажи «Благодатного знания», аргументируя свои мысли о бренности мира, часто используют образ кочевья – «Блажен, кто заранее к кочевью готов», «Кочевник не строит дворцов и палат», «Идущий в дорогу не связан с жилищем: Кочуя, мы лишнего скарба не ищем!» В тюркской устно-словесной традиции широко распространены поэтические оценки того, что несет человеку каждый новый десяток лет его жизни. Аналогичные рассуждения о 30, 40, 50, 60-летнем возрасте встречаются и у Юсуфа. Слова Огдюльмиша о толковании снов («Как сон истолкуешь, так все и случится») одно к одному сходятся с идентичной установкой в кочевой среде.

К свидетельствам влияния на автора «Благодатного знания» арабоязычной философской школы, в которых исследователи выделяют этический аспект, следует добавить и усвоенный им культ естественно-научного знания, пропагандируемого в поэме Огдюльмишем: «Знай алгебры действия разного вида, пытливо стучись и в ворота Евклида». Хотя главной проблемой, конечно, для Баласагуни является катастрофическое падение нравов, девальвация духовных ценностей в ситуации, в которой он жить «осужден». Восприятие мира Юсуфом глубоко драматично. Поэт дает развернутую картину всеобщей обскурации современной ему среды. Протестуя против нее, он создает образ некогда бывшего идеального мироустройства, в котором жили и действовали «добродетельный» правитель и его сподвижники, «люди давних и славных времен». В анализе содержания поэмы необходимо учитывать, что «настоящее» ее действующих лиц является для автора «прошлым», совершенно осознанно противопоставленным им собственному настоящему. В противном случае может остаться непонятным нечто важное в ее идейном содержании.

Спорным, к примеру, представляется вывод С. Н. Иванова о субординации четырех качеств, персонифицированных в поэме. «Вряд ли случайны, – пишет он, – смерти двух из четырех главных героев «Благодатного знания». Умирают Айтолды и Одгурмыш – символы Счастья и Отрешенности, в живых остаются Кюнтогды и Огдюльмиш – образы Справедливости и Разума. В этом можно усматривать определенный авторский умысел: два последние качества автор считает наиболее существенными и потому вечными; счастье и отрешенность от суетного производны от разума и справедливости и не обладают сами по себе непреложной ценностью»³. Но ведь для автора умерли не только Айтолды и Одгурмыш, для него «умерло» само их время, унесшее с собой «вечные» качества «Справедливости и Разума». Мог ли поэт, полностью отвергавший современную ему действительность («комары, скорпионы, собаки вокруг»), не задумываться о причинах происшедших перемен? И если в этом ключе рассматривать персонажи поэмы, не напрашивается ли противоположное толкование «авторского умысла»: смерть Айтолды и Одгурмыша явилась началом, если не основной причиной, заката «славных» времен?

Казахское «Бақ тайды» (ушло, откочевало счастье) – характернейшее определение лихолетья, тяжелых испытаний, туманной неопределенности перспективы. «Отрешенность» Одгурмыша – это не просто уход от суеты и поиск путей единения с богом. Его аскетизм («хватает для сытости мне отрубей»), язвительная и жесткая оценка «мирских соблазнов», имеющих власть и над братом его – Огдюльмишем, и над правителем Кюнтогды, осуждение тщеславия, алчности, стремления к роскоши, его призывы познавать «великое, вечное», различать истинные и мнимые ценности, убежденность в равенстве всех людей на «великом пути» – все это особый взгляд на мир, находящий практическую реализацию в его образе жизни. Стезя Одгурмыша имеет особое значение для автора, о чем свидетельствует его выбор:

Лучшей участи я для себя не нашел:

Удалюсь от людей,

от жилищ их и сел.

По сути дела, весь событийный ряд поэмы связан с Одгурмышем. Четырежды приезжает к нему Огдюльмиш, в обмене письмами состоит с ним Кюнтогды, которому – один раз – удалось зазвать к себе отшельника. На правителя и его советника встречи с ним производят глубокое впечатление, его поучения оставляют неизгладимый след в их сознании. Отшельник уходит из жизни, но его наставлениями руководствуется Справедливость и Разум в управлении делами Государства. В результате и сложилась идеальная, в понимании Юсуфа, ситуация, когда «Цвела вся страна, и молился народ, Хваля времена неизбывных щедрот».

