• Новости
• 12 Ноября, 2012

ПРАВДА О КОЛОНИЗАЦИИ КАЗАХСТАНА И ВОССТАНИИ КЕНЕСАРЫ КАСЫМОВА

(Окончание. Начало в № 10, 2012 г.)

Саттар МАЖИТОВ,

доктор исторических наук, профессор, академик

Российской академии естественных наук (РАЕН)

 и Международной академии информатизации

(МАИН), Главный научный сотрудник Института

истории и этнологии им. Ч. Ч. Валиханова

Комитета науки МОН РК 

С 20-х годов ХIХ в., с реформ М. М. Сперанского, начинается очередной этап наступательного движения на юг, который характерен завоеванием уже ранее присоединенной Казахской Степи, когда номинальное подданство казахов было решено превратить в действительное.

По утверждению М. И. Венюкова, у России был исторический шанс остановиться на северной окраине голодной и безлюдной степи. Имелся в виду тот факт, что Старший казахский жуз присягнул на подданство России и русские войска двинулись дальше к нижнему течению Сыр-Дарьи, где империи пришлось иметь дело уже не только с кочевниками, но и с оседлым населением. Если же принять во внимание то, что современная российская историография подразделяет период подданства казахов на два основных этапа: «I – период номинального подданства (1731 г. – 20-е годы XIX в.); II – период фактического присоединения и колониального подчинения (30-60-е годы XIX в.)» [1], то получается, что движение К. Касымова воспринималось во внешней политике России, с одной стороны, как естественный протест, с другой, как сдерживающий фактор на пути поисков новых «естественных границ». Тем более, что изменился характер этих границ. Длинные ряды укреплений и военных форпостов стремились сомкнуться в одну непрерывную линию, не став настоящей границей и выполняя функции оплота для дальнейшего движения к югу. В лице К. Касымова перед Россией возникла действительная угроза, от которой нужно было обороняться. Именно этим обстоятельством воспользовался лидер освободительного движения, лавируя между Оренбургским и Сибирским ведомствами. Но при этом не дремал Петербургский двор, в частности Генштаб, выгадывая механизмы дальнейшего утверждения в безлюдной, голодной и сожженной степи, которую после себя оставлял К. Касымов.

М. И. Венюков считал, что с принятием в российское подданство хана Абулхаира империя совершила первый роковой шаг. Это означало, что казахские степи не могли стать надежной естественной границей, ибо в них «по свойству их обитателей, приходится следовать правилу: ничего или все». Будучи сторонником охранительной экспансии, М. И. Венюков отдавал предпочтение географическому императиву при объяснении плохо продуманного движения колонизаторов в южном направлении. «Это был второй роковой шаг», после которого уже не было поворота назад, что означало бы потерять влияние на азиатов, «которое можно поддерживать только непрерывными успехами». «Тут начало системы, которая привела нас на Балхаш, к Или, к Алатау и наконец в Небесные горы и в Туркестан», – заключал М. И. Венюков [2]. Он оказывался заложником широко бытовавшего убеждения, заявляя, «что, раз ступив на какую-нибудь почву с оружием в руках, мы не можем уже отказаться от нее без явного ущерба своему нравственному влиянию даже на собственных подданных – азиатцев» [3, с. 319].

Будучи не согласным со стремлением России к югу и отвечая на вопрос: «Зачем нам Бухара, зачем Туркмения, зачем Бадакшан? Мы и без этого в Средней Азии дальше чем нужно?» – М. И. Венюков объяснял, что нас влекут туда «законы больших исторических движений»,  которые так же «непреложны, как законы мира физического». И этому «историческому движению» не в силах противостоять весьма разумные рассуждения, что пора остановиться, потому что, как убеждал сам Венюков, тщетны «все усилия разных администраторов и дипломатов положить предел русскому движению» к естественным границам. География будет сильнее доводов политиков, пока российская граница в Средней Азии «остается на воздухе»  [4, с. 355].

