• Общество
• 20 Июля, 2025

КНИГА БЕЛОГО ДНЯ

(Литература корейцев СНГ в поисках утраченной идентичности)

Дорогой моей матушке, Искре Кан, посвящается

Тот факт, что нет ничего другого, кроме духовного мира, отнимает у нас надежду и дает нам уверенность.
Франц Кафка
 

Александр КАН, 
писатель
 

 От редакции. Журнал «Мысль» начинает публикацию отдельных глав из произведения «Книга Белого Дня» известного казахстанского писателя Александра Кана. В нем впервые в истории корейцев СНГ предпринимается попытка художественного и философского осмысления литературы советских и постсоветских корейских писателей, начиная с пролетарских времен до постперестроечных. Главным героем этой книги является Живая Свободная Литература, со всей своей сложностью, неоднозначностью, драматизмом, динамизмом и глубиной, которая неуклонно двигалась и двигается по пути обретения подлинного героя своего времени, и которая предстает пред умственными взорами благодарных читателей уникальным явлением как диаспорной культуры, так и всей мировой. Публикация посвящена 30-летию Ассамблеи народа Казахстана.

Глава 1
Быть Хон Киль Доном *

(Вступление: Литература как Спасение)

 Позвольте начать с совершенно не научного, быть может, неожиданного, но первейшего, базового, вопроса, который на самом деле предваряет любые – научные ли, художественные, – изыскания. И вопрос этот таков. Как спастись человеку от той, порой невыносимой и невозможной, навязанной ему, по сути, чужой жизни, которая считается почему-то его собственной, в определенном географическом месте и в определенный исторический момент? Причем, если сплошь окружают тебя близкие и дальние, столь же не крепкие, неуверенные, как и ты, в этой жизни люди, которые видят и ждут от кого-то, если уж не от Бога самого, помощи. Ответ, по существу, мне видится один… Склониться над чистым листом бумаги, максимально довериться ему и рассказать себе, и всему человечеству, о самом наболевшем, потаенном, постыдном и страшном, чем никогда бы ты не смог поделиться даже с самым близким существом. И если тебе повезет, если Бог одарил тебя какой-то способностью к Слову, этот белый лист раскроется пред тобой, точно волшебная дверь, и впустит тебя – в этом и заключается его, листа, магия! – в некое иное пространство сокровенных мыслей, глубоких, тончайших прозрений и переживаний, рассказывая о которых, ты вдруг обретешь пусть робкую, но надежду. На то, что – все переменится, все пройдет, и будет свет, и новый белый день, и – исполнится высоким смыслом все, что казалось тебе таким невыносимым прежде. 
Затем, читая чьи-то проникновенные заметки, записи, воспоминания, рассказы и повести, ты вдруг поймешь, что ты, в своем желании спасения, совсем не один. И в следующий раз, взяв перо и проникая в магическое пространство художественного слова, ты вдруг визионерским образом увидишь окрест себя таких же, как и ты, склонившихся над бумажными листами, причем, одетых в одежды разных исторических времен, значит, давно ушедших из этой жизни или не пришедших еще, и всех – что-то пишущих, рассказывающих о себе сокровенное. И тогда ты поймешь, что место, куда ты попал, есть крепость, цитадель спасающихся магией слова. А если, вдобавок, эти люди твои соплеменники, одного с тобой происхождения и крови, ты благостно поймешь, что все вы говорите об одном, просто каждый по-своему. То есть, об истории своего народа, а точнее, корейской диаспоры, оказавшейся в России в 60-х годах XIX-го века, и многотрудно – обустройство на Дальнем Востоке, борьба против японцев и белогвардейцев в рядах Красной армии, затем сталинская депортация, опять обустройство в Казахстане и Средней Азии, советская жизнь, перестройка, распад империи и многое-другое-прочее, – проживающих вот уже более 140-ка лет на огромной территории евразийского континента. 
И тут возникает вопрос. Как же всех нас, однажды доверившихся белизне и чистоте бумаги, построивших на одном этом доверии свое призвание, профессию и смысл своего существования, – как же всех нас, так безоглядно отдавшихся, (согласно обывателю) непонятно чему, как же всех нас все-таки называть? Русские, русскоязычные, советские, постсоветские корейские писатели? Писатели Коре Сарам? ... Я бы назвал всех нас, выходя далеко за пределы культурологических определений, обращаясь к одной корейской литературной классике, из которой мы все, при всех своих различиях в литературных стилях, художественных предпочтениях и направлениях, произрастаем, – я бы назвал всех нас не иначе, как Хон Киль Донами. Именно Хон Киль Донами, которые, неся в себе корейский Дух и Кровь, живую корейскую Душу, обрели художественное слово именно от русской материнской словесности и культуры, причем, не важно, писали мы на русском или корейском языках. И потому мы и есть те самые худородные корейцы, подчеркиваю, говорится на метафорическом уровне, а русская культура, конечно, никакая не служанка, согласно сказке, не наложница, а просто другая, в своем существовании самодостаточная и великая. 
Итак, мы, корейцы, однажды обрели, как оружие, художественное русское слово и бросились во все хон-киль-доновские тяжкие... А именно, мы творили в своих дерзких замыслах разбойничьи набеги на ветхие царства засаленных политических и общественных стереотипов, опустошали, разрушали и грабили их, но лишь для того, чтобы вложить в эти, выхолощенные режимами, пустые объемы национального сознания, наши истинные смыслы и ценности. И в этой отчаянной борьбе за справедливость и истину, мы действительно становились настоящими, закаленными в боях, Хон Киль Донами. 
И для того, чтобы внести полную ясность в это, отнюдь не поэтическое, определение, необходимо выяснить, с чего начинается истинный русский Хон Киль Дон, который решительно отличается от образцового представителя коре сарам, обыкновенно идущего по более спокойной дороге, прилежно соблюдающего все дорожные правила социума. Наш герой начинается с постановки вопроса поистине гамлетовской важности. Быть или не быть Хон Киль Доном? Ведь быть означает отказаться, ради своей борьбы, от всего земного, положенного, благополучного, что всегда гарантировано законопослушному члену общества. Быть означает оказаться в одночасье изгоем, маргиналом, гонимым своими же, зачастую чересчур практичными, корейцами (почему он на русском языке пишет? и вообще, почему пишет?) и, конечно же, русскими (с какой стати он пишет на нашем языке?). Быть означает – и это самое важное! – вместить в своем сердце переживания соплеменников за всю историю их чужбинных лет, не утонуть в этом море слез, и отправить по его волнам свой корабль любви – в прекрасный мир добра и справедливости. И наконец, Быть означает обратиться всей своей жизнью к высокому примеру автора этого нетленного произведения Хо Гюна.
Напомним, государственный служащий Хо Гюн в течение всей своей жизни боролся против общественно-политического устройства государства Чосон, считая, что следует упразднить сословную систему и прекратить непрерывную борьбу за власть между придворными кликами и кланами. Соответственно он был убежден в том, что идеология неоконфуцианства, переживавшая расцвет в конце XVI, начале XVII веков, никак не могла реально объединить общество. Хо Гюн мечтал создать новое справедливое общество, без конфуцианских догм, и искал способы его осуществления в других философских системах. Например, таких, как буддизм и католицизм. И свою мечту о свободном прекрасном народоустройстве он воплотил именно в повести о благородном Хон Киль Доне, в финале которой главный герой, в награду за все свои мучения и унижения, создает себе и таким, как он, новую родину, справедливое государство Юльдо. Здесь возникает вопрос, почему же Хо Гюн сделал своего героя, являвшегося реальной исторической личностью (разбойником, жившим во времена тирана Енсан-гуна), незаконным, худородным сыном. Дело в том, что его учитель, талантливейший поэт своего времени Ли Даль, писавший на ханмуне, был побочным ребенком. В силу этого, несмотря на все свои способности, он никогда не состоял на государственной службе и был вынужден прожить всю свою жизнь в бедности. Хо Гюн, испытавший огромное духовное влияние учителя, не мог оставаться равнодушным к его судьбе и вообще данной социальной проблеме и искренне переживал, что в эпоху Чосон путь к карьере для побочных детей был заказан. 
