• Исторические страницы
• 20 Апреля, 2024

АЙЮБ, или Homo Kazakus

Заколдованный век)
(Рассказ в рассказах)
ТРОПЫ ПОЗНАНИЯ
ЧАСТЬ V

Сейдахмет КУТТЫКАДАМ, 
писатель-публицист
 

Глава 1. Бог, случай и тоталитаризм
Неисповедимы пути становления человека – с самого рождения тысячи факторов влияют на его формирование: они пеленают душу человека, кодируют сознание, выстраивают мироощущение и лепят его характер. Есть ли здесь место свободе воли? Если есть, то она тоже сотворена не по его выбору. Она дана ему!
Кем? Богом? Но ему, похоже, сейчас не до нас – иначе бы дьявол не чувствовал себя так вольготно в современном мире. Случаем? Точнее, сотней тысяч мелких и десятком крупных случаев, которые воздействуют на человека в течение его жизни. Если со временем он внешне деревенеет, это не значит, что они отскакивают от него, нет – они бьют по самому незащищенному месту – сердцу и неуклонно меняют его внутреннюю суть.
Возможно ли некое ментальное поле, которое, подобно магнитному, приводит в порядок хаотическое движение частиц – случаев? Если оно есть, тогда весь поток случайностей, обрушивающихся на человека, неслучаен, и тогда их результирующая – Мега случай – уравнивается с Богом в судьбе человека.
Большевики, контролировавшие и направлявшие все стороны подвластного им общества, пытались создать именно такую систему – некую идеологическую матрицу, в которой все случайности выстраивались бы в закономерность, – по созданию штампованных людей.
В этом и была главная цель тоталитаризма. Однако в некоторых людях оказалось нечто, не поддающееся этим законам, и они, непонятным образом преодолев тоталитарно-силовое поле, вырвались из сатурнианского общего кольца и обрели свою орбиту – внутреннюю свободу. Как такое могло стать возможным?

Глава 2. Игры, природа храбрости и достопримечательности
Туркестан и в пятидесятых годах еще сохранял в себе и вокруг остатки древности. Километрах в двух на север от города были развалины крепости, в центре которых сохранились стены цитадели, а вокруг них на небольшом отдалении полузасыпанные рвы и разрушенные крепостные стены. И дети, играя там, впитывали в себя этот древний дух.
Сержан и его друзья делились на два отряда: одни защищали цитадель, а другие с визгом и криками ее атаковали, причем по правилам атакующих было в полтора раза больше, чем защитников. Вооружение – самодельные луки из ивовых прутьев, стрелы из камыша, копья из длинных палок, пылевые «гранаты» из бумаги, щиты из крышек от старых кастрюль, а сами кастрюли служили шлемами.
В цитадели в нескольких местах зияли большие проломы, но по условиям «битвы», атакующие ими, не пользовались, они должны были пробиться через чудом сохранившиеся старые ворота или вскарабкаться на стены. В пылу сражения и те, и другие порой получали «серьезные» ранения, а некоторые летели кувырком со стен, но благо вокруг была мягкая почва, и все обходилось. «Битвы», как правило, начинались часа в три дня и заканчивались поздно вечером, часам к десяти.
В послевоенные годы дух воинственности витал везде в детско-юношеской среде: шли перманентные сражения между школами, улицами, кварталами. С соблюдением воинского кодекса чести – биться только кулаками и при равном количестве сражающихся, с обеих сторон лишние – становились зрителями. Основная «война» в Туркестане происходила между Городом и Станцией. В городе располагались два девических объекта притяжения юношей – педагогическое и медицинское училища, студенты которых на 95 процентов состояли из представителей кривляющегося пола, а третьим был городской парк, в котором регулярно организовывались танцы, и на танцплощадке большую часть девушек представляли эти студентки.
Станционные не рисковали приезжать на эти притягательные танцы в одиночку, а прибывали большими группами, и ближе к концу танцы заканчивались массовыми драками. Так как местных было больше, и они могли заменять «павших», то станционным, естественно, доставалось больше. Но когда кому-нибудь из городских нужно было куда-то отправляться на поезде или междугородном автобусе, то уезжавшего обязательно сопровождала «охрана» из городских, и станционные не упускали случая взгреть этих городских.
Очередная группа городских приехала с вокзала не только с синяками и разорванными рубашками, но и привезла вызов. Станционные предлагали провести генеральное сражение, чтобы окончательно выяснить, кто сильнее? Естественно, городские, услышав об этом, воскликнули: мы всегда готовы! Парламентеры с обеих сторон договорились об условиях: местом сражения было избрано срединное большое поле возле мясокомбината с наветренной стороны (запах от этого объекта был сравним с химическим оружием, и потому обе стороны без всякой битвы могли полечь, если бы они избрали подветренную сторону), каждая сторона должна была выставить пятьдесят корп... простите, пятьдесят пацанов, и были согласованы день и час этого исторического события.
В городе срочно был создан штаб, который возглавил Арыстан, соответствующий своему имени («Лев»), сильный и храбрый подросток лет четырнадцати. Он начал формировать войско, что было непросто, так как уже начались каникулы и немало ребят уехало на отдых в разные места.
Кое-как собрали пятьдесят ребят, но, судя по внешнему виду, настоящих бойцов среди них было маловато. В армию попросился и Турсун. Все подростки рассмеялись. Турсун был большим, толстым, рыхлым и боязливым подростком. Все издевались над ним, особенно малыши, они неожиданно подбегали к нему и, резко опустив его штаны на резинках, пинали его по грузной и выделяющейся нижней части тела, а тот все это сносил и говорил: «Ну, ребята, зачем же вы так?». Турсун всегда плелся в самом пыльном конце ватаги, и никто с ним не считался. Поэтому ему отказали, и он принял это как должное.
В день знаменательного сражения пацаны собрались в центре города, возле кинотеатра, и двинулись к мясокомбинату. По пути как-то незаметно исчезли несколько из них, причем наиболее горластых. Когда «армия» городских подошла к месту встречи, «войско» противника уже ждало ее. Станционные состояли примерно из равного числа русских и казахов, городские – в основном из казахов и узбеков, а человек восемь были русскими, татарами и один – даже эллином, прямым потомком легендарного спартанского царя Леонида. Станционные были покрупнее и числом побольше, и они с явным презрением поглядывали на своих противников.
Эту величайшую битву всех времен и народов, как это ни прискорбно, не отметил никто из этих суетливых историков, а началась она в 17 часов, в среду, 3 июня 1959 года. Вначале, как и положено, схватились два богатыря из противоборствующих лагерей. Со стороны станционных вышел здоровенный русский парень Ярослав, а от городских – сам Арыстан. Их схватка длилась полчаса и была примерно равной, а после этого две «армии» бросились друг на друга. Пыль поднялась столбом до самого неба и заслонила солнце, вся земля покрылась тьмою, в гуще схватки слышались крики, вопли и стоны сражающихся. Постепенно стало заметно, как городские стали пятиться назад, еще немного – и они готовы были бежать в панике.
Но вдруг что-то случилось: пыль заклубилась еще гуще, и в ее бледных просветах стало видно, как кто-то огромный с яростью, сопровождаемой виртуозным матом, врезался в ряды станционных и стал их колотить. Шесть-семь «врагов» повисли на нем, пытаясь его свалить, но он одним движением разбросал их. Увидав такую неожиданную подмогу, городские, остановив отступление, бросились в атаку и смяли противника. Станционные позорно бежали, а городские, дав только несколько пинков отставшим, не стали их преследовать.
Восторг победителей был неописуем, и они тут же обратились к тому сказочному великану, который определил их победу. И неожиданно узнали в нем…Турсуна! Удивлению их не было границ. Оказывается, несмотря на запрет, Турсун неприметно следовал за ними и вступил в битву в самый решающий момент. Не остывший еще от схватки Турсун выглядел грозно, и его приятели, не привыкшие к такому его виду, в смущении толпились вокруг него и воздавали ему невнятную хвалу.
Затем все воины, пропустив вперед Арыстана и Турсуна, начали триумфальное шествие домой. По пути Турсун остыл и стал постепенно перемещаться из начала колонны в привычный хвост. Попытки ребят легкими толчками продвинуть его вперед не увенчались успехом.