Тема «Россия и степь» заняла заметное место в геополитических рассуждениях М. И. Венюкова. «По его убеждению, владение степью не дает надежных границ для государства, степняки не представляют какого-либо значительного экономического интереса («бедность есть вечный удел массы всякого кочевого населения»). С бедностью кочевого населения Венюков связывал и его варварство, и особое хищничество. Оценивая опыт окраинной политики самодержавия, Венюков готов предложить и свои рекомендации. Так, он считает, что «кавказское устройство» – «в смысле скорейшего подавления видимой неприязни номадов» – может оказаться самым эффективным на начальном этапе. Однако оно не надежно с позиции отстранения от управления туземной верхушки, что вселяет в народе недоверие к русским. В оренбургской же системе его не устраивают действия подвижных казачьих отрядов, которые не носят созидательного характера, ограничиваясь лишь карательными мерами. Наиболее оптимальной ему представлялась сибирская модель, сочетающая действия военных казачьих отрядов с русской колонизацией степных земель. «Успех этой системы, – подчеркивает Венюков, – дознан не только полувековым опытом в Западной  Сибири, но и весьма быстрым развитием киргизо-русской гражданственности в Семиречье и на низовьях Сыра». К занятию земель кочевников под казачьи станицы он призывал относиться осторожно, не возбуждая без необходимости недовольства коренного населения. Особенно вредно расселять казаков мелкими станицами на небольшом между ними расстоянии, это может побудить кочевников к нежелательным миграциям или даже к восстаниям. «Однако метод военно-казачьей колонизации, примененный в казахских степях, неизбежно поведет нас вперед, потому что всякая новая линия будет вызывать собою основание передовой, сначала из укреплений, а потом станиц, селений и городов, пока крайняя из них не примкнет к какой-нибудь естественной трудно проходимой преграде на окраине степи». Такими естественными границами, по его убеждению, могут стать реки или горные хребты, но никак не степи, «тогда в бюрократических сферах наших еще не додумались до той простой истины, что владение степями есть тягость для государства…».  Поэтому ценна для государства не просто территория, а территория, доведенная до естественных пределов. Лишь такой подход будет иметь историческое оправдание убыточности азиатских окраин. Окупится ли присоединение новых земель в Средней Азии? – это волнует Венюкова в последнюю очередь, и он относит этот вопрос к области «экономических гипотез». Помимо всего прочего, дойдя до наших естественных южных азиатских границ, полагал Венюков, самое главное то, что мы сможем занять положение, которое обеспечит не только их устойчивость, но и позволит России стать «в довольно угрожающее положение относительно нашего главного врага на земном шаре – Англии, и это искупит до некоторой степени теперешние убытки от завоевания Средней Азии». Только уничтожение самостоятельности Бухары и туркменских племен, т. е. выход к естественным границам, позволит уменьшить находящиеся в крае войска и тем самым сократить дефицит Туркестана» [3, с. 355-356].

Для понимания характера внешней политики России в первой половине XIX в. большой интерес представляют собой средства британской элиты по ведению антироссийской пропагандисткой кампании. На протяжении столетия русофобия стала превалирующей идеологией правящего класса Британской империи. Россия и ее люди изображались как средоточие всех пороков, что создавало идеологическую базу для британской колониальной экспансии в Азии. Наряду с «разоблачением» злого умысла России против центральноазиатских стран, широко расписывался образ русского военного и русского администратора. Для понимания того, как воспринимались ими задачи внешнеполитического курса России и того, какую нишу определял для себя русский человек в ее контексте интересным представляется описание Д. Ч. Бульджера: «Русский человек, делающий карьеру в Средней Азии, делает ее как бы очертя голову, рассматривая ее как своего рода приключение, и не ставит перед собой каких-либо высоких целей. Он покидает удобства и радости Москвы или самой столицы с тем, чтобы оказаться в пустыне, в убежище, которое его заставляет искать его собственная глупость или преступление, совершенное в Европе. Таких людей большинство среди тех, кто управляет Средней Азией… В русском человеке нет ничего такого, что вызывало бы расположение или уважение» [5].