 Но вернемся собственно к жизни Хо Гюна. Итак, писатель продолжает принимать активное участие в политической жизни при дворце. В конце концов его многочисленные недруги, не понимавшие его реформаторских идей, подло доносят на него, после чего Хо Гюна арестовывают, и следом, по ложному обвинению в попытке свержения власти, казнят. Это произошло 26 августа 1618 года, писатель бессмертного произведения прожил всего лишь 50 лет. Таким образом, жизнь Хо Гюна была яркой, трагичной и недолгой, и это беззаветное, стоическое служение писателя и философа, общественного деятеля, своей прекрасной идее не может не внести в наше размышление ноту высокой строгости. Что я имею в виду? 
Мы рассмотрим в нашей книге наиболее заметные, значительные, знаковые произведения писателей коре сарам, как в позитивном, так и негативном смыслах, и, соответственно, рассматривать мы будем их, согласно самым высоким критериям, со всей положенной строгостью, как и завещал нам, русским Хон Киль Донам, великий Хо Гюн. И критерии эти таковы:
1. Художественный уровень произведения, то есть, художественный язык автора, система его образов, символов и метафор, принцип построения его структуры, качество и глубина текста. 
2. Аутентичность главного героя, его историческая, этническая подлинность, с полным учетом влияния на его формирование политических и социальных факторов того времени, и что собственно этот герой как выразитель корейской диаспоры собой представляет?
3. Мировоззренческий уровень произведения, то есть, о чем хотел сказать автор, какова модель его мира, оригинальность его мировидения, насколько оно провинциально, или напротив, будучи глубоко национальным, вне и над пространством и временем. 
4. И, наконец, в какой степени то или иное произведение являет собой будущность Литературы Коре Сарам, что оно есть в общем ряду, и насколько долго это произведение будет жить во времени.
Этот последний момент, впрочем, как и остальные, первостепенно важен для нас, ибо непреложным условием нашего размышления является существование литературы как живого организма, субстанции, существа. Ибо именно она, ЖИВАЯ ­СВОБОДНАЯ ЛИТЕРАТУРА, со всей своей сложностью, нервностью, неоднозначностью, многослойностью, со всеми своими художественными, философскими подтекстами и контекстами, собственно, и является главным героем этой книги. Иными словами, категорический императив нашего исследования таков. Литература должна быть в движении, в динамике, в процессе непрерывного развития, то есть, в вечном Пути, – в том самом нашем многотрудном, Хон Киль Доновском пути, начатом однажды, давным-давно, когда одна безвестная корейская Душа, в некоей русской глухомани, мятежная, тревожная, страдающая и сострадающая, вдруг спасительно склонилась, в светлые мгновенья вдохновения, над пока еще чистым листом бумаги.

Глава 2
Щель в Стене
 (Ущербная Литература)

В 1987-м году в московском издательстве «Советский писатель» вышел роман Дмитрия Ли «Журавли покидают гнезда», посвященный «светлой памяти корейских патриотов и коммунистов-интернационалистов, боровшихся за утверждение Советской власти на Дальнем Востоке». В энциклопедическом справочнике «Советские корейцы Казахстана» (Алма-Ата, изд. «Казахстан», 1992 г.) это произведение отмечается как первый исторический роман на данную тему. Но в 1991-м году, как известно, СССР распался, и, следовательно, роман Д. Ли можно рассматривать как первый и последний итог – той советской корейской литературе, которая утверждала коммунистические ценности, незыблемые принципы интернационализма, и конечно, героизм корейских пришельцев, положивших всю свою жизнь на построение нового, свободного, справедливого мира на чужой им земле. Рассмотрим содержание и смысловые акценты этого, стало быть, знакового произведения, а вслед за ним и всей национальной литературы того периода, чьим знаменем, согласно официальной версии, этот роман оказался. 
Итак. Главный герой романа Юсэк – юный рикша, у которого несколько лет назад умерла мать, а отец, старый рикша, тяжело болен. Юсэк вынужден уклоняться от вербовки корейцев в жандармерию. Исторический фон повествования таков: «Генерал-губернатор не мог объявить официальную мобилизацию – это подорвало бы престиж великой империи. Аннексировав Корею и распустив ее войска, Япония пыталась внушить всем, что Корея добровольно присоединяется к Великой Империи для получения экономической помощи». В результате: «Корейские учителя с готовностью заставляли детей зубрить японский алфавит, уверяя в ненужности родного языка при новом режиме». Как раз за это отец Юсэка Енсу своих соплеменников презирал. 
Юсэк влюблен в соседскую девушку ­Эсуги, мать которой бедствует, ищет работу у японцев, и время от времени, чтобы отключиться от этой безнадежной жизни, курит опиум. Юсэк, сам не в силах свести концы с концами, собирается на заработки в Россию, с намерением там разбогатеть, а после жениться на Эсуги. Однажды он знакомится с учителем Иром, который говорит, что «Восток России давно стал не только убежищем для патриотов Кореи, но и центром освободительного движения на Востоке. Не прошло бесследно для корейцев, оказавшихся в России, общение с большевиками, а революция в 1905 году, заставила пересмотреть формы и методы нашей борьбы против японцев. Так что не случайно правительство Великой Империи боится соседства прогрессивной России, и не случайно обращалось с просьбой к русскому генерал-губернатору вернуть бежавших в Россию корейских мятежников после разгрома движения Ыйбен (Движение Ыйбен (Армия справедливости) – традиционная форма корейского народного протеста против эксплуатации. В 1905–1910 годах Армия боролась против японского милитаризма. – А. К.)». После разговора с учителем Юсэк еще больше утверждается в своем решении. А вскоре приходит страшная весть о том, что умерла мать Эсуги, отравилась опиумом. Юсэк и Эсуги решают идти в Россию вместе. 
Итак, Юсэк и Эсуги вместе с учителем Иром и другими страждущими, отправляются в Россию. Попутно ведут жаркие споры о судьбе Кореи. «Мы должны объединиться с русскими, с борющимся пролетариатом. Вот тогда-то, уверяю вас, будет кому-то неуютно и у нас в Корее. Помимо национальной солидарности есть и классовая солидарность». Молодому Юсэку вскоре надоедают эти нескончаемые разговоры про революцию, он неимоверно устал от всей этой болтовни. А впереди еще многотрудный переход через границу. Эсуги неожиданно в пути заболевает, и Юсэк остается с ней у простых, гостеприимных, корейцев, встретившихся на их пути. 
Все остальные продолжают трудный переход, наконец, оказываются в России, добираются до нужного им корейского селения, и там их встречает неожиданно яркий персонаж. Это коммунистка, кореянка, родившаяся в России, Синдо Ким. «В своей не по размеру широкой и длинной кожанке и берете, натянутом до самых бровей, она больше походила на подростка, чем на отважного комиссара». Далее рассказывается история Синдо. «Синдо, образованная женщина, могла бы жить нормально. И жила, пока в 1914 году, после аттестации, ее не направили работать переводчицей на Урал, где тысячи корейцев трудились на рудниках. Там она впервые увидела, каким жестоким унижениям подвергались ее соотечественники. Многие погибли на ее глазах от чахотки, голода и цинги. Пробовала заступиться, но тщетно. Встреча с социал-демократами предрешила ее дальнейшую судьбу». Соответственно у Синдо неразрешимые проблемы с мужем, который ей постоянно говорит: «Твоя привязанность к революции выдуманная. Какой-то фанатизм…. Это Россия! А мы в ней чужие! Не забывай, что ты все-таки кореянка, а не русская». Вдобавок, у Синдо есть родной брат Хагу, кулак, который, защищая свое имущество, убил родного брата ее, Синдо, командира. Поэтому между братом и сестрой непримиримый идеологический, классовый конфликт.
Тем временем, Эсуги выздоравливает и Юсэк с девушкой идут дальше. По пути они с трудом отбиваются от хунхузов, а, переходя через пограничную реку, чуть не тонут, но их спасает оказавшийся неподалеку Хагу, тот самый брат Синдо. Который после рассказывает Юсэку о своих сложных отношениях с сестрой, и о том, как однажды она даже стреляла в него. Юсэк и Эсуги, поблагодарив Хагу, продолжают свой путь. Наконец попадают к своим, там знакомятся со знаменитой Синдо, обживаются, а после даже устраивают долгожданную свадьбу в кругу корейских красноармейцев. Во время очередного нападения красноармейцев на белогвардейский отряд, Юсэк вновь сталкивается с Хагу, и по доброй памяти (ведь он спас ему жизнь) отпускает его. После чего красные объявляют его предателем. Юсэк отчаивается и решает доказать им свою верность общему делу. Он опять идет, никого не предупредив, к Хагу, в лапах которого, после стычки, оказался их боевой товарищ, чтобы вызволить последнего. 