Образ Одгурмыша – центральный в поэме, и с точки зрения развития характеров действующих лиц, к нему тянутся и в соприкосновении с ним обретают новое качество остальные персонажи. В его словах достаточно ясно прочитываются мысли и убеждения суфийского толка, что, с учетом отведенной ему в поэме роли, говорит об определенном мировоззренческом настрое ее автора и о степени влияния суфизма на духовную жизнь тюркоязычной среды XI века. Суфийские мотивы «Благодатного знания» и поэтических образцов, зафиксированных аль-Кашгари, имеют соответствующее стилистическое воплощение, которому свойственны напряженность интонации и провидческий тон, обращенность не ко всем, а к потенциальному прозелиту, стороннику и последователю учения. Одгурмыш, к примеру, прежде чем «открыться» Огдюльмишу и Кюнтогды, подвергает их своеобразным испытаниям и меняет «температуру» своих слов в зависимости от ситуации, формы их подачи и меры доверия к слушателю: в разной степени его «самораскрытие» осуществляется в местах отшельничества, в письмах правителю и в очной с ним встрече. Дословный перевод его имени – «Пробуждающий» – более всего отвечает его роли в поэме.

Юсуф «неустанно обхаживает» тюркское слово, точно так же, как делал это четыре столетия спустя Алишер Навои. Но в причинах и обстоятельствах обращения двух великих поэтов к родному языку есть существенные отличия. Создателем тюркского варианта «Хамсы» двигало здоровое честолюбие, желание, имевшее стимул в его исторической ситуации, доказать равные возможности своего языка с новоперсидским, находившимся в то время в зените литературной славы, но не политического значения. Навои блистательно справился с этой задачей. Общему тону его произведений свойственны мажорность, жизнерадостность, которые бесполезно было искать в «Благодатном знании».

А. Кононов, говоря о факторах, под воздействием которых была написана эта поэма, предполагает, что «ими могли быть политические смуты, сотрясавшие в ту пору Караханидскую державу»⁴. Правомочность этого предположения подтверждает своеобразный инструментарий оппозиционности, используемый Юсуфом. Прежде всего, это апелляция к авторитету предков. «Наследием предков народ вознесен», – говорит поэт и рассказывает о «славных» временах, канувших в прошлое. Аскетизм, подвижничество, отказ от мирских благ в интересах «дальнего пути» – популярные тезисы ерети­ческих течений,  о существе которых Ф. Энгельс писал: «Эта аскетическая строгость нравов, это требование отказа от всех удовольствий и радостей жизни, с одной стороны означает выдвижение против господствующих классов принципа спартанского равенства, а другой стороны является необходимой переходной ступенью, без которой низший слой общества не может прийти в движение»⁵. Вопрос о «добродетельном правителе» является для поэта частным выражением проблемы лидера и массы, аллегорически обозначенной им в словах:

Когда над собаками лев – голова,

Любая собака похожа на льва.

А если над львами господствует пес,

Собачьего будут все львы естества!

Обилие в поэме тюркских пословиц, поговорок, народных речений и представлений в свете сказанного может расцениваться как сознательная демократизация языка, обеспечение доступности его пониманию большинства – ведь не случайно поэт, говоря о достоинствах своей книги, считает необходимым подчеркнуть: «На слух ее суть всем внимающим внятна».

Образцы тюркской поэзии, собранные аль-Кашгари, свидетельствуют о том, что Юсуф не был одинок в своем умонастроении. В них широко представлен арсенал средств суфийского противостояния обстоятельствам, даны описания героических сражений предков, явлен многообразный мир, освоенный самыми разными – от бытовых до любовной лирики – жанрами тюркского художественного слова. Письменная тюркоязычная поэзия XI века вызвана к жизни ситуацией, требовавшей деяний патриотического толка, с опорой на народ, его язык и его историческую память. И это, разумеется, другой тип выхода из «инобытия», чем тот, который мы видим в XV веке. Эпоха Юсуфа и Махмуда, осуществившая преемственную связь с предшествующей культурой, в частности, с поэзией времен Каганата (VI–VIII вв.), выводит нас к тюркским письменным памятникам, высеченным в камне. Нас, естественно, прежде всего интересует личность Тоньюкука, человека, получившего «табгачское» воспитание, но свои силы и талант отдавшего «тюркскому элю».

ТОНЬЮКУК

По этому периоду существует обширная научно-исследовательская литература, как отечественная, так и зарубежная, в числе авторов которой немало крупнейших историков, лингвистов, литературоведов. Незаурядные обстоятельства обнаружения и расшифровки текстов, значительность заключенных в них сведений, проливающих свет на событие исключительной важности – появление на мировой арене древнетюркского каганата, с образования которого, по мнению Л. Н. Гумилева, «начинается эпоха собственно мировой политики», и, наконец, их язык и литературно-художественные особенности, представляющие уникальный филологический интерес, – все это придало самим исследованиям масштабный характер, оригинальность высказываемым в них положениям, полемическую остроту и аргументированость.