После этой эпохальной битвы произошло немало других сражений, как внутриусобных, так и с ребятами примыкающих к городу колхозов и совхозов, конечно, не такого масштаба, но все же славных, и во всех них в начальном единоборстве принимал участие Турсун, который всегда побеждал, а после оказывал решающее влияние на победный исход всего сражения. При виде «врага» смирный Турсун на глазах преображался в грозного воителя. Слава о нем распространилась далеко за пределы городского мальчишеского мира, но среди своих он по-прежнему вел себя очень скромно и тихо, старался быть в тени. Теперь его никто не задирал, и этим он был доволен.
Странная штука – природа храбрости! Настоящие герои всегда смущаются говорить о своих подвигах, и все время стараются перевести разговор на других. Им кажется, что все, что они сотворили, весьма обычно, и каждый мог бы это сделать, а вот то, что сделал вон тот герой, – это настоящий подвиг.
Таким, например, был дважды Герой Советского Союза Талгат Бигельдинов. Он первым в мире в истории воздушных боев на штурмовике сбил немецкого аса на лучшем истребителе Второй мировой войны, «мессершмитте», и совершил много других подвигов, но, когда его просили о них рассказать, он только улыбался и уклонялся от разговора. И, напротив, те, кто не совершил на фронте ничего стоящего, любили живописать о своей «беспримерной храбрости». Вообще, все по-настоящему великое не терпит мишуры, а все фальшивое старается покрыть себя позолотой.
Кстати, после поведанной нами легендарной битвы станционные и городские пацаны зауважали друг друга и заключили между собой договор о вечном мире. Насколько известно, этот исторический договор, заключенный во втором тысячелетии, сохраняется и до сих пор, в третьем.
На востоке, примерно в полутора километрах от мавзолея Ходжи Ахмета Яссави, был тайный подземный ход, ведший к нему. Вход, заросший густым кустарником, трудно было разглядеть, даже находясь рядом, и он был прикрыт большой крышкой под цвет земли. Полусферический ход был сухой, шириной и высотой около двух метров и – светлый, свет проникал через отверстия, напоминавшие снаружи норы сусликов, кротов и других грызунов.
Пройдя метров триста, упираешься в каменную кладку, загораживающую дальнейшее продвижение вперед, но и этого отрезка достаточно для того, чтобы представить, как осажденные в городе воины на конях проезжали по этому проходу (говорят, кладка прохода осела, и высота его уменьшилась) и, выехав за город, неожиданно атаковали с тыла врага, осаждавшего город. В городе была турецкая баня с куполом и тремя отделениями: прохладным, теплым и горячим, – где воду черпали прямо из каменного резервуара, в который вода поступала самотеком и где поддерживался один и тот же уровень.
Лежа в парной на горячих каменных плитах, ощущаешь, как жар согревает каждую твою клетку, и обливаешься потом. Затем идешь в холодный зал, опрокидываешь на себя таз с холодной водой и дальше – в теплый зал. А там здоровенный банщик Ибадулла «издевается» над очередной жертвой. Он колотит веником, нещадно лупит огромными своими ладонями, пинает ногой и всей своей массой налегает на вопящего под ним мужчину. Как только этот чудовищный массаж заканчивается, объект истязаний, красный, как спелый помидор, ползком добирается до места отдыха и восхищенно восклицает: «Как здорово, мои кости стали как воск, тело – упругим, а дышится, как юноше».
Баня по нечетным дням принимала мужчин, по четным – женщин, а в воскресенье до полудня мылись солдаты местного гарнизона. В четные дни наиболее озорные мальчишки с трудом взбирались на купол бани и, всматриваясь в матовое стекло на его вершине, теряя дар речи, скатывались вниз.
А сам мавзолей – чудо архитектуры в Степи, место паломничества всех мусульман Средней Азии и Поволжья, притягательное место для всех мальчишек. Тогда мавзолей не был еще отреставрирован, и в его левой башне зияла дыра, в которую они проникали, поднимались на верхнюю площадку и обозревали все вокруг на многие километры. А затем, спустившись вниз, бродили по его прохладным даже в самую жару помещениям, любовались высушенными головами архаров и муфлонов, держались за огромное древко знамени самого Хромого Тимура. Пройдя в погребальный зал, тихо взирали на зеленый нефрит надгробия Ахмета Яссави, а в завершение доставали ведром святую воду из глубокого колодца в самом мавзолее и пили ее. Святость этого места помимо воли этих мальчишек проникала в их души.

Глава 3. Школа
Любой общественный институт стремится к секуляризации и проявлению собственной воли, и когда, скажем, в руки школы попадает такой мягкий, пластичный и не обретший самости материал, как дети, в ней пробуждаются повелительные импульсы и склонность к шаблонам. Это важнейшее социальное изобретение, выведшее человечество из мрака невежества, сложившись в систему, всегда и везде норовит лепить однотипные «образованные кирпичи», лишенные индивидуальности.
Поэтому многие свободолюбивые и талантливые люди, даже в самых демократичных странах, в самых лучших учебных заведениях, инстинктивно воспринимают школу как духовную тюрьму той или иной строгости. Но если в этих странах «колодок» много, а часто в каждой школе своя, то в Советском Союзе была единая идеологизированная «колодка» для всех представителей многочисленных и многообразных народов. То есть имманентная жесткость института еще дополнялась каркасной твердостью системы. Образовательная начинка была рационально-немецкой, что позволило советской школе, несмотря на внешние тиски, дать добротное всеобщее среднее образование населению, вышедшему из Российской империи, около 90 процентов которого было безграмотным или малограмотным, особенно в ее азиатской части, и это было благо. В значительной степени под воздействием такой школы сформировался особый тип людей – «хомо советикус», который при внимательном наблюдении нетрудно отличить в любой толпе, в любой стране даже через несколько десятков лет после крушения Советской империи. Его усредненный тип характеризовался тем, что был довольно образован, имел общее представление о культуре, а интеллигентные его представители были весьма начитаны, но у него не было бытовой культуры и умения общаться с людьми других культур, иных представлений. В редких случаях, когда школами руководили умелые организаторы и тонкие воспитатели, их выпускники составляли приятное исключение, но это достигалось нелегко.
В Туркестане, в той части, которую именовали Городом, были две школы: одна – большая объединенная, русско-казахская, носившая престижное имя Ленина, другая – узбекская, на Станции – свои три школы. Школа имени Ленина располагалась на восточной окраине города, по обе стороны улицы, постепенно переходящей в дорогу в областной центр – город Шымкент. На северной стороне улицы находилось русское отделение, оно располагалось в новом современном двухэтажном здании с пристройками. Здесь находились: кабинет директора с маленькой приемной, учительская с двумя специальными столами для завучей – казахского и русского отделений, медпункт и каморка завхоза. Казахское отделение бытовало в красивом издали, но обветшалом старом здании, бывшем в царские времена русско-казахской гимназией.
На русской стороне располагались летние площадки для футбола, баскетбола и волейбола, на казахской – крытый спортивный зал. Каждое отделение практически жило самостоятельной жизнью, и они объединялись лишь во время линеек в начале учебного года, редких торжественных мероприятий и в конце года – для проводов выпускников.
Как ни старайся придерживаться последовательности, повествование проявляет свой характер и местами петляет, иногда забегая вперед, а порой возвращаясь назад. Читатель уже знает, что Рахым всех своих детей, кроме Момына, определил в русскую школу. Но случай со старшим сыном я хочу описать подробнее и отдельно, как показательный пример. Когда Сержану исполнилось шесть лет, Рахым стал выяснять, как он говорит на русском языке. Увы, познания сына огорчили его, поэтому он отвел его в русский детсад, чтобы он научился этому важному языку, открывающему перспективную дорогу в будущее. Но в детском саду большинство воспитателей и детей были казахами, а в ту пору они между собой говорили на родном языке.
Через год Рахым посчитал, что его сын, наверное, достаточно познал русский язык, и, не удосужившись это проверить, взял его за руку и повел в школу Ленина. Зачисление на отделения шло в одном из больших классов, специально для этого временно освобожденных от парт. За двумя столами сидели завучи школы, русская и казах, соответственно, русского и казахского отделений. Детей послевоенных лет было мало, и каждый из них хотел привлечь побольше их на свою сторону, при этом главным критерием было знание русского языка.