Художественный метод автора прост и реалистичен. Фон происходящих событий: богатая природа Уссурийского края, на этом фоне люди со своей неистовой верой, заблуждениями, классовой ненавистью, страданиями и переживаниями. Юсэк неотступно приближается к дому Хагу, весь обуреваемый противоречивыми чувствами. «Теперь он шел один, распираемый ненавистью к Хагу и к самому себе. Почему он никогда не пытался разобраться в том, что происходит в России, а жил, лишь подчиняясь своим чувствам? Словно обреченный, ничему не сопротивляясь, он будто следовал предначертанным путем, не пытаясь ничего изменить, как это делали его товарищи. В эти минуты он казался себе жалким, ничтожным существом, которого невесть за что любила Эсуги». Наконец Юсэк настигает Хагу, пытается убить его топором, но у юноши не хватает духа. Тем временем, несчастная Эсуги, обнаружив пропажу возлюбленного, в поисках Юсэка тоже попадает к Хагу. Христина, женщина Хагу, сжалившись над молодыми людьми, ранним утром выпускает их из заточения. Побег. Но Хагу в ярости их догоняет, стреляет в них и смертельно ранит Эсуги. Перед смертью девушка строит светлые планы: поехать им в Иркутск учиться, как посоветовала тетя Синдо. Затем просит попить воды, Юсэк бежит к ручью, а когда возвращается, обнаруживает ее уже бездыханной. Юсэк в ужасе, в тоске и отчаянии.
После на отряд готовятся напасть белогвардейцы. Синдо Ким решает с группой бойцов прикрыть отступление своих товарищей. Командир отговаривает ее, но комиссарша, в лучших традициях красноармейских романов, непреклонна. «Страшна не физическая смерть, а нравственная. Вот я и дерусь со своей совестью». Отряд уходит, последний бой. Синдо и с ней несколько бойцов сражаются до последнего, силы явно неравные, в конце концов, все погибают, а Синдо попадает в плен. Сначала Синдо посещает японский офицер и предлагает ей сделку, ему нужен человек, имеющий влияние на местных корейцев. Безрезультатно. Потом неожиданная встреча с Хагу, брат злорадствует, торжествует, и в этот момент, откуда ни возьмись, появляется Юсэк и убивает Хагу. Последним посещает Синдо муж Санхо, тоже непонятно, каким образом, оказавшийся здесь, он опять уговаривает жену вернуться в семью, к детям, он сможет договориться с белогвардейцами, но так ни с чем и уходит. В конце концов, комиссаршу и Юсэка ведут на расстрел. И такова сцена перед расстрелом. 
«Подними голову, гвардеец! – сказала она, прижимая его к себе. – С тобой, Юсэк, оказывается, дружить можно. Юсэк гордо, как и она, вскинул голову. Сквозь плотные тучи прорывались лучи солнца, а навстречу им, громко курлыча, тянулась журавлиная стая. – Глядите, глядите – журавли! Я знаю, куда они летят! Они летят к теплу, к свету, к счастью!»
Так, на самой высокой ноте, заканчивается роман Д. Ли. Здесь следует сказать, что прообразом непреклонной коммисарши Синдо Ким являлась знаменитая в свое время, да и по сей день, Александра Петровна Ким (Станкевич), прожившая, как видно и из этого романа, короткую, но яркую жизнь в борьбе за советскую власть. О ней, как и о многих других героях, (всего 72 человека), с биографическими данными, была написана книга М. Т. Кимом «Корейские интернационалисты в борьбе за власть Советов на Дальнем Востоке» (Москва, 1979, изд. «Наука»). И здесь сделаем небольшое, личного плана, отступление… Будучи еще молодым человеком, я долгое время не понимал, почему всех советских корейцев всегда зло и насмешливо называли «корейцами-красноармейцами», помимо уже хрестоматийного «корейцы-собакоеды»? И только после, прочтя много исторических книг, я понял суть этой жестокой иронии. Да, в рядах Красной Армии воевали бойцы самых разных национальностей – от азиатов, кавказцев, до латышей, – но все они были укоренены на этой земле, соответственно, имели корневую логику своего революционного участия, и только корейцы, словно марсиане, непонятно, откуда, спустились на русскую землю, вдруг надели шлемы и пилотки с пятиконечной звездой, взяли в руки винтовки, и пошли безоглядно воевать за красных. Очевидно, это неожиданное, вне-контекстуальное, для многих так и не понятное, пришествие корейцев в русский социум, и является основной причиной для насмешек. И это очень важный мировоззренческий момент, который мы сейчас заявляем, и к которому будем еще не раз обращаться в нашей книге.
В книге М. Кима есть один любопытный момент. В описании биографии очередного корейского революционера А. А. Кима (а полностью его имя и отчество почему-то не указываются, словно все изложение доведено автором до автоматизма) пишется следующее: «А. А. Ким писал в газете ­«Тихоокеанская звезда» 22 января 1929 г.: «Мне еще и еще раз хочется сказать о том, что я принадлежу к поколению корейских коммунистов, которому довелось видеть, слушать и принимать участие в беседе с Владимиром Ильичем Лениным. Я бесконечно счастлив, что живу и работаю в интересную эпоху истории человечества, когда зримой явью становятся мечты о коммунизме, торжеству идеалов которого всю жизнь посвятил гениальный мыслитель и вождь мирового пролетариата и угнетенных колониальных народов, величайший революционер-коммунист Ленин… В конце беседы Владимир Ильич задал мне вопрос: «Сколько среди корейцев таких, как вы, хорошо владеющих русским языком?». «Больше тысячи», – машинально ответил я. Владимир Ильич качал головой, будто укоряя меня в том, что до сих пор никто из товарищей, в совершенстве владеющих русским языком, не написал ни одной книги о революции на Востоке. «Если еще приедете сюда, принесите, пожалуйста, такую книгу», – попросил Владимир Ильич. Я заверил Ильича, что такая книга будет»». 
А теперь, следуя заветам Ильича и конечно нашим исследовательским интересам, обратимся к истории советской корейской литературы, выясним, какие книги о революции были написаны, и вообще, какие книги были, и о чем, и все ли писатели, по команде или пожеланию свыше, писали о красноармейских или трудовых советских подвигах. И – как, каким образом, метафорой, символом, всю эту литературу можно определить. На сегодня самым свежим и, соответственно, относительно свободным от советских идеологических клише и стереотипов, исследованием на данную тему является статья публициста и поэта Ян Вон Сика (1932–2006 гг., Казахстан) «О литературе корейцев Казахстана» (Корейская литература, Алматы, Казахстанско-корейский научный центр, 2002 г.). Рассмотрим ее в подробностях.
Свою работу Ян Вон Сик начинает с заявления о том, что «советско-корейскую литературу нельзя рассматривать в отрыве от литературы самого Корейского полуострова (историческая родина советских корейцев), так как она непосредственно связана с литературой самой Кореи». Далее он пишет: «Становление и развитие современной корейской литературы происходили в сложной исторической обстановке, когда страна находилась под японским колониальным игом. Как известно, в 1910 г. Корея была аннексирована империалистической Японией, и в стране был установлен военно-полицейский режим… История современной корейской литературы начинается после Октябрьской революции и Мартовского восстания в Корее в 1919 г. против японских поработителей… Литература колониального периода создана писателями разных общественных классов и слоев, разных мировоззренческих позиций и политических ориентаций. Но это была литература единой корейской нации, хотя и разделенной на классы. Вместе с тем в обстановке развивающейся классовой борьбы не могло быть единого потока в корейской литературе, о чем свидетельствуют развернувшиеся в 20-30-е годы между разными литературными направлениями идейно-теоретические споры, движимые пафосом размежевания». 
Далее идут комментарии и пояснения к этим литературным направлениям. 