Наука в лице истории и филологии имеет особые права на древнетюркские письменные памятники, ибо свою вторую жизнь и бессмертие они обрели благодаря ее озарениям и многолетнему кропотливому труду. Выход на тексты закономерно ею опосредован, и здесь нам не обойтись без опытного провод­ника.

К счастью, мир древней тюркоязычной поэзии имеет своих патриотов, одаренных ученых, посвятивших ему многие годы своей научной деятельности. В их числе с глубокой признательностью следует назвать имя И. В. Стеблевой, автора наиболее полных, точных переводов памятников и большого числа работ, исследующих их содержание и поэтику. Труды И. В. Стеблевой составляют синтетическую целостность, в которой нашли осмысление как сами тексты в их содержательно-формальном качестве, так и эпоха, историко-социальные и этнические процессы, их породившие. Ценнейшим достоинством ее работ является постоянно в них осуществляемый анализ взглядов предшественников и современников, что позволяет читателям быть в курсе основных точек зрения по проблемам древнетюркской литературы. Для истории и художественной практики современных тюркоязычных литератур исключительно важное значение имеют прослеженные И. В. Стеблевой преемственные связи произведений

Ю. Баласагуни и аль-Кашгари с поэзией древних тюрков, позволившие ей сделать вывод «о непрерывности литературного процесса на тюркских языках среди тюрков, входивших в разные государственные объединения»⁶.

В четырех орхонских надписях – Малой и Большой в честь Бильге-кагана и Тоньюкука – рассказывается об одних и тех же событиях, связанных с очередной попыткой древних тюрков «переиграть историю». В каждой из них, в зависимости от того, кому и с какими целями они посвящены, проставлены свои акценты, по-разному оценивается вклад вождей (и советника) в общее дело. Надпись в честь Тоньюкука обращает внимание на себя тем, что в центре ее – типажно интересующая нас личность, человек, с первых слов заявляющий о себе: «Я был воспитан в духе государства табгачей». По некоторым предположениям, Тоньюкук не только герой, но и автор этой надписи – обстоятельство, усиливающее к ней интерес. Событиям, описанным в орхонских текстах, предшествовали пятьдесят с лишним лет зависимости от Китая, а в более отдаленное время, в конце VI века, – деятельность Бумын-кагана и Истеми-кагана, создавших государство, границы которого простирались от Корейского залива на востоке до Каспийского моря на западе. Годы потери независимости были временем, когда «тюркские беки сложили с себя имена (титулы), приняв табгачские имена (титулы) табгачских правителей», а тюркский народ, «прельщенный» табгачами, «погибал во множестве». Прекрасно помнившие другие времена, персонажи орхонских памятников не могли смириться со сложившимся положением, в их среде вызревал протест, мотивы и направленность которого «большая надпись Кюльтегину» отразила следующим образом:

Вся масса тюркского народа

сказала так:

«Я была народом,

имевшим государство.

Где теперь мое государство?

Кому я добываю государства?

– она сказала. –

Я была народом, имевшим кагана.

Где мой каган?

Какому кагану я отдаю труды

и силы?» – она сказала.

Так сказав, она стала врагом

табгачскому кагану.

В числе сказавших «так» был и Тоньюкук, воспитанный «в духе государства табгачей», более того, он сказал свое слово одним из первых. Приведем выдержку из работы И. В. Стеблевой, обширность которой может быть оправдана тем, что это суммированная автором оценка ситуации, сопутствовавшей появлению надписей. «После подавления восстания тюрков ...один из его предводителей, Кутлуг (ум. в 691 г.) ...бежал в горы и начал собирать силы для нового восстания. К нему примкнул представитель второго по влиятельности тюркского рода Ашидэ – Тоньюкук, который был назначен главнокомандующим. В 682 г. войска Кутлуга, провозглашенного по инициа­тиве Тоньюкука каганом и принявшего имя Ильтериш-кагана, перешли к военным действиям. В 683 г. и в последующие годы война повстанческой армии Ильтериш-кагана с китайскими войсками, сначала пограничными, а затем и регулярными, брошенными на подавление восстания, усилилась. В 686 г. китайская армия потерпела серьезное поражение, и войска Ильтериш-кагана продвинулись до Гуйчжоу (северо-западнее современного Пекина.) Против армии Ильтериш-кагана были переброшены с западной границы китайские войска, успешно сражавшиеся с тибетской конницей. В 687 г. эти войска нанесли поражение армии Ильтериш-кагана и оттеснили ее в Гоби. Тюркская армия приняла бой с преследовавшим ее китайским корпусом и полностью его разгромила. С 687 г. война с Китаем прекращается на шесть лет. Действия повстанческой армии Ильтериш-кагана положили начало полному освобождению тюрков от власти Танской империи и восстановлению Восточнотюркского каганата, который в истории древних тюрков становится вторым Восточнотюркским каганатом»⁷.