Али Махфуз написал в 1886 г. книгу с претенциозным названием «Правда о России и Англии с точки зрения туземца». В ней он писал: «Вся история России, неопровержимо свидетельствует, что русские наделены естественной склонностью к свершению самых ужасных поступков, какие только может выдумать извращенный мозг… Управление Русского Туркестана, например, находится целиком в руках военных, представляющих собой самый худший вид людей. Само их начальство считает их отребьем военного сословия, людьми умственно отсталыми, о чьем моральном облике и образовании можно судить по тем мерзким поступкам, которые они к стыду всего человечества совершают ежедневно» [6].

Таким образом, государственные границы Российской империи расширялись в результате постепенного перемещения потока пере­селенцев на Восток, не встречавших серьезного сопротивления дру­гих национальных образований. Правительственный взгляд на Си­бирь обусловливался заинтересованностью в доходном крае и беспо­койством о поддержании безопасности азиатских границ при одно­временном небрежении реальными потребностями Сибири, него­товности уделять ей большое внимание. Главным содержанием пра­вительственной политики было стремление охранять и сохранять, а не завоевывать. Результатом расширения государственных земель России, шедшего на протяжении пяти веков, стало то, что к концу XIX в. по территории она уступала только Британской империи [7, с. 291, 294].

Идея о том, что «локальные» или «подчиненные» (subaltern) факторы играли в жизни империи важную роль, подробно анализи­руется и развивается в статье американского историка Пола В. Верта. Он показывает, что и в российской (и советской), и в зарубеж­ной историографии при описании взаимоотношений имперского центра и нерусских национальных сообществ доминировала «па­радигма открытого сопротивления» – авторы прослеживали прежде всего историю восстаний, бунтов, крестьянских войн и религиозных движений. Это существенно обедняет тематику взаимодействия. Пол Верт призывает уделять больше внимания пассив­ной оппозиционности местных национальных сообществ по отно­шению к разнообразным инициативам имперского центра, которая, несмотря на свой «мирный» характер, могла значитель­но «осложнять жизнь» и «портить нервы» властям. Вообще в дан­ном контексте употребляемый Вертом термин subversion даже луч­ше переводить не буквально как «подрывная деятельность», что по-русски звучит достаточно сильно, сколько как «мирное соп­ротивление», формами которого могли быть подача прошений, распространение слухов, «непонимание» правительственных предписаний, дававшее возможность уклониться от их выполне­ния, иногда –  даже религиозное обращение (поскольку слияние элементов двух различных культур обычно становится питатель­ной почвой для рождения ересей) и т.д. С точки зрения Пола Верта, акции «сопротивления» имеют место лишь в крайних случаях (например, на самой ранней стадии установления имперского гос­подства), тогда как мирная «подрывная деятельность» является характерной чертой повседневной жизни имперской провинции «даже в периоды кажущегося благополучия» [10, с. 16-17].

Многие ученые отмечают, что отсутствие географических преград между имперским центром и его колониальными владениями сос­тавляет явное отличие российского государственного устройства от империй, метрополии которых находились в Западной Европе и которые считаются в литературе по империализму и колониализ­му «нормальными» империями. Соответственно трудно определить, где именно «начинались» в географическом смысле слова специфически колониальные от­ношения, и, что более важно, определить ту степень, в которой отношения в любом отдельно взятом регионе могут однозначно расцениваться как «имперские» или «колониальные» в противопо­ложность тем регионам, где господствовала иная социальная логика. Разумеется, такой регион, как Казахстан и Средняя Азия, вполне можно срав­нить с британской Индией или французской Северной Африкой, поскольку сама российская администрация проводила подобные параллели, а еще и потому, что «восприятие колониализма в XIX ве­ке было отражено в риторике завоевания». И все же Казахстан и Средняя Азия «занимали положение, которое во многих отношениях было исключительным для империи». Такие реги­оны, как степь, заселенная кочевниками, и Закавказье (отличитель­ными чертами которых был сравнительно недавний захват их им­перией, относительно небольшая доля русского населения по отношению к местному и, наконец, особый статус и формы управ­ления), обладали довольно значительным сходством со Средней Азией и другими определенно колониаль­ными регионами. Один из самых авторитетных географов рубежа XIX–XX веков П. П. Семенов Тян-Шанский делил Сибирь на пять географических областей. При этом Западную и Восточную Си­бирь он именовал «коренной» Сибирью, к которой примыкали «Якутская окраина», «Амурско-Приморская окраина» (в составе Забайкальской, Амурской, Приморской областей и острова Сахалин) и «Киргизско-степная окраина» (из Акмолинской, Семипа­латинской и Семиреченской областей). Таким образом, Азиатская Россия получала новую географическую конфигурацию, в которой у «коренной» Сибири, как внутренней периферии империи, по­являлись свои окраины [8].