«В рассматриваемый же период имело место противостояние писателей по их идеологическим позициям. Два основных лагеря – пролетарская литература и буржуазная литература. Были и писатели, занимавшие промежуточную позицию, не примыкавшие ни к одному из лагерей. Сами же писатели буржуазного лагеря называли создаваемую ими литературу «национальной литературой» («кукмин мунхак») или «националистической литературой» («минчжокчжуый мунхак») в противовес классовой пролетарской литературе… В количественном отношении ведущее положение в корейской литературе колониального периода занимала пролетарская литература, да и качественно в творчестве отдельных своих представителей она не уступала буржуазной. В связи с поставленной в статье проблемой социалистического реализма в корейской литературе, оставив в стороне буржуазную литературу, обратимся к корейской пролетарской литературе… Термином «пролетарская литература» обозначалась литература, возникшая на рубеже XX в. в связи с подъемом социалистического и рабочего движения в разных странах Запада и Востока. В России пролетарская литература зародилась и развивалась до 1917 г. В послеоктябрьской России писатели, принявшие сторону Октября, продолжали называться пролетарскими до того, как они стали именоваться советскими. Под пролетариатом имелся в виду не только рабочий класс, но и широкие трудящиеся массы города и деревни». 
Далее собственно о корейской пролетарской литературе. «Корейская пролетарская литература начала свое существование с небольшого кружка, известного под названием «Общество Искра» («Ёмгунса»), созданного в октябре 1922 года. Кружок объединял революционную литературную молодежь, которая не отделяла литературное дело от задач освободительной борьбы, от политики, общепролетарского дела. В декабре 1923 г. возникло другое литературное объединение пролетарского направления «Паскюла» (название составлено из инициалов нескольких членов кружка в латинской транскрипции). Платформа кружка сформулирована в лозунгах: «Искусство во имя жизни», «Волевое искусство, борющееся с действительностью». 
Корейская демократическая литература первой половины 20-х годов не ограничивалась деятельностью групп «Искра» и «Паскюла». Ее ряды пополняли такие видные писатели, как Чо Мёнг Хи, Цой Сохэ, Ли Гиен, Хан Сэръя, каждый из которых пришел в литературу своим путем, не входя в какое-нибудь литературное объединение. Именно они составили главные силы, ядро корейской пролетарской литературы 20-З0-х годов. Это демократическое литературное движение в целом (деятельность членов «Искры», «Паскюла», названных выше писателей и других близких им писателей) получило в то время наименование «Новое направление» («Сингёнхянпха») и охватывает период с 1922-1923 гг. по 1925 г., точнее до 1927 г. 
Главная тема литературы «Нового направления» – нищета и бесправие народа. Литературоведы КНДР и Южной Кореи рассматривают литературу «Нового направления» как ранний, или первый этап корейской пролетарской литературы. А ее второй этап ознаменован основанием в августе 1925 г. «Корейской Федерации Пролетарского Искусства», или КАПФ (на эсперанто KAPF – Korea Artista Proletaria Federatio). В КАПФ органически вошли бывшие члены «Искры» и «Паскюла» и другие писатели «Нового направления». В начале членами КАПФ были: Ли Чокхо, Ли Хо, Сон Ен, Пак Ёнхи. Ким Кичжин, Чо Мён Хи, Цой Сохэ, Ли Гиен, Хан Соря, Ким Ёнпхаль, Ли Санхва, Ли Иксан, Ким Чансуль, Юн Гичжин, Пак Сеён, Пак Пхальян, Ким Покчжин и др. Ряды Федерации пополнялись: за десятилетний период своего существования с 1925 до 1935 г. (в 1935 г. японскими властями КАПФ была упразднена) она насчитывала в своих рядах более 200 членов. После реорганизации КАПФ в сентябре 1927 г. была принята новая марксистская программа и созданы более десяти ее филиалов в разных городах: Пхеньяне, Хэчжу, Вонсане, Кэсоне, Токио и др., был учрежден печатный орган Федерации журнал «Движение искусства» («Есуль ундон»)».
Далее о художественном методе. «Творческий метод корейской литературы 20–30-х годов не представляет собой явление однородное. Уже в 20-е годы, за одно десятилетие сформировались и развивались разные литературные направления и методы взаимодействия под влиянием художественного опыта мировой литературы ХIХ-ХХ вв. Ими являются: натурализм, эстетизм, символизм, романтизм, критический реализм, социалистический реализм, а в середине 30-х годов заявил о себе модернизм. Ускоренное и концентрированное развитие корейской литературы 20-х годов объясняется тем, что, как и другие литературы Востока новейшего времени, она во многом ориентировалась на готовые западные образцы и унаследовала их во всей совокупности. В то время как историко-литературный процесс на самом Западе в новое и новейшее время протекал поэтапно и последовательно, укладываясь в десятилетия и столетия. Картина осложнялась еще тем, что к западному влиянию присоединилось влияние со стороны советской литературы, что явилось, хотя и не главным, но существенным фактором в процессе возникновения социалистического реализма в корейской литературе». 
Эта весьма пространная цитата раскрывает нам происхождение и исторический контекст образования собственно советской корейской литературы, и вот что автор пишет далее. «Датой рождения корейской литературы бывшего Советского Союза можно считать день рождения национальной корейской газеты «Сенбон», предшественницы нынешней газеты «Коре Ильбо», которая создана 1 марта 1923 года на российском Дальнем Востоке. Впервые газета «Сенбон» сплотила вокруг себя молодые литературные таланты. Благодаря «Сенбон» выявились новые имена поэтов, прозаиков, драматургов, впоследствии ставших известными. Молодой советской корейской литературе большую помощь оказал Алексей Максимович Горький. 6 сентября 1928 года газета «Сенбон» опубликовала письмо Горького к «рабкорам корейской газеты «Сенбон». В конце письма он писал: «...было бы желательно, чтобы вы писали, как растет среди вас новое. Вообще, пишите, обо всем, что вас волнует». С тех пор газета «Сенбон» регулярно выпускала спецполосу «Литературная страница»». 
А теперь об основателях. «С именем прозаика, поэта, драматурга, публициста Чо Менг Хи (1894 – 1938 гг.) связаны самые яркие страницы советской корейской литературы. История возложила на Чо Менг Хи миссию стать ее родоначальником. В июле 1928 года Чо Мен Хи эмигрировал в Россию, на Дальний Восток, где занимался преподаванием и продолжал литературную деятельность. В 1937 году писатель был репрессирован, и в 1938 году в одном из лагерей для политзаключенных трагически оборвалась его жизнь. Автору известны лишь некоторые стихотворения поэта, опубликованные в советский период: «Растоптанная Корея», «Песня об Октябре», «Весна большевиков», «Ударницы-женщины», «На площади первомайской демонстрации» и др. Все эти произведения были написаны поэтом в духе того времени. С высоты сегодняшних дней эти стихотворения потеряли художественный смысл. Остальное творческое наследие, не опубликованное ни в самой Корее, ни в России, вне нашего поля зрения. Видимо, произведения Чо Менг Хи, созданные в России и широко известные по названиям, не сохранились в связи с его репрессией».
Остановимся на этом месте и обратимся к книге узбекского корейского журналиста Геннадия Лю о Чо Менг Хи под названием «Золотое перо Кореи» (Ташкент, изд. «Ijod dunyosi», 2004). Из которой выясним, в чем для поэта заключались основные, конкретные причины эмиграции в Россию, приведшие его, в конце концов, к такому трагическому концу. 
«Друзья и коллеги, товарищи по Корейской ассоциации пролетарских писателей, видя, что над Чо нависла угроза надолго угодить в японскую тюрьму, из которой можно и не выйти, настоятельно советовали, а потом просто немедленно требовали ему уехать. Чо Менг Хи обязан был подчиниться, потому что, как его убедили, он в Приморье мог сослужить добрую службу своим пером, своей общественной, просветительской и педагогической деятельностью. Действуют же там наши партизанские базы, почему бы не создать писательскую? И оказались правы. Вскоре, когда японцы начали захват Маньчжурии с целью в дальнейшем продвинуться с северо-востока на всю территорию Китая, их террор на корейской земле резко усилился. Преследовались и попали за решетку многие члены Корейской ассоциации пролетарских писателей (КАПФ), а в 1934 году была запрещена ее деятельность».
 Вот что писал он о революции в своем стихотворении «Клятва»:
 Клянемся!
 Пусть идут!
 Мы – миллионов сердца.
 Огнем революции
 Воспламененные.
 Как сорняков
 Затопчем их в пути.
 Клянемся! 
 Пусть идут!