Если брать за основу не даты фактического установления стел с письменами, определить которые возможно, видимо, лишь с весьма приблизительной точностью, а время изложенных в них событий, то старшей по возрасту оказывается надпись в честь Тоньюкука. В ней еще здравствуют Капаган-каган и Бильге-каган, а могучий воин Кюль-тегин не упоминается вовсе, поскольку, очевидно, в глазах предполагаемого автора – Тоньюкука – он еще не обрел славы и величия, которые были воспеты в Малой и Большой надписях. Есть ощутимые различия и в стилистике текстов. В словах Тоньюкука много деталей, живых подробностей, интонация их откровенно повествовательна, много внимания уделено психологическому состоянию основного действующего лица. Это – перворассказ, история, которую первым излагает ее участник и очевидец. Текст же, к примеру, Большой надписи круто идеологизирован, риторичен. Начало прошлого в нем отнесено ко временам мифологическим и легендарным, со всей возможной в лапидарном тексте ясностью названы причины поражений, обрисован враг, как внешний – табгачи, так и внутренний – междоусобица, раздоры, отсутствие должной преданности кагану, слабость к соблазнам табгачей – их золоту, серебру, шелкам, хмельным напиткам и «сладким речам». Действия по ликвидации последствий поражения даны в нарастании, все более яркие образцы личной отваги и мужества демонстрирует герой, обретающий эпические черты спасителя народа («Если бы не было Кюль-тегина, все вы погибли бы»). Гибель героя рождает великую скорбь, предчувствие перемен к худшему. Финальная часть надписи выдержана в элегических тонах.

На вершине опрокинутой в прошлое пирамиды письменной тюркской словесности или – что то же самое – ее истоков обнаруживаются два стиля, типологическую характеристику которых, исходя из материала совсем других литератур, дал Э. Ауэрбах: в одном – описание, придающее вещам законченность и наглядность, свет, равномерно распределяющийся на всем и т. д., в другом – разработка представления об историческом становлении и углублении проблемных аспектов⁸. Объясняется ли эта разница в стилях тем, что надпись в честь Тоньюкука действительно была первой и послужила своего рода отрицаемым образцом для последующей идеологизированной и эстетизированной обработки? Или же мы имеем дело с разницей эстетических концепций – собственно древнетюркской, с одной стороны, и с другой – представленной воспитанником «государства табгачей»? Как бы то ни было, за Тоньюкуком встает его «табгачское» прошлое, которое скорее всего и побудило его высечь в камне историю своих деяний – степную модификацию излюбленного в средневековом Китае жанра исторических хроник.

Первой акцией Тоньюкука в повстанческом отряде явилось его предложение Кутлугу принять титул кагана. При этом он хорошо понимает, что Кутлуг может многое, но знает далеко не все. «Я размышлял: «О том, что у него есть тощие быки и жирные быки, если он в общем и знает, то, жирный это бык или тощий бык, сказать не может». С начала VII века в Танском Китае широкое распространение получают трактаты древнекитайских философов, в частности, IV в. до н. э., «поднаторевшего в искусстве спора» Гунсунь Луна и основателя школы моистов Мо Ди (V в. до н. э.)⁹. «Жирный» и «тощий» бык или «вол» – популярные атрибутивные фигуры в их головоломных спорах, так же, как иллюстративные Зейд и Амр в сочинениях Фараби. «Быки» выдают в Тоньюкуке не только степень его образованности, но и воспринятые им навыки неоднозначного, многомерного истолкования явлений. Кутлуг, принявший имя Ильтериш-кагана, доверяет не только мудрости своего советника, но и его военному таланту. В самых сложных ситуациях, когда против тюрков в одном случае объединились табгачи, огузы и кидани, а в другом – табгачи, тюркеши и кыргызы, он отдает командование над войсками Тоньюкуку: «Веди по своему разу­мению». Тот ведет боевые действия по всем правилам военного искусства: использует разведку, проводников, добывает пленных – «языков», рассекает объединенные части противника и разбивает их по отдельности, в нападении учитывает фактор внезапности, рельеф местности, время суток. Не исключено, что во всем этом сказывается выучка в китайской регулярной армии. Во всяком случае, ни в одном из других текстов нет такого развернутого описания тактико-стратегических действий повстанческих войск. В них называются цель и результат, а подробности поведения Кюль-тегина в бою выстроены в соответствии с логикой создания образа выдающегося героя. Вот эпизод, в котором воспитанный «в духе государства табгачей» Тоньюкук вдохновляет на бой тюркских беков, дрогнувших при виде значительно превосходящих сил противника. Наступает воистину критический момент, и тут он находит довод, неотразимо действующий на его соратников: «Небо, Умай, священная земля-вода покарают (букв. раздавят) ведь нас!». Во всех орхонских надписях это единственное место, где действие покровителей тюрков – голубого неба, бурой земли-воды, богини Умай – не отнесено в прошлое, а вынесено в настоящее и в перспективу.