Тем не менее, собирание земель российской империи закончилось завоеванием Казахстана и Средней Азии, которое завершилось уже в контексте типичной колониальной экспансии. Завоевания Казахстана, Северного Кавказа и Средней Азии в XIX веке имели, однако, по преимуществу новый характер колониальных войн. Большинство колониальных войн велись именно ради установления имперского контроля над теми или иными терри­ториями, а не для включения их в «национальную территорию». Русский национализм был избирателен в своем про­екте. В то же время, для русского национализма, как и для фран­цузского, британского или испанского, стремление к консолида­ции нации вовсе не стояло в непримиримом противоречии со стремлением сохранить и при возможности расширить империю. Русские были центральной и наиболее многочисленной этнической груп­пой империи. По целому ряду причин не вполне верно (как мини­мум до начала XX века) называть их доминирующей группой в том смысле, в котором британцы и французы доминировали в своих империях. Правящая династия дольше, чем в большинстве евро­пейских государств, сопротивлялась «национализации», господ­ствующее положение в империи занимало полиэтническое дворянство, а русский крестьянин долгое время мог быть (и был в действительности) крепостным у нерусского, неправославного и даже нехристианского дворянина. Нация «не правила» и не имела сис­темы политического представительства. По сравнению с другими континентальными державами, проблема взаимоотношений русского национализма и империи также имела ряд особенностей. При всех своих проблемах в XIX ве­ке Российская империя продолжала территориальную экспансию и сохраняла тот уровень военной мощи, экономического потенци­ала и веры в будущее, который делал иностранный диктат и распад империи скорее гипотетическими угрозами, а не фактором повсед­невности [11, с. 101].

Таким образом, общий контекст внешней политики Российской империи складывался в пользу форсирования колониальной экспансии. В этих условиях восставший казахский народ в лице как Кенесары Касымова, так и других создали значительную угрозу срыву мероприятий империи по созданию «естественных границ». Логика исторического развития обнаруживает столкновение собственных проблем российской реальности с интересами внутренней жизни казахского общества и приоритетами внешней политики казахской элиты рассматриваемого времени. При всем том, что это объективный процесс, необходимо согласиться и с тем, что движение сопротивления казахского народа есть реакция естественная,  не реакционная. Это ответ на колониальную экспансию, которая является результатом реакционного внешнеполитического курса царского режима в России.

Историческая справка

С завоеванием Казани и Астрахани Волжский путь через Великую степь оказался под контролем России. В конце XVI ве­ка было завоевано и Сибирское ханство, и в начале XVII века но­гайские татары потеряли свою суверенность. Они были потом из­гнаны из степей нижней Волги монголоязычными ламаистски­ми калмыками, которые в середине XVII века формально стали вассалами России.

Только с XVIII века, когда русские войска уже не уступали кочевым всадникам в степи, были упразднены и включены в состав России ханства калмыков и крымских татар…

Ричард Уортман недавно написал, что «задача историка – понять русский национализм как поле постоянной борьбы, кон­тестации. Эта борьба развернулась в XIX – начале XX века меж­ду монархией и образованной частью общества, когда в своей борьбе за контроль над государством каждая из двух сторон пре­тендовала на право представлять народ». В этой действительно непрестанной борьбе существовали и другие, иначе проходящие фронты, возникали предметы споров, в которых одна часть обра­зованного общества вступала или стремилась вступить с властью в союз против другой части образованного общества. Именно так нередко происходило в спорах о критериях русскости и о границах русской «национальной территории».