Помимо стихотворений Чо Менг Хи писал прозу, драматургию, литературоведческие работы о творчестве российских корейских писателей, но все это, вместе с его преподавательской деятельностью, продолжалось и развивалось до поры, до времени. Наступил зловещий 1937 год. Чо Менг Хи арестовали, как и многих активных участников национального движения, неожиданно, без предупреждения, в городе Хабаровске, 18 сентября. Основанием для ареста послужило, как водится, анонимное письмо, поступившее в НКВД, обвинявшее его «в шпионаже и японофильских настроениях». Вот как вспоминает о Чо Менг Хи поэт Кан Тай Су, сам в свое время репрессированный, отсидевший 14 лет в сталинских лагерях и оставшийся в живых. «Передо мной встают летние дни 1937 года, мужественный облик человека, чьи волосы чуть тронуты сединой, патриота, автора поэмы «Растоптанная Корея». Я с ним часто и подолгу сидел на берегу Амура, в тенистом саду, в правлении Союза писателей, на его квартире. В беседах он часто горячился, искренне переживая за то, как трудно живется корейцам на родине, как трудно там писать при свете коптилки из рыбьего жира… Очень скучал по своим друзьям и коллегам… Говорили о русских писателях, а также о писателях Запада, Китая и Японии. Чо Мег Хи сожалел, что еще слабо знает русский язык… В августе 1937 года, когда я собирался съездить во Владивосток, прощаясь, он долго-долго не отпускал мою руку и молча смотрел на меня грустным взглядом. Мне тоже было как-то тревожно. Мы не знали тогда, что это была последняя наша встреча».
Самым поразительным и в то же время заурядным для того смутного времени является, как бы цинично это ни звучало, тот факт, и с этого начинается книга Г. Лю, что «до сих пор точно не установлено, где покоится прах великого корейского поэта-просветителя. Все усилия родственников и близких найти его могилу оказались безрезультатными. Даже при возможностях современных технологий сделать опознания практически нельзя. К такому заключению пришли и эксперты, которые при попытке произвести эксгумацию на городском кладбище Хабаровска, где предположительно захоронен в одной из братских могил Чо Менг Хи, в ужасе отшатнулись – сверху обнаружились более поздние захоронения». 
Здесь поневоле вспоминается финал знаменитого романа Франца Кафки «Процесс». «Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони. Но уже на его горло легли руки первого господина, а второй вонзил ему нож глубоко в сердце и повернул его дважды. Потухшими глазами К. видел, как оба господина у самого его лица, прильнув щекой к щеке, наблюдали за развязкой. Как собака, сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его». Очевидно, дух, тень великого Кафки и его героев будет явно или незримо витать над всей этой главой, хотим мы того или нет, но обратимся вновь к истории литературы. Что пишет Ян Вон Сик далее? 
 «Известно, что в 1930 году в российском Дальневосточном крае издавалось 7 газет и 6 журналов на корейском языке. В связи с переселением дальневосточных корейцев в Среднюю Азию и Казахстан вместе с ним переехали сюда и три его культурных очага: Дальневосточный корейский пединститут, газета «Сенбон», и корейский театр. В следующем же 1938 году были ликвидированы пединститут и все 350 корейских школ в Казахстане. Газета «Сенбон» также прекратила свое существование, но в мае 1938 года она выходит под новым названием «Ленин кичи». С переездом на казахскую землю корейская литература стала частью казахстанской литературы и приобрела новое дыхание». 
Вот это уже интересно: каково же оно, новое дыхание? 
 «Литературное творчество советских корейцев этого периода представлено десятками авторов, таких как Тхай Дян Чун (драматург), Хан Анатолий (поэт), Ен Сен-Нен (поэт, драматург), Ким Дюн (поэт, прозаик), Ким Ги Чер (прозаик), Ким Гван Хен (поэт, журналист) и др., которые объединились в секцию корейских писателей при Союзе писателей Казахстана. После переезда редакции газеты «Ленин кичи» из Кзыл-Орды в Алматы, ряды членов союза писателей Казахстана все больше пополнялись новыми именами: Пак Ир (философ, переводчик), Мен Дон Ук (драматург, поэт). Хан Дин (драматург, прозаик), ваш покорный слуга Ян Вон Сик (поэт, прозаик, журналист), Кан Генриэта (детская писательница). Сон Лаврентий (драматург, прозаик), Ким-Ли Виктор (прозаик), Цой Ен Гын (драматург, переводчик)». 
Тут, естественным образом, возникает следующий вопрос. О чем же все-таки писали вышеупомянутые, и не только, корейские писатели в этот исторический период, да и после? Вот что пишет историк Герман Ким в своей работе «Историография коре сарам»: 
 «Можно отметить, что тема ­«Октябрь и советские корейцы» нашла своих приверженцев среди корейской творческой интеллигенции. На сцене корейского театра были осуществлены постановки Тхай Дян Чуна «Хон Бом До» (1942), «Партизаны» (1957), Цай Ена «Дорога на север» (1966) и другие. Подвиг корейских бойцов в сражении у станции Иман вдохновил поэта Ким Дюна написать поэму «48 человек», а бой у города Ольги нашел литературное отражение в поэме Ким Нам Сока «Вспоминая бой у города Ольги». Перу Ким Дюна принадлежит исторический роман «Дело о 150 тысячах вонах», в котором автор повествует об участии корейцев в событиях 1918 - 22 гг., в Приморье».
Таким образом, можно сказать, что корейские писатели, истинно в духе корейцев-красноармейцев, продолжали стойко писать, несмотря на пережитые ими репрессии и депортацию, книги о революции, о которых и вопрошал Ленин корейского коммуниста, правда, по-прежнему не на русском, а на корейском языке. Но, тем не менее, коммунист Ким А. А. вполне мог бы этим фактом гордиться. Ну а где же все-таки то новое дыхание, о котором оповестил Ян Вон Сик? 
«Несколько слов о корейской секции Союза писателей Казахстана. Она создалась в середине 1960-х годов на базе редакции межреспубликанской корейской газеты «Ленин кичи», находившейся в то время в городе Кзыл-Орде (сейчас называется – Кызылорда. – Ред.). Создателем и первым председателем этой секции является прозаик, поэт Ким Дюн, он же был заведующим отделом литературы и искусства редакции «Ленин кичи». По рассказам людей, которые в то время работали в редакции «Ленин кичи», секция проявила свою функцию в полной мере, каждое новое произведение бурно обсуждалось в секции и подвергалось строгой отфильтровке при опубликовании на литературных страницах газеты ­«Ленин кичи». В 1978 году, когда редакция «Ленин кичи» переехала из Кзыл-Орды в Алма-Ату (ныне – Алматы. – Ред.), секция автоматически перестала существовать, так как Ким Дюн не смог переехать в Алма-Ату из-за преклонного возраста. Только через четыре года уже в Алма-Ате она была восстановлена драматургом Мен Дон Уком, который в то время работал в качестве главного режиссера Корейского театра, перебазировавшегося также из Кзыл-Орды в Алма-Ату в 1969 году. Мен Дон Ук недолго возглавлял эту секцию и передал свои полномочия Хан Дину. При председательстве Хан Дина секция снова начала активно функционировать. В здании Союза писателей ­Казахстана был выделен кабинет, где собирались корейские писатели и обменивались творческими планами, замыслами. Такой день в секции назывался литературным вторником. «Литературные вторники» сыграли большую роль в выявлении новых талантов таких, как Сон Лаврентий, Пак Михаил, Кан Александр, Ли Станислав, Кан Генриетта и др. Правда, эти писатели являются русскоязычными. 
 Но корейская секция, возглавляемая Хан Дином, не разделяла в своей работе с творческими людьми авторов по языковому признаку. При Хан Дине было выпущено 5 книг на корейском языке, таких как: «Земля цветения», (коллективный сборник стихов), «Родина счастья» и «Свет сегодня» (коллективные сборники прозы), «Сборник пьес Хан Дина» и «Вращение солнца» (сборник стихов Ли Дина) и одну книгу на русском языке «Страницы лунного календаря» (коллективный сборник прозы). Это было своеобразным рекордом по выпуску книг корейских авторов в корейском литературном мире Казахстана. За 50 лет проживания корейцев в Казахстане (с 1937 по 1987 гг.) они выпустили всего (!!! – А. К.) 10 книг. Это значит, за 5 лет выходила всего одна книга. А при Хан Дине через каждые два года выпускалось по одной книге».