В монологе Тоньюкука упоминание «покровителей» носит не тот условно-формальный характер, который, будучи свойственен другим текстам, дал основание исследователям говорить об использовании их в качестве постоянного литературного эпитета. Он называет их только один раз, но в таком контексте, что они тут же превращаются в активную силу, воздействующую на происходящее. Этот факт можно толковать и как искушенность Тоньюкука в армейской риторике, тонкий учет им психологического фактора в обращении со своим контингентом. Возможно, однако, и другое истолкование, принимающее во внимание его собственный психологический стереотип. Тюркский мир для него – не единственная данность, но то, что он выбрал для себя в альтернативной ситуации. Выбрал со всей определенностью, решимостью служить ему с полной отдачей сил. Ведь это он, Тоньюкук, «ночью не имея сна, днем не имея покоя, проливая свою красную кровь, заставляя течь свой черный пот, труды и силы отдавал...». В семнадцати сражениях против табгачей, не говоря уже о бесчисленных боях с другими врагами, он шел рядом с тюркскими каганами, чтобы «государство стало государством, а народ стал народом». Для личности такого типа крайне важна активизация всех средств, способствующих достижению главной цели. В том числе, разумеется, таких могущественных в кочевой среде тюрков, как их пантеистические культы.  Как пишет И. В. Стеблева, «предпочтение цифр, содержащих число семь, в орхонских текстах связано с его сакральным смыслом в системе религиозно-мифологических представлений древних тюрков»¹⁰. Тоньюкук в своем в целом реалистическом повествовании отдает дань этому отношению к числам, обозначая цифрой 700 количество воинов Кутлуга в начальной стадии борьбы. Являясь выходцем из рода Ашидэ, «второго по влиятельности», он признает приоритет рода Ашина, тотемом которого являлся волк, и до конца своей жизни сохраняет верность делам и памяти Ильтериш-кагана. Показателен, наконец, его замысел увековечить героику освободительной войны в письменном слове, на языке народа, с судьбой которого он связал свою судьбу.

В заключительной части надписи Тоньюкук говорит:

Сам я стал старым, стал великим.

Если бы в какой-нибудь земле у народа,

имеющего кагана,

оказался в советниках бездельник,

то что за горе имел бы этот народ!

В истории тюркских народов было по меньшей мере три «советника», к которым неприложимо слово «бездельник» – Алишер Навои, Юсуф Баласагуни¹¹ и Тоньюкук. Люди на рубеже культур, они сделали выбор и оправдали его всей своей жизнью.

Орхонские надписи являются первыми – из числа найденных и расшифрованных – письменными памятниками тюркского художественного слова. Не исключена, конечно, вероятность обнаружения более древних свидетельств оформления его буквенными или иного рода знаками. Однако сегодня мы имеем дело с данностью, заключающейся в том, что письменное слово сопровождает историю тюркоязычных народов на протяжении двенадцати с лишним последних столетий. В истории казахского народа долгое время преобладающей была роль устного слова, уступившего свои ведущие позиции лишь в двадцатом веке, в эпоху грандиозных социально-культурных преобразований. Но именно этот век открыл перед устным словом новые возможности, связанные с достижениями научно-технической революции. По словам одного из крупнейших теоретиков телевидения М. Маклюэна, электронная технология «возвращает человека в золотую эру племенной общности». «В этих условиях, – говорит М. Маклюэн, – люди устной культуры получают все большее преимущество, поскольку их корни уходят в доисторические времена. То, что рассматривается как особенность этих людей, по существу является закономерностью нашей эпохи»¹².