Рахым решительно направился к русской и сказал, что хочет определить своего сына на русское отделение. Завуч подозвала к себе Сержана и стала задавать ему вопросы, естественно, на русском языке. В ответ мальчик лепетал что-то невнятное. Завуч казахского отделения, который все это слышал, обращаясь к Рахыму, сказал: «Послушай, да твой сын не знает русского языка, как он будет обучаться на русском отделении? Давай я его приму к себе». «Это ты не знаешь русского языка, а мой сын будет обучаться только на русском отделении», – отрезал Рахым. Завуч русского отделения была в замешательстве, не зная, как поступить. На шум зашла директор школы, и Рахым тут же обратился к ней: «Я хочу, чтобы мой сын обучался на русском отделении, но тут его не хотят принимать». Завуч извиняющимся голосом объяснила, в чем проблема. Директор подошла к Сержану, погладила его по голове и спросила, на каком отделении он хочет учиться. Мальчик посмотрел на напряженное лицо отца и ответил: «На русском». Директор сказала: «Хорошо, запишите его на русское отделение». Завуч приняла заявление Рахыма, копию метрики, сделала соответствующие записи и сказала: «Приведите ребенка 31 августа на линейку». Рахым с усмешкой взглянул на завуча казахского отделения и вывел своего сына из комнаты. Так Сержан попал на русское отделение.
Первую четверть, сидя на уроках, он ничего не понимал, во второй четверти кое-что стало проясняться. Дети быстро познают языки, поэтому уже через полгода – к началу третьей четверти Сержан довольно сносно говорил по-русски. Первый класс он закончил в числе хромающих середняков, но без натяжек, и был переведен во второй класс. Таким образом, мы благополучно утвердили нашего Сержана в школе, теперь можем перейти к описанию учителей и учеников, окружавших его.
 
Глава 4. Директор
Именно в год поступления Сержана в школу ее новым директором назначили Екатерину Ивановну Русакову. Род ее происходил из орловских крестьян, которые в начале ХХ века переселились в Казахстан. Ее дед Прохор обосновался в Туркестане и пустил здесь корни, отец Иван работал слесарем, и он постарался дать хорошее образование своей дочери. В 1940 году Катя поступила в Московский государственный педагогический институт, и в июне 1941 года она и ее сокурсники, подобно героям многих фильмов о том периоде, весело и беззаботно праздновали окончание первого курса.
В это время началась война, и уже вскоре немцы стали приближаться к Москве. Катя была вынуждена бросить институт и вернуться домой. Поработав в разных местах, она утвердилась учителем вечерней школы и параллельно поступила на заочное отделение Ташкентского педагогического института. После окончания института работала учителем физики в соседнем Кентау, затем там же стала завучем, а в 1953 году ее назначили директором школы имени Ленина.
Еще в годы войны у нее случилась пламенная взаимная любовь с молодым человеком по имени Закир из Казани, инженером на заводе в Кентау. Он обещал жениться на ней, но однажды приехал отец Закира, суровый старик, и забрал его с собой. Через семь месяцев после его отъезда, в 1945 году, у нее родилась дочь Людмила, но Катя не написала об этом Закиру.
Когда она стала директором школы в Туркестане, стали рассказывать грустно-романтическую историю ее любви с одним молодым офицером, который ушел на войну и погиб. Екатерина Ивановна, услышав об этом, лишь слегка улыбнулась, но не стала ничего опровергать. При школе имелись два небольших домика, один двухкомнатный, а другой с двумя раздельными комнатами и отдельными входами. Екатерина Ивановна поселилась в двухкомнатном домике, а в другом жили математичка и химичка.
Работа отнимала много времени, а возраст не стоял на месте, и постепенно Русакова перестала помышлять о браке и полностью посвятила себя школе. Среднего роста, сухопарая брюнетка, всегда опрятно одетая, она почти никогда не улыбалась и была воплощением строгости и порядка. Под ее руководством школа стала одной из лучших в Южно-Казахстанской области. Екатерина Ивановна, как и многие представители ее поколения, не знала казахского языка, поэтому почти не вмешивалась в работу казахского отделения. Она подобрала сильный состав учителей, и о каждом можно было бы рассказать отдельно, но, повинуясь требованиям сюжета и пристрастиям главного персонажа, мы хотим более-менее подробно описать только двух из них: Таисию Петровну Зарыгину, бывшую его классным руководителем, и колоритного Павла Ильича Суворина, ведшего занятия по физкультуре.

Глава 5. Зарыгина
Таисия Петровна, крупная, полная женщина с плавной, неспешной походкой и вкрадчивыми манерами, вела русский язык и литературу. Она никогда не торопилась в класс и, давая возможность детям довести до конца баталии и споры, завязавшиеся на перемене, как правило, минут десять говорила с кем-нибудь у самых дверей, затем заходила в класс, садилась за стол, раскрывала журнал, не торопясь делала перекличку и начинала рассказывать о милых шалостях своей очаровательной дочурки Зои. Минут за пять до окончания урока учительница давала домашнее задание и с первой трелью звонка степенно выходила из класса.
Таисия Петровна вела занятия в классе Сержана в течение семи лет, и за это время ученики узнали о Зоечке буквально все: как она растет, во что и как одевается, какие у нее пристрастия в еде, что она читает, кого любит, а кого – нет и какие у нее изумительно тонкие шуточки...
Но раз в году на ее занятия заходила директор Екатерина Ивановна, и в этот день Таисию Петровну было не узнать. Она с торжественным видом заходила в класс ровно за минуту до звонка и без всякой переклички, забыв о Зоечке, начинала рассказ о каком-нибудь произведении одного из русских классиков – она всегда устраивала так, чтобы директор посетила занятие именно по литературе. Ее вибрирующий грудной голос с искуснейшим артистизмом передавал все тонкости творческих терзаний мученика слова.
Ученики, знавшие истинную цену этой сцены, иронически взирали на свою учительницу, но, естественно, не выдавали своих чувств, и Екатерина Ивановна каждый раз выходила с занятия потрясенная, а зайдя в учительскую, назидательно говорила другим учителям: «Вот как надо проводить занятия!» – и настоятельно рекомендовала учиться у Таисии Петровны.
Как только директор выходила из учительской, многие учителя подходили к Зарыгиной и просили разрешения посетить ее занятия. Но всякий раз она находила приемлемый повод для отказа: то следующее произведение, рассматриваемое на уроке, не лучшее, то автор – меланхолик, то герой не столь яркий, а приглашать кого-то на занятия по русскому языку ей не очень хочется, ведь, говоря откровенно, они скучноватые... И никому так и не удалось попасть на ее занятия.
Учеников она делила на три категории. Детей больших начальников и русских она называла уменьшительно-ласкательными именами: Султанчик, Женечка, Гулечка, Светочка. К детям средних начальников обращалась по именам: Мукаш, Дильмурат. А простых смертных звала по фамилиям. Сержана она в зависимости от настроения называла то Сержан, то Бакбергенов, а так как в большинстве случаев Зарыгина находилась в возвышенной меланхолии, то ему приходилось слышать из ее избирательных уст чаще свою фамилию.
Таисия училась в одном из южнороссийских вузов и вследствие несчастной любви после его окончания при распределении выбрала самый далекий и «дикий» край, чтобы там, вдали от «цивилизации», о ней «все» забыли и. чтобы забыться самой. Русакова держала на дистанции всех учителей и даже завучей, но Зарыгина сумела стать, только ей ведомыми способами, доверенной Екатерины Третьей, как за глаза называли директрису. Вследствие чего Зарыгина удостоилась закулисного статуса «серой кардинальши», чем умело пользовалась.
Она совсем не понимала и не принимала этих казахов и узбеков (кроме начальников из них) и жила здесь лишь для того, чтобы нести свой «крест». Разумеется, свои чувства она скрывала, но как-то несколько учительниц собрались на девичник по случаю дня рождения химички, и после изрядной доли вина, так как здесь были все свои, русские, Таисию потянуло на откровенность. Обычно учителя на работе всегда называют друг друга по имени-отчеству, но в узкой компании близких по возрасту переходят на имена и на «ты».