И после, в заключении своего исследования, Ян Вон Сик вдруг разражается жесткими, инвективными заявлениями о существе корейской литературы, словно автор, терпел-терпел, соблюдая, если так можно выразиться, советскую политкорректность, и вдруг его, живого человека, прорвало. А именно: 
«Литература родилась и должна жить для того, чтобы, воздействуя на сознание людей, помогать народу, понимать самого себя, укреплять веру и развивать в нем стремление к истине, бороться с недостатками в обществе и людях, вызывать в их душах мужество, стыд, гнев… Такую благородную миссию национальная литература корейцев бывшего Союза в полной мере не смогла выполнить и во многом не соответствовала уровню развития духовной культуры своего народа. Причиной тому явились очень ограниченные возможности в жизненном и творческом пространстве. 
 1. Во-первых, у корейских писателей (под термином «корейский писатель» подразумевается корейскоязычный писатель) не было самых элементарных условий для творчества, собственного периодического печатного издания, где они могли бы публиковать свои произведения. 
2. Во-вторых, не было профессиональных корейскоязычных критиков, которые определяли бы ориентиры для творчества писателей. 
 3. В-третьих, в нормальном творческом процессе сильно сказалась языковая проблема в том плане, что писать-то писали на корейском языке, но прочесть, понять эти произведения и оценить могли немногие. Даже с хорошо написанными произведениями русскоязычный читатель не имел возможности познакомиться в силу отсутствия профессионального перевода произведений с корейского языка. А без признания читательской аудиторией того или иного произведения любой автор испытывает заслон своему творчеству. 
Все это техническая сторона. А как обстояло дело с цензурой, с идеологическим аспектом произведений корейских авторов? 
4. Корейским авторам не были предоставлены даже обычные права, которыми пользовались русские и казахские писатели. Например, корейским писателям запрещалось употреблять слово «родина» без приставки «советская». Если же корейский писатель не использовал эту приставку, то цензурой это воспринималось как национальное проявление ностальгии по родине. Поэтому корейские писатели имели право воспевать только советскую действительность». 
 О, несчастные корейские писатели! – так и хочется воскликнуть здесь, не правда ли, но читаем дальше. 
«5. Корейские писатели всегда затруднялись по поводу того, какие фамилии давать отрицательным героям. Если в прозе корейских авторов отрицательные герои носили русскую или казахскую фамилию, то такое произведение воспринималось цензурой как вызов русскому или казахскому народу. Поэтому корейским писателям следовало быть предельно осторожными, чтобы не допустить чего-нибудь недозволенного. Подобная осторожность во многом ограничивала корейских писателей в создании в своих произведениях того или иного образа, в построении социально-философской коллизии. По этой причине в произведениях корейских авторов больше уделялось внимания малозначительным бытовым сюжетам, теме узкосемейной драмы. 
6. Так же, как с оглядкой жил корейский народ, так и корейские писатели могли писать только с оглядкой. Характерной особенностью в советско-корейских писателях является то, что ни один из них не был писателем-профессионалом. Преобладающее число авторов работали литсотрудниками в редакции «Ленин кичи», заведующими литературной частью в Корейском театре. Остальные были заняты основной профессиональной деятельностью в вузах, школах, редакциях других газет, в культурных учреждениях». 
Все, конец цитаты. И здесь мы, совсем не сдерживая эмоций, выдохнем: вот это да!!! ... Возникает давно, по сути, назревший, архиважный вопрос. А была ли вообще, хотя бы в малых проявлениях, настоящая, аутентичная корейская литература? И кто есть тот самый истинный, подлинный, честный писатель (или писатели), который все-таки выразил весь драматизм и сложность своего времени? Опять же вернемся к тексту Ян Вон Сика. Взгляд останавливается на следующей строке: «При председательстве Хан Дина секция снова начала активно функционировать». 
Мне посчастливилось быть знакомым с этим писателем. И более того, начиная и обретая свое сочинительство, я как раз посещал те самые «литературные вторники» корейской секции. И могу с полной уверенностью утверждать, что Хан Дин был истинным служителем Литературы, потому я и сказал о счастье быть знакомым с ним. История его такова. Хан Дин или Хан Дэ Ен (псевдоним «дин» означает свобода), относился к той самой знаменитой группе невозвращенцев, приехавших учиться во времена знаменитой «хрущевской оттепели», и оставшихся в СССР, после учебы. Вот как пишет Герман Ким об этой группе в своей работе «Актуальные проблемы и перспективы корейской диаспоры»: 
«Третья группа (корейцев, проживавших в СССР, – А. К.) является самой малочисленной, но очень заметной, так как ее представители очень хорошо владеют корейским языком. Эту группу составляют бывшие граждане КНДР, оставшиеся в Советском Союзе, после учебы в вузах, прохождения аспирантуры, работы по контракту или перешедшие границу. Наиболее значительная часть севернокорейцев осталась в Москве после 20 съезда КПСС, на котором Хрущев официально раскритиковал культ личности Сталина, после чего отношения между Москвой и Пхеньяном ухудшились. Эта группа невозвращенцев состояла из интеллектуалов, и позднее они стали играть видную роль в культуре корейкой диаспоры, среди которых следует назвать таких, как Хо Дин, Хан Дин, Мен Дон Ук, Ян Вон Сик, Тен Чу, Пак Хен и др.».
Как было сказано у Ян Вон Сика, корейская секция, возглавляемая Хан Дином, не разделяла в своей работе авторов по языковому признаку. Это новаторское, для того времени, решение Хан Дина имеет поистине историческое значение, ибо писатель чувствовал, понимал, что корейская советская литература задыхается от всех этих, спущенных сверху, директив, приказов и тем. И именно он решил пустить в одряхлевшую литературу новую свежую кровь, что, кстати, и время доказало это, не только спасло ее от угасания, но и дало ей мощное развитие. А теперь, с полным учетом всех наших контекстов и комментариев, обратимся собственно к творчеству Хан Дина (1931 г. р., Казахстан). Рассмотрим, на мой взгляд, наиболее серьезные, аутентичные произведения, выражающие его мировоззрение и ­отражающие те реалии, в которых он жил (из кн. «Живой Будда», пьесы, рассказы, публицистика, Алматы, изд. «Жазушы», 2001).
Первое произведение, пьеса «Живой Будда» (1979). При всем своем историзме, пьеса написана по «Историческим записям трех государств» (летописное произведение XII века) Ким Бусика, произведение сразу захватывает нас, читателей, своим притчевым языком. В первом действии главнокомандующий Кун Е убивает в поединке своего соперника за власть. История Кун Е такова, и об этом сообщает ему мать накануне его восшествия на престол. Кун Е родился от наложницы короля. Придворный сообщает королю об этом особенном ребенке, «родившемся в день самоубийства Цюй Юаня, причем сразу с зубами, что есть плохая примета». Король решает избавиться от него. Но воины из жалости не осмеливаются отрубить голову младенцу, и просто выносят его далеко за пределы королевских владений. Мать находит его, спасает, выкармливает. Кун Е вырастает на чужбине, становится нищим монахом, а потом возвращается и самым чудесным образом (подробности в пьесе опускаются) становится главнокомандующим королевской армии. У Кун Е есть верный друг Син Он, который собственно и напутствует его перед коронованием. «Кун Е, сейчас ты станешь королем. Но пока ты не власть, выслушай мои напутствия. Как бы высоко ни вознесла тебя судьба, какими бы почестями она ни одаривала бы своих героев, все равно мы предстанем перед судом грядущего. Основа королевства – народ. Будь ему справедливым отцом и никогда не забывай об этом». С этими словами он передает Кун Е корону. И с этого момента, начинается – ровным счетом наоборот, вопреки крепкому дружескому напутствию, – история падения Кун Е, не способного совладать с искушением власти, в бездну ада. С самого начала правления Кун Е окружают льстецы, интриганы (Вон Хи), а самый близкий друг, правдолюбец Син Он, все донельзя банально, со временем удаляется от дел. И еще у Вон Хи есть юная дочь, которую отец пытается приблизить к королю с тем, чтобы она стала новой королевой.