***

Что же такое «культура устного слова» в современных условиях? Реликт, анахронизм, или, как полагает М. Маклюэн, «закономерность нашей эпохи»?

В ряду первых ассоциаций, родившихся в ходе размышления над этими вопросами, – библейские. В текстах Библии ощутима горечь по поводу потери того, что было воистину возвышенным и относительно чего сама она есть только след и слабая тень. Не только в хорошо известном «Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» и в «Исходе» (второй книге Моисея), где говорится о Моисее, в гневе на соплеменников разбившем врученные ему Богом скрижали откровения, слышится эта печаль и тоска по первородному слову, но и в гораздо более позднем соборном послании Св. Апостола, в котором есть такие слова: «Многое имею писать вам, но не хочу на бумаге чернилами, а надеюсь придти к вам и говорить устами к устам, чтобы радость ваша была полна»¹³.

Но то – ассоциации... А что же на деле? Действительно ли несет устное слово «полноту радости» людскому общению?

Оно обладает целым рядом достоинств, о которых не следует забывать. Мобильное, чутко реагирующее на перемены, умеющее нанести молниеносный, разящий удар, устное слово – действенное средство в ситуациях борьбы. Тесно связанное с историей, традициями и богатством языка народа, оно совершенно по форме. Ритмичность, образность, метафоричность, доходчивость, способность воодушевить, поднять людей в едином порыве – его атрибуты. Это и трибун, и воин, и номад, все свое, отменно отлаженное, несущий с собой. В устном слове не умирают, не исчезают бесследно, как это случается в письменном, отвага и страсть. В нем живет ощущение своей избраннической миссии, преобразующей мощи, своей неповторимой и недосягаемой ценности. Озарение посещает устное слово не реже, чем письменное, и в нем эффективна способность интуитивно ощущать, улавливать истину. В нем свято хранится верность нравственному закону, мечте и идеалам народа. Оно продолжает действовать и в условиях, вынуждающих письменное слово изменить предназначению слова.

И все же... Оно пламя костра, дающего свет и тепло в эту ночь, в этом месте. Роса на травах, освежающая их утрами и исчезающая в полдень. В устном слове память о прошлом и мечта о будущем живут, но в свернутом виде, ибо занято оно сиюминутным, хотя и настояно на незыблемо-вечном. Оно фрагментарно и не в состоянии охватить целого, кроме как в легендарно-мифологической форме. Летящей в цель стреле – ему не подвластно постоянное, противоречивое, углубляющееся узнавание мира, единственно ведущее к его переустройству.

Не будем обольщать себя иллюзиями в духе пророчеств Маклюэна, его приглашением в постграмотность, его предсказаниями конца письменной литературы. Вспомним о том, что еще Гегель в «Науке логики» заметил, что развитость мышления прямо зависит от развитости зафиксированного в письменности языка. Важно обрести и ни при каких условиях не терять вкус к размышлениям, самоосознанию, теоретизированию о себе. Только на этом пути можно преодолеть национальную замкнутость, найти выход к идеям мирового общественного развития, вооружиться объективными критериями прогрессивности, рассматривать и решать свои проблемы в процессе и в контексте общечеловеческих исканий. Все это связано с письменностью, и без нее осуществиться не может.

Безусловно, прав М. М. Бахтин: «Идти вперед может только память, а не забвение». Умея вспоминать, мы обретаем способность мечтать о будущем и, в конечном итоге, добиваться осуществления своей мечты. Письменное слово на этом пути – источник, опора и непременное условие развития. Однако в отношении самого письменного слова, а именно памяти, в нем возрождаемой, существует условие, несоблюдение которого сводит на нет все достигнутые результаты. Память не может быть фрагментарной, дискретной, помнящей одно и забывающей другое. Речь, разумеется, идет не о хаотической совокупности всего достояния прошлого, а о том, что должно быть извлечено из него и осмыслено в соответствии с принципом историзма, актуальными целями современного общекультурного процесса. Когда обстоятельства вынуждают память «забыть» об узловых, поворотных событиях истории, она теряет способность узнавать и помнить не только «подлежащее» забвению, но и то, к чему имеет свободный доступ. Каждый принятый ею запрет образует в ней мертвую зону, и этого достаточно, чтобы деформировать и вывести память из строя.

(Продолжение следует)