«Послушайте, подруги, – начала Таисия, – не знаю, как у вас на занятиях, но у меня эти местные дети ничего не понимают в литературе. Русский язык они более-менее осваивают, но великая русская литература на них не производит никакого впечатления. Даже лучшие из них лишь зазубривают тексты, не понимая смысла идей и образов, изложенных великими писателями». Учителя недоуменно переглянулись, и первой высказалась историчка: «Прости, Тося, но по моему предмету все равны: русские, казахи, узбеки и другие. Есть, конечно, отстающие, но они у всех в одинаковой мере». Следом – математичка: «А у меня казахи даже лучше осваивают математику, чем другие». «Мой предмет всем дается в одинаковой мере трудно», – осторожно добавила химичка.
После высказываний коллег-подруг Таисия заговорила обиженным тоном человека, намеки которого были неправильно поняты. «Вообще-то дело не в истории, математике, химии или физике, – осторожно сказала она, как бы учитывая высказанную оценку носительниц предметов, – и даже не в литературе, а... в культуре. Простите, но давайте будем говорить прямо и откровенно: между нашей европейско-русской культурой и их азиатчиной – пропасть. Они могут освоить отдельные предметы, и даже очень хорошо, но это все у них не сформируется в высокую культуру, во всяком случае, в скором времени…» Ей возразила историчка: «У них особая культура, и если мы ее не понимаем, это не значит, что ее нет. И вспомните, что собой представляла Европа в раннем Средневековье, а Россия – даже в XVII веке». Зарыгина, убедившись в том, что ее не понимают, прервала коллегу: «Думаю, нам не стоит так углубляться, я ведь вела разговор о местной современности. Но давайте оставим эту тему и уделим внимание нашей имениннице».
К этому разговору учителя никогда не возвращались, и он никоим образом не отразился на их взаимоотношениях: в раскованной атмосфере, среди своих, чего не скажешь.

Глава 6. Суворин
Павла Ильича Суворина за глаза все, включая и его учеников, называли Пашкой. Он был высокий сильный белобрысый мужчина с пышной гривой и голубыми глазами. Поговаривали, что он имеет древние дворянские корни. В конце войны из звания майора за какую-то лихость его понизили – до капитана. После демобилизации он решил «податься в Азию» и устроился военруком в школу имени Ленина, но так как часов по этому предмету не хватало до полной нагрузки, ему добавили часы по физкультуре, ставшей со временем его основным предметом.
Пашку дети, особенно мальчишки, любили боязливо-восхищенной любовью, испытываемой ими к настоящим мужчинам. В школе не было крытого футбольного поля, поэтому футбол не особенно культивировался, и основные занятия шли по гимнастике, настольному теннису, баскетболу и любимому в городе волейболу. Особым тонкостям спортивного искусства ни на занятиях по физкультуре, ни на дополнительных тренировках сборной школы по отдельным видам спорта Пашка не учил, но под его грозным взором все двигались резво, а уж когда он конкретно укоризненно называл чью-нибудь фамилию – тот выкладывался полностью.
И, на зависть всех физруков школ, школа имени Ленина почти по всем упомянутым видам спорта в районе занимала в большинстве своем первые места, а на областных соревнованиях – призовые. Во время торжественных линеек Пашка командовал парадом, по этому случаю он надевал военную форму, причем вся его грудь была в орденах и медалях.
Он выстраивал в каре перед школой всех учеников и преподавателей и выкрикивал зычным голосом: «Равняйсь!» Все шеренги тут же подтягивались, затем он гусиным шагом, припечатывая землю огромными сапогами, направлялся к директору и рычал: «Товарищ директор, школа имени Ленина построена на торжественную линейку!». Все кричали «ура!», а директор зачарованно глядела на огромный сапог этого бравого вояки, взлетавший выше ее головы, и... тут же мысленно прощала все его мелкие грешки.
Однажды из-за непогоды линейку проводили в длинном коридоре школы, Пашка по привычке начал грохотать своими сапогами, и окна задребезжали, стены зашатались, казалось, сейчас они рухнут, но дело обошлось только несколькими досками в полу, которые провалились.
Таисия постоянно интриговала против Павла Ильича, но Русакова его никогда не сдавала, Суворин знал это и морщился при виде Зарыгиной.

Глава 7. Соклассники
В 1953 году в первый класс были приняты две группы, «А» и «Б», но к пятому классу число учеников сократилось, и их объединили в одну группу, правда, дети еще долго шутливо делились на «ашников» и «бэшников». К шестому дети определились, кто с кем дружит. Сержан подружился с двумя мальчишками, Данилой Клинько и Токеном Акжоловым. Данила, полный, с косолапой походкой, увлекался научно-популярной и фантастической литературой, и у него... была своя домашняя лаборатория! «Лаборатория» располагалась в маленькой каморке в его доме и состояла из нескольких колб, змеевиков, штативов, спиртовок, теодолита и простенького микроскопа, но в глазах соклассников он выглядел ученым.
Данила и Сержан жили в одной стороне и вместе возвращались из школы. Данила был в курсе всех последних открытий во Вселенной и микромире и новинок в фантастике. Прочитав очередную книгу из мира научных грез, он передавал ее Сержану, и тот, хотя больше увлекался мировой художественной классикой, все же читал ее с каким-то заимствованным интересом, а затем они вместе обсуждали произведения Ивана Ефремова, Шекли, Кларка, Айзека Азимова, Брэдбери. и, конечно, братьев Стругацких.
(Позже Сержан как-то встретился с Данилой. Оба недавно закончили институты, и Данила с увлечением стал рассказывать о романе Стругацких «Улитка на склоне». Узнав, что он опубликован в одном из первых номеров нового ленинградского журнала «Аврора», Сержан принялся за его поиски. Журнал он находил в библиотеках Туркестана, Шымкента, Гурьева (Атырау), Алма-Аты и Ташкента, но везде страницы с этим романом были аккуратно вырезаны. При первой же командировке в Москву в 1970 году Сержан пошел в Ленинскую библиотеку и среди прочих научных книг и журналов заказал тот самый номер «Авроры». Каково же было его удивление, когда и здесь он обнаружил зияющую пустоту. В этом фантастическом романе коммунистический режим усмотрел памфлет на себя, впрочем, не без основания.)
Идеи завоевания космоса, его разумного обустройства, подспудно подразумевавшего удачность эксперимента на Земле, владели людьми, и это подпитывало фантастику. Но один человек нанес по ней смертельный удар, и весь мир был тому свидетелем.
12 апреля 1961 года, когда Сержан учился в седьмом классе, прямо во время занятий по какому-то предмету вдруг неожиданно в класс вошла Зарыгина и, даже не извинившись за вторжение, произнесла: «Советский человек полетел в космос!». При этом ее лицо было странно-недоуменным, казалось, она сама не понимала смысла ею произнесенного и просто автоматически передавала сообщение Совинформбюро, зачитанное самим Левитаном, причем с его интонацией. Конечно, Зарыгина не могла передать левитановский «металл», но какие-то его голосовые вибрации она механически воспроизвела.
То, что произошло дальше, наблюдалось почти по всему Советскому Союзу: дети вскочили с мест с криками «ура!» и забегали по классу, а некоторые даже залезли на парты и начали плясать. И никто из самых строгих учителей не сделал им за это замечания.
Чем было объяснить этот единообразный массовый вакхический восторг? Видимо, в звенящем голосе Левитана прозвучали какие-то нотки, затронувшие сокровенные струны советского человека, претерпевшего многое, чтобы вырваться в авангард человечества. Никто тогда не понял, что Юрий Гагарин определил закат научной фантастики. Мечта человечества сбылась, человек оказался в космосе, и фантастическим басням о нем уже не было места.
Токен, углубленный в себя мальчик, интересовался самим человеком. Он самостоятельно изучал анатомию и физиологию человека и знал многие тайны его организма. Он мог часами рассказывать, как функционируют сердце, печень и почки человека, а также как устроена его нервная система. Он классифицировал соклассников по их темпераментам на четыре группы, но не знал к какой отнести себя. Сержан с удовольствием слушал его, но от себя мало что мог добавить. С остальными мальчишками общение Сержана складывалось по-разному, с одними временами он сходился больше, с другими – меньше, иногда они менялись местами.