В этих спорах сторонники отождествления Российской им­перии с русским национальным государством и вытекающего из этого действительно утопического стремления к поголовной руси­фикации всего населения империи неизменно составляли среди русских националистов заведомое меньшинство. В таком же мень­шинстве оказывались и те, кто готов был поставить знак равенства между русскими и великорусами, а в качестве национальной тер­ритории принять традиционный ареал расселения великорусов.

Очевидная особенность Российской империи в сравнении с Британской, Французской, Испанской империями – ее конти­нентальный характер, отсутствие «большой воды» между метро­полией и периферией. Это создавало понятные сложности для «во­ображения национальной территории» внутри империи, но и отк­рывало определенные возможности.

Источник: Российская империя в сравнительной перспективе

 / Под ред. А. И. Миллера – Москва: Новое издательство, 2004, с. 384.

Россия, как государственное образование, возникла в процес­се длительного «собирания земель». Этот процесс привел к тому, что на обширном пространстве евразийского континента, насе­ленного множеством разных племен и народов, сложилось мно­гонародное централизованное государство…

Многовековые волны стихийной колонизации, миграций, сложные демографические процессы на просторах Евразии обу­словили уникальную, не имеющую аналогов, полихромную этни­ческую картину Российского государства. Ее можно сравнить с гигантской мозаикой или детским калейдоскопом, постоянно ме­нявшем конфигурацию многоцветных кристаллов – такой же зыбкой, переменчивой и в значительной степени саморегулирую­щейся – предстает грандиозная этническая панорама империи.

По мере расширения государства, с присоединением Казан­ского и Астраханского ханств, освоением Сибири, а затем вклю­чением в состав России Украины, балтийских провинций, еще позднее Кавказа, казахских жузов, Хивинского и Кокандского ханств, Бухарского эмирата этническая структура государства все более и более усложнялась.

К середине XIX в. в России насчитывалось уже свыше ста больших и малых этнических групп. Для многих народов была характерна исторически сложившаяся дисперсность расселения, хотя и в меньшей степени, чем у русских. Последние являлись не только самым многочисленным народом в формировавшейся им­перии, но и оказались наиболее рассредоточенными на ее гигант­ском пространстве. В XIX в. уже невозможно было очертить сплошной ареал расселения русских, колонии которых чересполосно раскинулись от западных и северных пределов до Чукотки, Закавказья и Средней Азии...

Российское законодательство в отношении инородцев скла­дывалось дифференцированно: оно представляет собой огром­ный массив хронологически откладывавшихся законов, указов, директив и циркуляров, регулировавших различные стороны жизни инородцев и их взаимоотношения с государственными ин­ститутами.

Большинство российских этносов издавна сосуществовали ря­дом. И не взирая на колоссальную «разреженность» евразийского пространства, постоянно соприкасались и взаимодействовали. Ин­корпорирование в российское государство и включение в единую административную систему закрепляло за отдельными этнически­ми общностями определенную пространственную конфигурацию.

Территории, на которых исторически локализовались рос­сийские инородцы, располагались вокруг центрального ядра го­сударства. Пограничные районы представляли собой так называ­емые контактные зоны или лимесы, лимитрофии (лимитрофы)… Главным инструментом, приводившим лимитрофии в движе­ние, безусловно, была торговля. Рынок объективно сближал раз­ных людей, невзирая на их этническое происхождение. Он сгла­живал неизбежные культурные и психологические противоречия и объединял интересы участников торговли общими целями.

Для контактной зоны или лимеса характерно совместное проживание на одной территории разных этнических групп на протяжении длительного исторического периода. Это предпола­гает также и взаимодействие культурных, религиозных, хозяйст­венных и других систем.