В третьем действии Кун Е, уже полностью потерявший контроль над собой, настроивший себе множество памятников при жизни и совсем забывший про нищенствующий народ, решает стать Буддой, живым Буддой. Чтобы владеть не только людскими телами, но умами и душами. И вот его тронная речь: «Мы, король Тхе Бона, восседающий по воле неба на престоле, объявляем всем нашим верноподданным: впредь в королевстве будет установлено единое вероисповедание, основой которого будут сутры, написанные нами лично. А также с сегодняшнего дня запрещаются все заморские лжеверы Шакьямуни и Конфуция… Правда на земле должна быть одна. Тем не менее, сто лет твердят сто правд, ни одна из них не похожа на другую. Народ запутался в словоблудии и не находит истинного пути. Отныне этого не будет. Сегодня я открываю своим поданным единственную, истинную веру под небом…. Я всеведущий Будда. Если я открываю глаза, я вижу воочию облик живых. Если закрываю, вижу внутренним оком их души. Никто и нигде не укроет от меня своих тайных помыслов…» И так далее. Здесь у автора, понятно, абсолютно прозрачный намек на Ким Ир Сена, властителя Северной Кореи, его утраченной родины, и ассоциативно на всех советских лидеров, о которых хорошо знал, или при которых жил автор, – на Сталина, Хрущева, Брежнева. Так выявляется одна из главных тем драматурга: власть, насилие, культ личности, тирания и свобода.
Пьесу ожидает поистине шекспировский финал. Ослепленный властью Кун Е, заподозрив свою супругу Кан-Си в близкой связи с Син Оном, приковывает ее и бывшего друга к позорным столбам. За окнами дворца бушует в негодовании народ, поднимается восстание, а льстец Вон Хи, как может, успокаивает короля. Помня о своем давнем замысле, он приводит-таки в королевские покои свою несчастную дочь. Собственно концовка пьесы ожидаема и в то же время неожиданна. Дочь Вон Хи Ок Хва вдруг вырывается из объятий короля и в ужасе от собственного позора, бесчестия, в полном отчаянии, кинжалом убивает себя. Бывшая супруга Кан-Си, прикованная к столбу, оскорбляет мерзкого отца, тот в ярости набрасывается на нее и душит. Прикованный Син Он, напоминая о своем напутствии, говорит о страшном возмездии королю. Кун Е, в умопомрачении, бросается и убивает старого друга. Затем во дворец врываются повстанцы, Вон Хи и король позорно сбегают. А после сообщается, что Кун Е пойман и повещен разъяренной толпой в роще. Такой вот, повторим, жестокий финал. 
Следующая пьеса Хан Дина «Не стоит раскачивать дерево». 1953 год. Корея. Корейская война. У одного раскидистого дерева устраивает себе привал, в окопе, солдат северно-корейской армии, уставший от сражений и вообще от войны. Чуть позже, к дереву приходит другой солдат, южно-корейской армии. В конце концов, враги друг друга замечают, и начинается перестрелка, но следом раздается взрыв от упавшей бомбы, которая разрушает плотину, и хлынувшая вода в одночасье затопляет все окрест. Оба солдата взбираются на дерево, дабы не утонуть, и на протяжении всего повествования ведут словесную вражью перепалку. По ходу в пьесе обнаруживаются явные знаки, символы автора: глобус, плывущий по воде, фарфоровая емкость, для воды, у северного солдата, как позже выясняется, бесценная ваза эпохи Коре, американские мины, проплывающие мимо и наводящие ужас на людей. В конце первого действия появляется девушка, плывущая на соломенной крыше, снесенной потоком воды, которую солдаты спасают. Эта девушка, придя в себя, отогревшись, естественно пытается как-то успокоить непрестанно бранящихся. Ибо, понятно, они сыновья одного народа, оказавшиеся врагами в силу исторической несправедливости. Подплывает прямо к дереву очередная мина, солдат Севера залезает в воду, пытается отогнать ее, раздается устрашающий взрыв, солдат исчезает под водой. Солдат с юга и девушка в ужасе, – неужели погиб? Совершенно внезапно мужчина выплывает у самого дерева. Теперь уже радость охватывает всех, но после вновь мужская перебранка, а мимо проплывают уже американские гробы. Так автор еще более символизирует свое художественное пространство. 
После вода неожиданно начинает убывать, к всеобщему облегчению. И всем пора расходиться, и вот что говорят солдаты друг другу на прощание. Солдат южно-корейской армии, обнаружив на земле фарфоровую вазу, которая, как считали, утонула, протягивает ее другому: «Ги Бок, это твоя ваза. Хотел я ее продать и разбогатеть, но так уж и быть, пусть сохранится. Это фарфор эпохи Коре. Национальное сокровище. Ты отнеси ее в музей, пусть все любуются и гордятся». Посыл и пафос автора о национальном сокровище, объединяющем мнимых врагов, очевиден. Солдат Севера, на прощание: «Кончится война, вернусь и выну из тебя, дорогое дерево, все осколки и пули. И дети будут ухаживать за тобой». Девушка: «Мне грустно расставаться с вами. Вы мне стали как братья! Только не ссорьтесь и не ругайтесь». И в самом финале, когда солдаты мирно расходятся, каждый в свою сторону, девушка говорит зрителям: «С тех прошло много-много лет. Но ни Ги Бок, ни Нам Су, не пришли к дереву. Я верю, что они хотели прийти к этому дереву, но не смогли, потому что оно оказалось на демаркационной линии перемирия. Все это время дерево не видело ни одного человека. Никто не останавливался передохнуть в его тени, после долгой дороги. Но каждый год поздней осенью прилетает к этому дереву белый журавль из Сибири, побудет несколько дней, словно в ожидании кого-то, и улетает в неизвестном направлении. Может быть, это душа Ги Бока?» И в самом конце: «Доносится долгое курлыканье и затихает. Девушка разглядывает глобус. Затем бросает его зрителям». 
Несомненно, последние, вдобавок, акцентированные, слова девушки о белом журавле автор обращает к самому себе. Известно, что Хан Дин воевал на Корейской войне, потом учился в России, остался в ней, долгое время работал в Сибири, в Барнауле. Картины проплывающих мимо мин и пустых гробов, которые очевидно так врезались в память драматурга с тех военных пор, еще появится в другой пьесе, которую мы рассмотрим. А смысл этой, конечно, более чем очевиден. Не стоит раскачивать дерево! Это посыл и призыв автора, сквозь пространство и время, к родной Корее, которая уже более шестидесяти лет разделена на Север и Юг.
Наконец, пьеса «Судьба солдата-наемника». Главный герой Чер Су, проживающий с семьей, матерью и женой, в Сеуле, еле сводит, как многие корейские герои, концы с концами. Пьеса начинается с того, как Чер Су, вернувшись домой, сетует жене на то, что даже в такой день, 60-летия матери, он не смог заработать денег. В конце концов, он уходит и продает свою кровь, а его жена Бон Не отрезает и продает свою косу. Так они все-таки устраивают праздник, накрывают на стол, который заставляют всякими вкусностями. Затем начинают поздравлять матушку с днем рождения и в этот момент в дом врываются жандармы и насильно, к ужасу родных, уводят с собой Чер Су. По причине мобилизации в армию. Далее показываются будни южнокорейских солдат в Сеуле. И здесь автор дает нам, читателям, первый художественный образ, который выходит далеко за пределы его творчества. А именно:
 «Казарма южнокорейской армии в Сеуле. Высокая кирпичная стена. Стоит соломенное чучело. У стены одинокий подсолнух. Отдыхают солдаты.
Чер Су: Куда ни глянь, кругом стена. Везде стена проклятая. Как будто и небо превратилось в потолок и давит на меня. Чудится, что больше никогда не выйду отсюда.
Ма И: Это самая высокая и самая длинная стена в Сеуле. Она только для людей, для того, чтобы не выпустить человека отсюда и не пропустить в казарму. С улицы ничего не видно, что происходит за стеной, и ничего нельзя видеть из казармы, что происходит на улице. Отсюда на шаг ближе к аду, чем с улицы…
Дук Бо (смотрит на улицу через щель): Но все-таки великое для нас счастье, что у этой стены есть щель.
Чер Су: Если офицеры узнают, что здесь щель, то они сразу ее закроют. Нам надо быть осторожнее. Надо аккуратно закрывать кирпичом, когда уходим отсюда.
Ма И: Она нам как воздух нужна. Если ее закроют, то все мы задохнемся». 
Оставляем пока это место без комментариев. Далее художественное пространство обыгрывается автором следующим образом:
«Дук Бо: Мне лучше в армии. Если бы я не попал в армию, то, наверное, сейчас в поте лица пропалывал бы сорняки на водяном поле. Всю жизнь пришлось бы только землю копать, а благодаря армии я увидел Сеул. 