Из девочек, постепенно превратившихся в девушек, две привлекали его внимание. Почти все мальчишки не только этого, но и старших классов были влюблены в прекрасную Салтанат Касымову, Сержан не был исключением, но, в отличие от многих, он не раскрывал своих чувств. Гибкая, изящная, с огромными карими глазами и чертами лица, напоминавшими идеал женской красоты Нефертити, она с помощью своей матери, продавщицы тканей, была к тому же одета лучше всех в классе. Но Салтанат ни на кого не обращала внимания, давая понять, что она ждет кого-то из другого мира.
В начале девятого класса с ней что-то стало происходить, лицо начало постепенно вытягиваться и через полтора года обрело лошадиные черты, покрывшись какими-то серыми пятнами. На глазах красавица превратилась в уродину. И ухажеры стали один за другим исчезать из поля ее зрения. После этого Салтанат часто видели в слезах. Местные старушки говорили, что кто-то навел на нее порчу. Сержан обратился к своей бабушке, сможет ли она чем-нибудь помочь Салтанат, но она сказала, что такую порчу невозможно снять.
Второй, на которую обращал внимание Сержан, была необычная во всех отношениях девушка, неожиданно появившаяся среди них в начале восьмого класса, – немка Рита Браун. Дело было не только в ее, редкой в этих краях, национальности, но и в том, что она была из детского дома, причем явно необычной воспитанницей. Ходили смутные слухи, что она то ли дочь крупного советского разведчика немецкого происхождения, который погиб вместе с женой, то ли важного немецкого генерала-барона, плененного в конце войны с грудной дочерью и женой. Сторонники второй версии говорили, что дочь определили в детдом, а родителей держат в специальной тюрьме в Казахстане и не возвращают в ФРГ.
Высокая, белокурая, с голубыми глазами, пропорционально сложенная, воплощение нордической красоты, она, наверное, пользовалась бы не меньшим успехом, чем Салтанат, среди парней старших классов, если бы не строгость ее лица, холодный взгляд и безупречные манеры, столь непривычные для этих краев и сразу же определяющие дистанцию. Было что-то в ней еще, не совсем понятное и неуловимое для азиатского стиля мышления и поведения. Одета была Рита намного лучше многих девушек в классе – лучше нее одевалась, пожалуй, только Салтанат, но – не броско...
Она была на год старше соклассников, впрочем, переростки тогда были не редкостью и встречались почти в каждом классе, так как неуспевающих оставляли на второй год. И в этом классе обучался один из них, Пулат, отставший от своих сверстников на два года.
Между ней и другими пролегала какая-то незримая стена, возведенная не только ее холодной отстраненностью, но и инстинктом общества, воспитанного системой, против всего необычного. Соклассники, вероятно, сами не понимая, почему, незаметно обходили ее. Только один раз Пулат бросил в ее адрес шутку не лучшего свойства, и тогда из глаз Риты полыхнул такой огонь, что он отшатнулся и больше не смел к ней приближаться. Рита говорила на весьма хорошем русском языке, только согласные звуки у нее звучали тверже, а гласные – более кратко.
Учителя относились к ней подчеркнуто вежливо, редко ее спрашивали, но четвертные и годовые оценки выводили хорошие. 
Первые несколько дней она сидела одна за третьей партой в первом ряду, так как мальчишка, оказавшийся рядом с ней, тут же пересел. Казалось, девушка принимала все это как должное и не обращала никакого внимания на то, что вокруг нее происходило. На четвертый день рядом с ней сел Сержан – она даже на него не взглянула, но еще через три дня они стали переговариваться. После занятий Сержан стал провожать Риту, беря в одну руку ее портфель, а в другую – свой. И тут выяснилось, что она вовсе не холодная, а приветливая и общительная девушка.
Сержан чувствовал, что она избегает вопросов о ее семье и прошлом, поэтому эти темы он никогда не поднимал. Они говорили об интересных местах города, о его занятных жителях и книгах. Рита была начитанная и обладала хорошим вкусом. Круг их чтения оказался близок, но ее суждения о литературе значительно отличались от представлений Сержана: ее больше интересовали не события, описываемые в книгах, а люди и их типажи. Они все время о чем-то говорили, шутили и весело смеялись. Со стороны эта пара, видимо, выглядела занятно: нарядная элегантная блондинка на голову выше своего спутника и худенький невзрачный брюнет, идущие, довольные друг другом.
Но самым удивительным было то, что все как будто не замечали их, в любом другом случае школьники подшучивали бы над ними, особенно над Сержаном. Но здесь их вроде как бы не видели, они были вне их пространства и восприятия. В этом сказывалась необычная психологическая особенность советских людей.
Детский дом располагался на окраинной улице, и, как только они приближались к ней, Рита забирала свой портфель и протягивала руку на прощание. Затем сворачивала налево, на свою улицу, и уходила. В конце десятого класса Рита так же неожиданно исчезла, как и появилась. Другие как будто и не заметили этого, а для Сержана так и осталось тайной, кем она была и куда исчезла.
Школа Ленина, как уже говорилось, считалась одной из лучших в области, но Сержан за годы своего обучения не мог припомнить какого-нибудь выдающегося ученика. Вероятно, таланты ленинцев проявлялись после окончания школы, так как многие из них поступали в хорошие вузы не только Казахстана, но и Советского Союза. Но был один ученик, учившийся годом выше с очень «своеобразным» талантом, звали его Футэн. Когда Сержан поинтересовался, что это за странное имя? Ему ответили, что это кличка и она происходит от сокращенных слов: «Футбольная энциклопедия». 
Все мальчишки играли в футбол, хотя он не входил в приоритеты школы, и интересовались наиболее важными футбольными событиями советского и мирового уровня. Футэн в футбол не играл, но о нем он знал буквально все.
Он не только знал результаты матчей всех Олимпийских игр, мировых чемпионатов и чемпионатов всех континентов, встреч известных и не очень известных клубов, но и то, кто при этом были основными и боковыми судьями, в какую минуту и как был забит тот или иной гол…
После окончания школы он пытался поступить в несколько физкультурных институтов и на факультеты физкультуры педагогических вузов, но его уникальный талант, почему-то там не оценили и его не приняли. Со всеми он мог говорить только о футболе, и даже с девушками. Естественно, «гол» ему так и не удалось забить, и он остался холостяком. 
Футэн устроился в санэпидстанцию дезинфектором и всю жизнь травил крыс, мышей и тараканов, а все свободное время посвящал своим творческим поискам и к концу жизни он знал даже результаты всех матчей в мире районного уровня. Его специфический «гений», так и не был никем оценен.

Глава 8. Дед Мороз... с ноготок
Я еще продолжу школьные истории, но, думаю, будет нелишне вплести в них и следующий забавный случай.
В начале 1958 года Сержан привел на новогодний утренник в детский сад своих младших братьев, Жумыскера и Адаскана. Первому шел седьмой, а второму – пятый год (Момына Рсалды не позволила отдать туда, боясь, что он обрусеет). Утренник, как правило, проходил примерно два часа, поэтому Сержан решил в это время прогуляться по городу. Но вдруг воспитательница по имени Мария, русоволосая девушка с яркими серыми глазами, в которую была влюблена половина мужского населения города, остановила его и умоляющим голосом стала просить Сержана сыграть роль Деда Мороза, так как столяр дядя Семен, обычно представлявший везде поспевающего посланца хладного Севера, неожиданно заболел. Никакого секрета о природе его периодической болезни, совпадающей с получением зарплаты, не было.
Сержан панически запротестовал: какой из него Дед Мороз?! Ему еще нет и двенадцати лет! Но Мария знала, что все взрослые уже привели своих детей, и не было никакой надежды на то, что кто-то из них заглянет в детсад, а уже прошло более получаса с того времени, когда должен был начаться утренник. Дети в нетерпении шумели, требуя Деда Мороза. Жалобный голос и призыв к спасению девушки сделали свое дело: неожиданно для себя Сержан дал согласие.