На территории России естественно-исторически сложилось несколько крупных и множество мелких контактных зон, охва­тывающих пространство империи по гигантскому периметру, почти параллельно внешней границе. На протяжении нескольких столетий в империи происходил интенсивный процесс политико-административного строительст­ва: внутри государства шло территориальное структурирование периферийных регионов, когда большинство этносов обрели близкую современной пространственную конфигурацию.

Впоследствии границы многократно перекраивались, дро­бились, практически никогда не совпадая с естественными кон­турами расселения этносов – административные пертурбации постоянно лихорадили империю. Однако они же парадоксаль­ным образом обеспечивали устойчивость государственного фундамента. Условность внутренних границ, их аморфность, размытость и непостоянство – одна из характерных имперских примет, по-видимому, не случайно унаследованная большевист­ским государством...

Источник: Российская многонациональная цивилизация: Единство и про­тиворечия / Отв. ред. В.В. Трепавлов; Ин-т рос. истории.М.: Нау­ка, 2003, с. 378.  

Царские администраторы проводили в Орен­бургском крае политику разжигания националь­ной розни. Как отмечает восточник В. В. Бартольд, оренбургским властям было предписано в зависимости от обстоятельств усмирять один на­род при помощи другого. Натравливая одну на­родность на другую, они тем самым вызывали у них взаимное озлобление и неприязнь, чувства подозрительности и недоверия друг к другу и к русскому народу. В 1750-х годах, при И. И. Неплюеве, среди башкир руками киргизов был про­веден страшный погром, от которого башкирский народ уже не мог оправиться.

Источник: Коити Тоекава. Оренбург и Оренбургское казачество во время восстания Пугачева 1773-1774 гг. Москва: «Археографический центр», 1996.

Тезис второй: «За что и против чего, в действительности, сражался Кенесары Касымов?»[1] 

Осмысление места протеста, проявленного Кенесары Касымовым в контексте внешней политики Российской империи первой половины XIX века, требует обращения и к конкретным историческим источникам. Один из них хранится в Российском государственном военно-историческом архиве (РГВИА) и называется «Отчет по Генеральному штабу за последние 25 лет» [9]. Этот документ был обнаружен лично автором этих строк и представляет собой обобщение внешнеполитических действий России в 1826-1851 гг. Он состоит из двух частей: «Генеральный штаб» и «Действия Генерального штаба». В первой части содержатся два раздела под номерами 13 и 14, которые озаглавлены «Военные действия в Киргизской степи Оренбургского ведомства» и «Военные действия в Киргизской степи Сибирского ведомства».

В военных операциях против К. Касымова были задействованы: Отдельный Оренбургский корпус в составе 26 пехотной дивизии местных гарнизонов и казачьих войск: Уральского, Оренбургского, калмыцкого, Башкирского и Мещеряковского, с двумя Тептярскими полками в Оренбургской губернии, а также Отдельный Сибирский корпус, состоявший из 27 пехотных дивизий, Сибирского Линейного казачьего войска и местных гарнизонов в Западной и частью Восточной Сибири [10, Л. 3].

Применительно к утверждению в киргизской степи Оренбургского ведомства в упомянутом отчете констатировалось: «С 1840 по 1845 годы были ежегодно высылаемые в Киргизскую степь отряды для уничтожения замыслов К. Касымова. Однако опыт указал необходимость изменить прежнюю систему действий против этого мятежного султана» Генштаб решил вместо «утомительных» и «беспоследственных» поисков устроиться в малой Орде с целью возведения там в 1845 году двух укреплений: Оренбургского и Уральского, которые стеснив восставших, отдалили их от линии и оградили от набегов казахов. «Проистекающая польза от возведения сих укреплений высказалась самым очевидным образом; и потому для более прочного водворения нашего в степи Оренбургского ведомства, и защиты покорных нам киргизов, возведено в 1847 году укрепление по урочищу Раим, на правом берегу Сыр-Дарьи, но в дальнем расстоянии от впадения этой реки в аральское море» [7, Л. 55].