Ма И: И хорошо видите Сеул? Через щель стены…
Дук Бо: Э, посмотрю-ка я Сеул… (смотрит через щель на улицу)
Ма И: И нам расскажите, что видно!»
Затем к Чер Су приходит жена. Опять же разговор у них происходит через щель.
«Чер Су (прилипает к щели): Наконец-то, я думал, что вы сегодня не придете.
Бон Не: Задержалась на работе. Теперь я работаю прислугой…
Чер Су: Как мама?
Бон Не: С тех пор как вы ушли, она не может спать. В глубокую ночь она сидит в темноте, уставив глаза в стену, и только вздыхает. Жалко ее, и страшно на нее смотреть…»
Затем раздается сигнал сбора, солдаты уходят, один Чер Су никак не может оторваться от щели, наговориться с женой. В конце концов, товарищ силой отрывает его, закладывает кирпичом щель, а Бон Не кричит и плачет с той стороны стены. Разрыв, разлука, ужас! После солдат отправляют во Вьетнам, ради которого их собственно и призвали, а точнее, привели под конвоем в казармы. Действие второе, Южный Вьетнам.
«Пальма. Полусгоревшая хижина. Дорога. Чер Су и Дук Бо сидят у пальмы.
Чер Су (размышляет про себя): Бон Не, прошло уже несколько месяцев, как я приехал в Южный Вьетнам. Мне нельзя написать в письме все то, что я думаю. Потому по ночам разговариваю с вами, глядя на северное небо… Отсюда до Кореи тысячи километров, до Вас очень далеко. Если идти пешком, то года два наверняка потребуется. Впереди джунгли. Сзади шумит море. … Кажется, все это мне снится, что я в Южном Вьетнаме… Перед глазами мерещится наша хижина, Ваше лицо, мать… Запах волос, отзвук голоса, копия… Здесь я не погибну. Обязательно вернусь к вам. И в стене казармы была щель. Пусть обвалится на голову само небо, все равно найду щель для спасения».
Вот она, заключительная трактовка художественного образа! Который становится уже символом. Обыкновенная щель в стене превращается автором в метафизическую щель сознания. Герои Хан Дина во всех рассмотренных нами пьесах фатально не свободны. Один заключен в тиски и тенеты власти, другие – в абсурдную историческую необходимость воевать друг с другом, и только в этой пьесе автором впервые говорится о возможности какого-то выхода, точнее, не выхода, а пока узкой щели, сквозь которую можно смотреть на некий свободный прекрасный мир – семьи ли, родины, своего прошлого и будущего. По моему глубокому убеждению, именно в пьесе «Судьба солдата-наемника» впервые в истории советской корейской литературы показан вневременной и внепространственный образ существования корейского человека в тоталитарный период. Сначала упоение стихией революции, затем безжалостные циничные репрессии и депортация, новая суровая жизнь в Средней Азии и Казахстане, отсутствие до 1949 года для корейцев гражданского статуса, – то есть, на всех этапах, вечная щель в сознании корейского человека, сквозь которую он все равно жадно вглядывался в дали некоего, уже гипотетического свободного мира. Но автор на этом не останавливается, он дает в той же картине, следующий яркий образ. 
«Чер Су: Мне страшно. Страшно становится, когда смотришь на эту дорогу. Смотри, она белее, чем остальная земля. Она напоминает цвет скелета. Она как будто шевелится, словно гигантский удав. Наступишь на нее, больше живым не вылезешь оттуда.
Дук Бо: У тебя на лице глаза или что? Дырки… Кожи не хватало, и остались дырки. Иначе как можно понять, когда дорога кажется тебе удавом. И мне не поздоровится, если с тобой буду ходить». 
 Как видите, Хан Дин посредством всего лишь двух образов – щель и дорога как удав, – сотворяет художественное пространство поистине экзистенциального человека. Этот экзистенциальный человек абсолютно точно знает, что не может идти по враждебному пространству, – небо как потолок, дорога как удав, – и только узкая щель в стене, или в окружающих тебя реалиях, дает ему какую-то надежду. И вот как развивается это бесценное для нашего исследования художественное пространство далее. ­Американский самолет разбросал над джунглями какой-то ядовитый химикат. ­Который попал в глаза Чер Су. От чего разбухли веки, и он не может открыть глаза. Так, в слепоте, Чер Су перемещается в пространстве пьесы, из картины в картину. Наконец, картина девятая. Как и в предыдущей пьесе, взрывом бомбы прорвало дамбу водохранилища: наводнение, вода залила все. 
 «Ин Чел и Чер Су поднимаются на островок…
Чер Су: Если бы не вы, я бы давно уже погиб. Вы мой настоящий спаситель. Когда я шел по воде, мне было страшно. Страшно было думать, что вы сможете меня бросить в воде. Но вы спасли меня.
Ин Чел: Какой я спаситель… И ты бы на моем месте так поступил. Как у тебя глаза?
Чер Су: Темно… Вспоминается казарма. Мы смотрели через щель в стене на улицу. Как хочется видеть! Хотя бы на секунду, хотя бы через маленькую щель, узнать, где мы находимся.
Ин Чел: Этого лучше не видеть. Это настоящий ад».
После опять по воде плывут гробы, на этот раз создающие настоящую картину ада. Затем, до островка доплывают, спасаясь, корейский капитан и американский офицер. Последний, увидев, что Чер Су ослеп, замышляет обмануть его и отправить в гробу, под видом лодки, до местонахождения отряда, чтобы узнали об их местопребывании и спасли. Но этот циничный замысел вскоре разоблачается.
«Чер Су: … Мне надо скорей попасть в больницу.
Ин Чел: Каким путем?
Чер Су: На лодке.
 Ин Чел: На какой лодке?
Чер Су: Та самая, на которой приплыл капитан. Она маленькая, капитан сказал, только для одного человека, но попробуем вдвоем.
Ин Чел: Чер Су! Это не лодка! Это гроб.
Чер Су: Гроб? Гроб для трупа?
Ин Чел: Да. О, страшные люди! Они предлагали мне сесть в гроб, обманывая, что это лодка. Они сказали, чтобы я передал командованию прислать спасательный отряд. Они хотели положить человека в гроб. Гроб! Гроб! Где он?! (снимает с глаз бинт) Гроб! Вижу… Вижу! Ин Чел, я вижу!»
Таким образом, через гнев, ярость, шок и изумление, главный герой все-таки прозревает, причем, как физически, та и духовно, то есть, мотив слепоты рассматривается автором уже символически. И вот что говорит Ин Чел другу о войне и его прозрении. «Чер Су, мы рабы Америки. Американский офицер предлагал тебе, потерявшему зрение, гроб, говоря, что это лодка. Я тоже открыл глаза. Америка дарит Корее гроб вместо лодки. Она обещает нам счастье, но приносит только смерть». В конце концов, прозревший с помощью Чер Су, Ин Чел переходит воевать на сторону вьетнамцев, а Чер Су, обретший зрение, сначала спасает вьетнамскую девушку и старика от американского солдата, а потом, обретший со зрением и свободный дух, в этом весь смысл пьесы, отправляется в долгую дорогу домой, со словами: «Кончилась длинная ночь. И мне пора идти».
Каков же итог нашего исследования? Повторим еще раз важное. В данном, знаменательном и замечательном во всех отношениях, произведении автором был открыт образ и символ не только существования корейцев в советские времена, но и в любые другие. Ибо стены и щели со временем остаются, и значит, мы, вечные инородцы, хон киль доны, коре сарам, просто обречены сначала глядеть сквозь эти щели, а после взламывать их вместе со стенами, если хватит духу, чтобы обрести, пусть даже иррационально, то заветное, что маячило, мерещилось, мерцало перед нашими неутоленными глазами. И раз нами сейчас найден центр, ключ, основной художественный образ советской корейской литературы, то впору задать контекстуальный вопрос. А как же остальные писатели (со своей персональной щелью внутри) осваивались в этом мире, воспринимали его, а после отображали?..

Примечание* Хон Киль Дон – герой классического корейского романа о «худородном», незаконнорожденном, человеке, отстаивавшем свое право в средневековом обществе на достойное существование. 

г. АЛМАТЫ
Продолжение следует...