Мария тут же облачила Сержана в огромный красный халат, который волочился по земле, и большую белую шапку, доходившую до подбородка, надела маску с огромной бородой, дала ему в одну руку палку на несколько вершков выше него, в другую всучила его и закинула за плечи огромный мешок с подарками. Сама тут же облачилась в наряд Снегурочки.
Картина была живописная. Снежная красавица в полтора раза выше белобородого старца ввела его в большую комнату с яркой елкой и объявила: «Пришел Дедушка Мороз!». Сержан механически произнес, стараясь говорить баском, который тут же сорвался: «Здравствуйте, дети, я подарки вам принес!» Дрожащий от страха Сержан был готов ко всему, но только не к тому, что случилось, – дети завизжали от восторга и дружно крикнули: «Здравствуй, Дедушка Мороз!». Сержан раздал подарки, каким-то чудом умудряясь не упасть, носился вокруг елки с детьми с залихватски запрокинутой шапкой и долго танцевал с ними, не переставая смеяться. А дети радовались столь необычному Деду Морозу и чувствовали себя раскованно, они охотно и легко исполняли свои номера: читали стихи, исполняли сольные танцы и водили хороводы.
Воспитательница-Снегурочка в восторге говорила, что ни одна елка не проходила у нее так интересно и весело. Конечно, столь высокая оценка была в первую очередь связана с тем, что ей чудом удалось не сорвать детское мероприятие. А успех Сержана определялся не каким-то его особым обаянием, а присущим человеческой природе, тем более в детском возрасте, желанием праздника. После завершения утренника Мария расцеловала в обе щеки Сержана и вручила ему два больших пакета со сладостями. Это был первый в его жизни «гонорар» за творческую работу, и самый сладкий.
Глава 9. Намысулы
В конце августа 1960 года, перед началом учебного года, ближе к вечеру, в кабинете Русаковой появилась Зарыгина, обычно она входила к ней спокойная и улыбчивая и, если чувствовала расположение шефини, вкрадчивым голосом начинала рассказывать о том, что происходит в коллективе: тонко корректируя свою информацию с реакцией слушательницы. Но в этот раз она была взволнована, и весь ее вид говорил, что она пришла с какой-то тревожной вестью.
Русакова никогда не видела ее в таком состоянии и, привычным движением указав на стул, вопросительно взглянула на свою подчиненную. Та сказала:
– Я была в районо (районном отделе народного образования), и мне под большим секретом сообщили... – здесь она сделала артистическую паузу, – что к нам хотят направить учителем некоего Батыржана Намысова... Нет- нет, не Намысова, а, по-моему, Намыс... как там дальше, да, я вспомнила – улы, да-да, Намысулы вместо Надежды Васильевны (учительницы истории, которая недавно переехала в другой город).
Директор ответила:
– Во-первых, районо без согласования со мной не может мне навязывать учителя, а во-вторых, что тут такого ужасного?
– Пожалуйста, никому не говорите, что вы уже знаете об этом. Алевтина Николаевна, инспектор, передала через меня лично вам с условием, что мы с вами не выдадим ее. Говорят, что это бывший фронтовик, офицер, избивший, представляете, кого... ПЕРВОГО секретаря обкома партии, – при этих словах Зарыгина картинно закатила глаза, – и говорят, что он необузданный человек и крайний националист.
– Ну, такого человека я никогда не возьму к себе.
– Не берите, не берите!..
На другой день Русакову пригласили к секретарю райкома партии Мухаммедову. Войдя в его кабинет, Русакова увидела там заведующего районо Карымсакова.
Карымсаков побаивался суровой Русаковой, и, когда ему позвонил Мухаммедов и сказал, что надо устроить к ней Намысулы, он взмолился и попросил его самого решить это дело. Мухаммедов выругал его: «Для чего ты там сидишь, если не можешь решать такие вопросы?» Но затем, вспомнив, что у Карымсакова есть какие-то связи в областном центре, сказал: «Хорошо, я ей все сам объясню, но ты будешь сидеть рядом».
Секретарь райкома встал с места, пожал ей руку, усадил на стул и сам сел напротив. Хозяин кабинета поинтересовался у Русаковой, как идут дела в школе и нужна ли какая-нибудь помощь. Директор ответила, что дела идут нормально, а со всеми проблемами школы она справляется сама.
Секретарь осторожно начал:
– Екатерина Ивановна, я знаю, у вас освободилось место историка, у нас на примете есть очень интересный человек, отважный воин, подполковник в отставке, командовавший гвардейским полком, у него много боевых наград, и он по профессии историк. Многие школы в области с удовольствием взяли бы его к себе, но мы, узнав, что он поступил в распоряжение облоно, – на этом слове он сделал ударение, намекая на то, что этот вопрос согласован с областным ведомством, – попросили направить его в наш район. А у нас в районе ваша школа лучшая, вот мы и хотим предложить его вам.
«Предложить» прозвучало твердо, как обязывающее слово.
Русакова ответила:
– Я преклоняюсь перед отважными защитниками Отечества, тем более перед командиром гвардейского полка. Но у нас не фронт, а школа, и надо не командовать суровыми гвардейцами, а воспитывать и учить неоперившихся детей. А если он непременно хочет работать с детьми, может быть, для него лучше подойдет военное училище, где воинский порядок привычен, а все мои дети, может быть, за очень небольшим исключением, настроены на гражданскую стезю.
– Знаете, у нас почти все школы стали заповедниками учителей-женщин, – сказал секретарь, меняя обходительный тон на требовательный, – и поэтому наши мальчики растут инфантильными, а девочки – грубыми. Вы как тонкий психолог знаете, что школа очень нуждается в учителях, несущих образ настоящего мужчины, кроме того, товарищ Намысулы, которого мы вам рекомендуем, хороший историк и может вести занятия и на русском, и на казахском языке.
Екатерина Ивановна поняла, что спорить бесполезно, и сказала: «Хорошо, я возьму его, но если он не найдет контакта с учениками, то вы сами понимаете, что нам придется с ним распрощаться».
Секретарь согласился с ней, встал, поднялась и она, он пожал ей руку, давая понять, что разговор окончен. Русакова кивнула головой облегченно вздохнувшему заведующему районо и вышла из кабинета.
Так в школе появился Намысулы. Женский коллектив учителей сухо здоровался с ним, молодой географ Рустем Сыздыков с боязливым восхищением взирал на него, а с Сувориным они стали закадычными друзьями, или, как выразилась Зарыгина, «двое пьяниц спелись». Со временем стало известно, кого собой представляет новый историк и чем объясняется его «необузданный поступок», которым Зарыгина запугивала Русакову.
Уроженец Джамбулской области Батыржан Намысулы в 1935 году окончил Казахский педагогический институт и работал учителем истории в одной из школ города Аулие-Ата, через год получившего название Джамбул. В конце тридцатых, после колоссальной чистки в командном составе Красной Армии, в ней стала ощущаться нехватка офицерских кадров, поэтому в армию стали призывать гражданских людей с высшим образованием, в их число попал и Намысулы. Он окончил ускоренные офицерские курсы и получил звание лейтенанта.
Служил командиром взвода и роты, а когда началась война, его направили в дивизию Панфилова. Учитель по образованию стал превосходным боевым офицером, командовал гвардейским полком и мог бы, наверное, стать не только полковником, но и генералом, командовать дивизией и получить звание Героя Советского Союза, но строптивый офицер спорил с вышестоящими командирами, и, когда командующий армией называл его Намысов, он не откликался, утверждая, что его фамилия Намысулы.
После войны он какое-то время продолжал командовать полком, затем оставил службу и стал работать старшим преподавателем в одной из военных академий в Москве. В начале 1958 года один высокий партийный функционер в Казахстане предложил ему вернуться на родину, обещая через свои связи в московских верхах «пробить» ему звание полковника, а затем поручить ему возглавить республиканский военкомат.
Намысулы уволился из академии и приехал в Алма-Ату, но обещанного ему не дали: кто-то там наверху воспротивился его повышению в звании и назначению на столь высокую полувоенную должность. После этого ему предложили поехать в любую область по его выбору и возглавить там областной военкомат. Он выбрал одну из южных областей.