Относительно действий в казахских степях Сибирского ведомства говорилось: «Войска Отдельного Сибирского корпуса, имея назначением охранять пограничную линию, должны вместе с тем защищать и покорять киргизов Средней и большой Орды» [7, Л. 56]. Успехи военных действий против К. Касымова объяснялись возведением укрепления при урочище Актау. «В течение осени и зимы 1839 года все окружные приказы приведены в оборонительное положение, а с наступлением весны устроены Джергаинское и Акмолинское укрепления, а равно и пикеты между Джергаином и Кокчетавом... Когда же в 1845 году были построены укрепления в степи Оренбургского ведомства, а 2-ой полк Сибирского казачьего войска водворен в Атбасар, кокчетав, Акмолинск и на горы Улутау, то стесненный после сего в своих действиях в юго-западные степи, Кенисары Касымов бежал в Коканские владения, а в 1846 году погиб при нападении на дикокаменных киргизов» [7, Л. 57].

Из указанного источника видно, что в своем стремлении к приращению территории Российская империя использовала все возможные способы экспансии. При этом основная ставка была сделана на оборону и силу оружия. Что же касается движения К. Касымова, то по планам Генштаба оно ставилось вряд с такими важнейшими направлениями внешней политики России первой половины XIX в. как война с Персией, Турцией, война против польских мятежников в 1831 г., занятие княжеств Молдавии и Валахии, пособничество австрийскому императору в усмирении мятежа в Венгрии, военные действия против горцев Кавказа, действия против закубанских и прибрежных горцев, действия в восточной части Кавказского края, о чем свидетельствует названный Отчет по Генеральному штабу.

Изучение механизмов российской дипломатической машины выводит нас и к выявлению уроков движения К. Касымова. Нельзя сказать, что К. Касымов не понимал принципов и ходы внешнеполитических действий Российской империи. Именно поэтому он стоял на позициях возрождения прежнего Казахского ханства с территорией в пределах времен его деда Абылая, но под протекторатом России. К. Касымов выступал против той формы колониальной экспансии Российской империи, о которой писал евразиец Н. С. Трубецкой: «Изуродование русского человека привело к изуродованию самой России. Потеря национального обличия вела к утрате национального лица, к забвению исторической сущности России. При таких условиях Россия не могла продолжать идти по своему естественному, самой природой предуказанному пути исторического развития. Вся послепетровская история России определяется уже не следованием по этому естественному историческому пути, а исторически неоправданными уклонениями в сторону, в угоду ложным представлениям об исторической России. Это сказывалось одинаково как во внешней, так и во внутренней политике. И тут и там верховная власть, будучи по существу антинациональной руководствовалась не собственными историческими традициями, а примерами европейских государств... По примеру других европейских государств, ведущих у себя и в своих колониях политику ассимиляции, стремящихся культурно обезличивать покоренных ими народы, императорское русское правительство проводило во всех областях с нерусским населением политику «русификации». Эта политика была полной изменой всем историческим традициям России, ибо древняя Русь никогда не знала насильственной русификации. Русское племя создавалось не путем насильственной русификации инородцев, а путем братания русских с инородцами» [11].

Противоречия и недосказанности в оценке внешней политики российской империи в момент народно-освободительной борьбы Кенесары Касымова вынуждали впоследствии исследователей высказывать полярные мнения и были на руку пропагандистам имперских парадигм. Вернувшись из ссылки Е. Б. Бекмаханов был вынужден писать усеченно: «Движение Кенесары не было прогрессивным ни сточки зрения внутреннего социально-экономического развития Казахстана, ни сточки зрения его внешнего положения. Вся внешняя политика Кенесары была направлена на создание независимого ханства. Следует указать при этом, что Кенесары поддерживал связь не только с местной царской администрацией, Западно-Сибирским и Оренбургским военными губернаторами, но и вел переписку с Николаем I. В своей переписке Кенесары не отказывался от подданства России, но при условии сохранения старых привилегий хана. К 40-м годам XIX в. царская Россия продвинулась в глубь казахской территории. В районе Cтаршего жуза должны были соединиться две линии военных укреплений, идущие со стороны Сибири и Оренбурга. Перед царской Россией встала задача завершить окончательное присоединение Казахстана к России. Это диктовалось не только интересами торговли в Средней Азии, но и усилением там англо-русского соперничества» [[12]].  