Первое время все в области носились с ним, но постепенно привыкли. И 1 мая 1960 года, когда из-за американского летчика Пауэрса в Москве начался международный скандал, в этом областном центре возник свой, местного значения. В тот день по традиции во время торжественного парада трудящихся все областное руководство находилось на трибуне, и первый секретарь обкома партии Конысбай Мухитович Кербезов, бывший в плохом настроении, сделал Намысулы грубое замечание. В ответ тот одарил его звучным эпитетом «тыловая крыса» и витиевато выразился о семи поколениях его матерей. А так как луженый голос бравого вояки раздавался далеко, люди на площади стали скандировать: «Ура, Намысулы!».
Его, конечно, сразу же освободили от его должности и предложили должность заместителя областного комиссара в одной из северных областей. Однако Намысулы отказался от этого предложения и сказал, что хочет вернуться к своей гражданской профессии учителя, и по причине, известной только ему одному, попросил направить его именно в город Туркестан.
Ко всему этому добавляли, что строптивец несколько раз разводился и не пропускает ни одной юбки: слух, вызвавший заметное оживление среди незамужних женщин города, коих было довольно много. После этих слухов в провинциальном городе, небогатом на интересные события, обыватели стали с нетерпением ждать: как поведет себя Намысулы в школе? Русакова поручила Намысулы ведение уроков по истории на русском и казахском отделениях в седьмых-десятых классах. И вот он впервые появился в школе.
Этот день Сержан не забудет никогда. В класс вошел мужчина, казах, среднего роста, в военной форме, но без знаков различия и в яловых сапогах. Усы его грозно топорщились, а колючие глаза смотрели в упор. Ученики уже знали, кто это, и быстро встали, вытянув руки по швам. Намысулы представился и сказал, что он будет вести историю.
Курс истории в советской школе включал: историю Древнего мира, где рассматривались великие цивилизации – Египта, Вавилона, Китая, Индии и особенно Греции и Рима; Средние века, в которых наибольшее внимание уделялось Европе; и Новое время – с акцентом на Америку и Францию, особенно их революции. К этой традиционной троичной периодизации советская историография добавляла Новейшую историю, которая, разумеется, начиналась в 1917 году. В ней в основном изучалась история Советского Союза.
По своей структуре общий исторический курс состоял в основном из истории Западного мира. Поэтому, каким бы жестким ни было идеологическое противостояние между Западом и Востоком, где олицетворением второго было социалистическое содружество во главе с СССР, в историческом подсознании советского человека гнездилось искушение Западом, то есть Европой и США. «История Казахской ССР» была тоненькой книжицей со школьную тетрадь, и то ее полностью не проходили.
Первое же свое занятие Намысулы начал с заявления, что, прежде чем начать изучать историю мира, надо знать свою родную историю. И, опираясь на первое издание учебника Ермухана Бекмаханова, стал рассказывать о том, что казахи имеют долгую и славную историю, не менее великую, чем у других народов, создавших известные цивилизации. Но у этой истории есть свои особенности, в частности связанные с кочевым образом жизни, которую надо научиться понимать.
После двух его занятий, когда закончились все уроки, Зарыгина пришла в класс и попросила остаться своих любимчиков. После разговора с ними она пошла к директору, и около часа они о чем-то говорили. Из кабинета они вышли вместе, и по их виду можно было судить о том, что в школе назревает нечто.

Глава 10. Рабский труд... 
счастливого детства
Однако, как всегда во второй декаде сентября, занятия в школе прервались, и всех школьников, начиная с пятого класса, отправили на уборку хлопка. Поэтому разбирательство отложилось. В хлопкосеющих республиках Средней Азии, в том числе и в Южном Казахстане, начиналась очередная битва за урожай хлопка. Хлопкоуборочных машин было мало, да и убирали они не чисто, а собранный хлопок получался загрязненным, и его в основном собирали вручную. Собственных сельскохозяйственных работников в совхозах и колхозах не хватало, поэтому привлекали бесплатную рабочую силу – школьников и студентов.
Трудно представить более ужасный труд, чем ручная уборка хлопка, это хорошо было известно чернокожим рабам на юге Америки. Целый день надо в полусогнутом состоянии собирать хлопок, вес которого в одной чашечке кустарника – всего лишь пять граммов, чтобы собрать килограмм, надо очистить 200 чашек. А норма для одного школьника в наиболее плодоносное время была порядка 70 килограммов. И за один килограмм такого труда платили 4 копейки. Заработанных денег кое-как хватало на оплату еды. На груди детей был фартук, куда складывали хлопок, и когда он набирался, то от его тяжести ужасно болели спины, а руки были все в ранах. Порой ребятишек бросали на уборку сразу после опыления хлопка гербицидами с маленького одномоторного самолета – «кукурузника» – и дети тяжело болели.
Если урожай удавался, районы относительно рано выполняли план, и тогда детей освобождали от работы в середине ноября. Но если район план не выполнял даже при условии, что совхоз, в котором работали школьники, сдал свой план, то детей все равно держали в поле, пока весь район не сдаст план.
Дети, как правило, жили в сельских школах или клубах, которые не отапливались. С наступлением холодов днем они, съежившись, кое-как передвигались по полю, а ночами лежали длинными рядами под куцыми одеялами и дрожали от холода, к тому же чем более затягивалась кампания, тем хуже кормили. Хлопка на кустарниках почти не было, но все равно школьников не отпускали. По существу, их содержали хуже, чем рабов, ведь сильные рабы могли восстать, а беззащитные и слабые дети были вынуждены терпеть. Вот такое «счастливое детство» создавала родная партия для детей Средней Азии.
В високосный 1960 год урожай не уродился, рано наступили холода, но детей держали до первой декады декабря, и они боялись, что здесь им придется встречать Новый год.
Дети высших районных партийных чиновников, как только наступало время уборки хлопка, ежегодно вдруг «заболевали» и предоставляли справки. Как только начинались занятия, они тут же «выздоравливали». Но первый секретарь райкома партии Сейсенбаев был «демократом», и три его дочери, учившиеся в школе имени Ленина, тоже ездили собирать хлопок.
Однако в середине ноября приехал райкомовский автомобиль и забрал его младшую дочь, в конце ноября машина приехала за средней дочерью, Рабигой, которая училась в классе Сержана, но она отказалась ехать домой, и на автомобиле уехала старшая дочь. Рабига захворала, за ней приехала встревоженная мать и хотела забрать, но она отказалась. После этого прислали из города врача, который осмотрел ее и других детей. Глядя на то, в каких условиях они живут, женщина-врач расплакалась.
С детьми на уборку, как правило, ездили учителя-мужчины, они сменяли друг друга через три недели. В тот тягостный год первым поехал математик Насыров, его сменил Суворин, а в конце остался географ Рустем Сыздыков. Намысулы, видимо, опасаясь его характера, не беспокоили. Сыздыков пытался как-то облегчить жизнь детей, но его мало кто слушал. Несколько раз приезжала и директор школы, она дважды ходила в райком партии и просила вернуть детей: ей вежливо, но твердо отказали. И вот 9 декабря пошел густой снег, все совхозное начальство скрылось неизвестно куда, обращаться было не к кому, Сыздыков пришел в отчаяние.
И вдруг приехали три автобуса, из первого вышли Намысулы и Суворин, глаза их горели, они широкими шагами прошли в школу и скомандовали детям: «Быстро в автобусы». В них посадили всех детей из младших классов и девочек из старших. И тут неожиданно объявился уполномоченный райкома партии Тыртыкбаев, он стал кричать, что это самоуправство и что он не позволит забирать детей.
Намысулы со словами «фашист, я тебя убью!» бросился на него, тот – в бега. С опущенной головой и виноватым видом подошел директор совхоза и объяснил, что это не его вина, он еще десять дней назад готов был отпустить детей, но райком не разрешил. Он сказал, что у него есть два грузовика с тентами и что он может их дать, если дети согласятся в них поехать. Намысулы посадил в эти машины остальных ребят, в них же сели по одному он сам и Суворин. Все машины были набиты детьми с их небольшими пожитками, и они с трудом тронулись с места.