За внешними событиями территориальных приобретений или потерь и оформляющих их политических ходов всегда стоят эконо­мические потребности и национальная идеология государства. Если первые условно можно считать всеобщей константой, детерминиру­ющей любую экспансию, то идеология, в силу своей самобытности, представляет для понимания истории конкретной страны особый интерес. Кроме того, те или иные территории в зависимости от сво­его местоположения, ресурсов и прочего могут быть экономически притягательны для совершенно разных стран, т.е. экономика - это во многом внешний побудительный мотив. Идеология же является глубоко внутренним фактором экспансии.

Такие индикаторы воинской состоятельности Кенесары Касымова и его  приверженцев как собственно воинский дух, стремление к свободе и отвага  проверялись в традиционных формах протеста и недовольства каковыми и были для кочевников набеги и нападения на объекты, отождествляемые с  русской границей.  Как пишет крупный специалист по истории войн Шамиля на Кавказе В. В. Дегоев: «Это была спе­цифическая форма войны, проявлявшаяся в периодических гра­бительских нападениях. Некоторые наблюдатели объясняли при­страстие горцев к такому стихийному способу борьбы с врагом отсутствием межплеменного единства и крупного лидера, числен­ным превосходством русской армии. Не исключали и наличия какой-то «другой причины». Тем более, что набеги совершались и на соседние племена. Еще среди современников Кавказской войны было довольно широко распространено мнение, что набегами гор­цев заставляла заниматься «положительная невозможность прокор­миться средствами своей страны». Иными словами, скудость природно-хозяйственной базы превращала набеги в некую разновид­ность «экономического принуждения». Ни в коей мере не отрицая известной роли данного фактора, нельзя, вместе с тем, игнориро­вать многочисленные свидетельства в пользу экономической само­достаточности горских обществ. Нападения на далеко не беззащит­ных ближних и дальних соседей являлись трудоемким и опасным занятием, чреватым жестоким возмездием и, как следствие, паде­нием демографического уровня общины ниже критической черты выживания. Набеги были слишком рискованным предприятием, чтобы считать их «способом производства» и преувеличивать их значение в жизни горских обществ. Но не следует впадать и в дру­гую крайность – делать вид, будто этого социального института во­обще не существовало, кроме как в «клеветнических» сочинениях русских «дворянско-буржуазных», «шовинистических» историков... Дело начи­налось с того, что какой-нибудь известный своим опытом и доб­лестью воин объезжал аул за аулом, собирая под свои боевые знаме­на храбрецов. Или же объезд совершал глашатай, призывая воинов собраться в условленном месте для того, чтобы избрать предводи­теля набега… Принося предводителю клятву верности, каждый член боевого отряда обещал ему повиноваться во всем и безропотно делить с ним предстоящие опасности. Между воинами и вожаком было полное взаимное доверие… Набеги имели не только «экономическую» мотивацию в виде возможности получить добычу. Они представляли собой своеоб­разный социально-культурный институт, некую общественную привычку… Набеги мало что меняли в «формационной» эволюции общест­ва. Этот институт, внешне очень динамичный, оставался в своей военной, организационной и идеологической модели неизменным на протяжении столетий... Характерный для набега принцип подчинения предводителю полностью прекращал свое действие по завершении предприятия. Поэтому этот мнимый прообраз идеи авторитарной власти даже за долгие века не смог принять подо­бия институционально-политической нормы, не имел социально-структурных последствий и не вырос в нечто большее, чем обыч­ный прагматический принцип взаимоотношений между людьми в экстремальной ситуации» [[13], с. 25-27].

Будучи не просто человеком своего времени, но и монархом, ханом, поставленным в конкретные исторические обстоятельства,  Кенесары Касымов был носителем неограниченной власти. Это же оказывало свое влияние  на методы его лавирования как внутри казахского общества, так и в отношениях с Российской имп