Как выяснилось, причиной этого явления стало то, что Суворин рассказал Намысулы о трагическом положении детей, и они тут же вместе поехали на автостанцию, силой «реквизировали» рейсовые автобусы и прибыли на поле бездушного произвола. Через три дня после этих событий занятия возобновились. У многих детей были обветренные, темные лица, потрескавшиеся губы и воспаленные глаза. Но дети отходят быстро, и у них уже был довольный вид – впервые они с удовольствием приступили к занятиям.
На перемене все они искали встречи с Намысулы и Сувориным, чтобы поздороваться с ними. Как было принято перед началом занятий, директор провела заседание учителей. В учительской висела напряженная тишина, все ждали реакции Русаковой на события в совхозе. Она начала с того, что уборка в этом году затянулась и придется всем учителям сокращать свои учебные планы. Русакова поблагодарила тех учителей, которые ездили со школьниками на уборку хлопка, и добавила, что не бездельничали и те учителя, которые остались в школе, они занимались ремонтом, приведением в порядок классных помещений и территории школы.
Затем сделала длительную паузу и произнесла: «Но особой благодарности заслуживают Батыржан Намысович и Павел Ильич», – и, обратив взор на них, добавила: «Спасибо вам за мужество». Большая часть учителей одобрительно захлопали, но некоторые сумрачно промолчали.
В тот же день Русакову вызвали в райком партии, и третий секретарь, которому уже, конечно, доложили о ее словах на заседании учителей, спросил ее: «Так какого вы мнения о поступке Намысулы?». О Суворине он не обмолвился, похоже, в райкоме решили не придавать этому делу масштабности и ограничиться «главным виновником».
Русакова осторожно ответила:
– Я думаю, его поступок можно понять, дети были в очень трудном положении.
– Мне кажется, вы недооцениваете тяжесть проступка Намысулы. Мы хотим обсудить это дело на бюро райкома и, скорее всего, вынесем суровое решение. Мы пригласим вас на бюро, и нам бы хотелось, чтобы вы поддержали наше решение.
Русакова могла бы сказать: «Вы же сами навязали мне этого Намысулы», но с учетом новых обстоятельств она уклончиво заявила: «Я подумаю на эту тему».
А смена тона партийного чиновника была связана с тем, что «хлопковое дело» вызвало в партийных кабинетах разного уровня определенную борьбу. Как правило, мнение первого секретаря партийной организации любого уровня было решающим для его подчиненных, но в вопросах партийной догматики, утвержденной ЦК КПСС, партийные чиновники более низких уровней, опираясь на нее, могли порой, конечно, осторожно высказать свое несогласие.
Первый секретарь райкома партии Сейсенбаев не хотел шума вокруг поступка Намысулы, но второй и третий секретари считали это дело грубейшим нарушением партийной линии, требующим сурового наказания. Эти слухи дошли до обкома партии, и там тоже мнения в руководстве разделились. Первый секретарь Южно-Казахстанского обкома партии Тарасов Иван Дмитриевич под влиянием своего коллеги из соседней области настаивал на том, что за грубое нарушение партийной дисциплины надо сурово наказать Намысулы, а три других секретаря молчаливо его поддержали. Но секретарь Кенес Оспанов считал, что не следует перегибать палку.
Первый секретарь обкома партии потребовал, чтобы Сейсенбаев вызвал Намысулы на бюро райкома партии и принял решение о его исключении из партии. 20 декабря 1960 года, во вторник, считающийся у казахов несчастливым днем, состоялось бюро райкома партии, которое породило много слухов, отлившихся позже в легенду.
В заседании бюро принял участие преданный исполнитель воли первого секретаря обкома партии, один из заведующих отделом обкома, на него пригласили уполномоченного райкома по уборке хлопка и директора школы. Последним по повестке, но главным по важности было дело коммуниста Намысулы.
Вначале быстро и с какой-то непривычной нервозностью рассмотрели текущие вопросы района и в конце заседания пригласили Намысулы. Он вошел неспешной и твердой походкой, сделал общий кивок, взял стул, стоявший у стены близ двери, подвинул его к столу и сел, закинув ногу на ногу.
Сейсенбаев, стараясь не смотреть в его сторону, объявил о том, что рассматривается упомянутое персональное дело. И предоставил слово уполномоченному райкома Тыртыкбаеву. Тот встал и сказал, что Намысулы сорвал выполнение важнейшего задания советского правительства – уборку хлопка. При этом Намысулы назвал его, уполномоченного партии, «фашистом» и грозился убить. Таким людям не место в партии, заключил он. После этого Сейсенбаев обратился к Русаковой и спросил ее мнение о данном поступке. Русакова сказала, что она не оправдывает действия Намысулы, но понимает мотивы его поведения: школьники были в очень тяжелом положении. Поэтому, учитывая это и военные заслуги Намысулы, она считает его исключение из партии чересчур суровым наказанием и предлагает ограничиться только устным выговором.
После ее слов заведующий отделом обкома вскочил со своего места и сказал: «Вы, товарищ Русакова, кажется, не понимаете всей тяжести того, что совершил Намысулы. Никто не собирается принижать заслуги Намысулы на фронте. Но сейчас идет не менее важная война – на идеологическом фронте, и либеральничанье в таком вопросе до добра не доведет. Чему может научить такой человек наших детей, который к тому же, как нам известно, на своих занятиях проповедует крайний национализм. Я думаю, что Намысулы зарвался и стал противодействовать линии партии, за это его надо исключить из партии». Людям другого мира и нынешнему поколению молодых людей не понять, что в то время это значило: человек тут же становился изгоем.
После заведующего отделом выступили еще два члена бюро и тоже предложили исключить из партии «этого отщепенца». Сейсенбаев не высказал своего мнения, предложил прекратить выступления и предоставить слово Намысулы.
Намысулы встал и грохнул кулаком по столу. «Неужели я и мои братья по оружию, – прогремел он, – проливали свою кровь ради таких негодяев, как вы?! Ради своего поганого кресла вы готовы продать душу и мучить наших детей. Нет, не партия дала вам указание издеваться над нашим будущим! Это вы свою бездарность, тупость и безделье хотите прикрыть телами детей».
Как преданный коммунист он даже в пылу ярости старался не бросить тень на партию. (Надо верно понимать атмосферу того времени и психологию тех людей.) Его могучий голос пробивался через плотно закрытые окна и двери. И вдруг в ответ на его слова из-за дверей раздался другой сильный голос: «Молодец, не жалей этих гадов!» – и шумный ропот множества людей. Оказывается, Суворин собрал родителей всех школьников и привел их в райком.
Второй секретарь райкома Алиханов подбежал к двери и открыл ее, толпа людей стояла в приемной и коридоре и кричала: «Не дадим в обиду Батыржана!». Алиханов пробился в коридор и, увидев стоящего у окна с беспомощным видом начальника райотдела милиции, завизжал на него: «Ты, почему не освобождаешь райком от этих хулиганов?» – «Простите, но почти все мои милиционеры – ученики Суворина, и они не слушаются меня». В это время Суворин и несколько человек ворвались в кабинет первого секретаря и закричали: «Что вы здесь творите?».
Испуганный Сейсенбаев призвал людей успокоиться, но взволнованные люди не собирались слушаться его. Тогда Сейсенбаев закрыл заседание, и члены бюро, сопровождаемые смачными эпитетами родителей, стали по одному выбираться из кабинета. После того как Сейсенбаев покинул его, «бунтари» стали тоже постепенно расходиться. После этого события весь город был в волнении и ожидании, чем это закончится.
21 декабря в Туркестан срочно приехали областные руководители: первый секретарь обкома, прокурор, начальник милиции, председатель управления КГБ – и они вместе со всем районным партийным и исполнительным руководством долго заседали в райкоме партии. Заседание шло два дня, и, похоже, они никак не могли прийти к единому мнению.
23 декабря на вокзале первый секретарь райкома лично встречал двух пассажиров, сошедших из вагона СВ поезда из Алма-Аты: один был высоким партийным чиновником из ЦК, второй – человек, одетый во все серое, с суровым выражением лица, по повадкам которого можно было догадаться, какой орган он представляет. Они сразу же поехали в райком. На этом поток высоких гостей в Туркестан не остановился.

Продолжение следует...