• Время
• 02 Июня, 2025

МИРЫ В СТРАНИЦАХ

Зауреш ЕРГАЛИЕВА,
кинодраматург, редактор

Я обожала свою семью, папу, маму, двух младших сестер, и при этом мне нравилось, когда они все куда-нибудь уходили. Закрывая за ними дверь, оставаясь одна в квартире, я медленно обходила все три большие комнаты, ­смотрела, как свет из окон падает на ковры, на тонкий золотой рисунок чашек в серванте, потом садилась на подоконник и начинала думать. 
Я хотела почувствовать себя саму, ощутить свою жизнь, минуту за минутой, мне хотелось чувствовать свое существование, мне было удивительно, как время течет – вот на часах половина второго, вот уже два, вот и три часа… Кто-то сказал «в одиночестве человек кристаллизируется», вот мне и хотелось наслоить на себя саму себя. И читать. Мир был сделан из страниц. Выдуманный мир заслонял реальную жизнь. Недавно я прочла, что во время войны у Черчилля была своя особая тайная разведка, из умнейших и храбрейших людей. Ее агентам разрешалось нарушать все правила ведения войны – им можно было все! У них было оружие, незафиксированное никем и нигде, его невозможно было опознать. Это была смертельная команда, но, когда Черчилль затребовал тайные кодовые имена своих агентов, то воскликнул: «Это что? Список для костюмерной?». Потому что кодовые имена суперагентов были – ­Отелло, Шейлок, Тибальд, Дездемона!
Конечно, такие вещи приводили меня в восторг. Я брожу в этом выдуманном мире, со всеми у меня давно сложились тесные отношения. В отличие от реального мира, где я тупею и пугаюсь. Неудивительно, что на жизнь я стала зарабатывать, выдумывая миры. Те самые миры, про которых говорят, что именно они остаются, когда истлевают реальные.

 ***

В реальной жизни я считалась хорошим другом, тем самым, который не оставляет друга в беде. На самом деле я была плохим другом. Эти долги я выполняла насильно. Мне никогда не хотелось отдавать себя чужим разборкам. Особенно если выручать друга надо было рано утром или поздно вечером. Лучше было выступать с помощью товарищу где-то в середине дня. Так хотя спокойный завтрак был мой и чудный ленивый вечер тоже никто не отнимал у меня. 
Зов друзей дергал в реальный мир. А утро и вечер были там, где я бродила со Стивенсоном, Шекспиром, встречая Заратустру, Будду … Я шаталась с этой толпой всю свою жизнь. Считается, что такие люди много теряют. Но …или – да, или – нет… в итоге. И что считать итогом… 
***
Раннее чтение будит ребенка. У него в сознании появляется некий список. 
Причем, он в свои пять, шесть лет еще понятия не имеет, что над этим спис­ком долгие тысячелетия ломали голову мудрецы. Ребенок сам начинает думать, кто такие Адам и Ева, каким был Рай, есть ли Бог, и вообще – что такое жизнь. В списке, кроме глобальных вопросов постепенно появляются частности – ­пирамиды, ацтеки, 37-ой год…
Ребенок со списком в голове уже не в стандарте. Он обречен. История человечества в ярких слайдах воображения уносит его в любое время и любое место. Малое дитя – но он уже человек мира. К сожалению, не навсегда. Жизнь сомнет его, искалечит и вернет в конкретное время и место на труды и пош­лость. Но тот, у кого достанет сил сопротивляться, даже если он не станет славой человечества, проживет жизнь в разбуженном сознании.
Проще формулируя – хотя бы интеллигентом.
 Первые книги – знаки судьбы. Ошибиться в этих знаках - перепутать дороги. 
Я не перепутала, но я сбивалась и плутала. А еще бы не сбиться, если казахская маленькая девочка в шесть лет хохочет и упивается Гольдони «Слугой двух господ» и «Веселой вдовой»!? Что с ней будет? Где эта Италия и жизнь, бурлящая весельем, и люди разговаривают исключительно парадоксами? А рядом двор, где сушатся на раскладушках старые матрасы, мальчишки подглядывают в деревянные туалет в углу двора, и мама – восемнадцатилетняя студентка Женпи. Так сомнительно назывался Женский педагогический институт. Маме студентке не с кем было оставить маленькую дочку, папа был геолог и часто уезжал в экспедиции. Мама закрывала дочку на ключ в двух маленьких комнатах и уходила на лекции. Или оставляла ее во дворе одну на весь день. Выбор был за дочкой. До сих пор – никогда не забуду – мучительность этого выбора: слоняться по двору, или сидеть под замком. 
В ситуации «по двору» ко мне подкралась грамотность. Соседская ученица первого класса всю осень играла со мной в школу – нравилось изображать учительницу. К зиме я свободно читала. «Под замком» ко мне явился Гольдони с Труфальдино – драматурги стояли в книжном шкафу на нижней полке. До них я дотягивалась. 
Власть рабочих и крестьян широким фронтом печатала зарубежных авторов, разоблачавших пороки загнивающей западной буржуазии. Так вошли в жизнь Ирен Форсайт с Голсуорси, Консуэло с Жорж Санд, милый друг Жорж Данден с Мопассаном, и нескончаемое количество буржуазии с Бальзаком! Советская школьница, конечно, пропуская зловещие пятна капитализма, всхлипывает над любовными страданиями бедной Джен Эйр, смеется над хитростями Сюзанны. Иллюстрации тоже врезались в память. Как отделить трех мушкетеров от гравюр Гюстава Доре! Или Алису в стране без потрясающих рисунков Геннадия Калиновского!
С некоторыми персонажами с книжных страниц были споры, а иногда и продолжительные разговоры на всю жизнь. Так, я всю жизнь ругаюсь с Анной Карениной, но не по поводу Вронского, а потому что она не любили читать книги. Зачем Толстой ей такую репутацию пристроил…невольно же само собой приходит нетактичное замечание: читала бы книжки, может и не останавливала бы поезда…надеюсь, машиниста оправдали…Боже мой, что я говорю!? Не было ни поезда, ни машиниста, ни самой Анны! Был бородатый Лев Толстой в толстовке! Но Болконский, как хотите, но князь был! 
Рот счастлив, когда это произносит! В зимней тишине красиво обставленной мамой зале, я громко читала то за Джульетту, то за ее отца:
Чем замуж за Париса, 
я лучше брошусь с башни!
Уйду к разбойникам! 
Я к змеям заберусь!
И дам себя сковать вдвоем 
с медведем!!
Папаша тоже был красноречив:
И если ты мне дочь, 
то выйдешь замуж!
А если нет – скитайся, голодай!
И можешь удавиться: 
бог свидетель… 
И признаюсь, уже тогда меня не столько трогала драма отца и дочери – я приходила в восторг оттого, КАК это сказано! 

*** 

Папа был большой начальник и кроме журналов «Огонек», «Работница», мы получали журналы «Америка», ­«Англия». А к «Огоньку» прилагались чудесные маленькие книжки, там впервые я прочла рассказы Хемингуэя, стихи Гумилева, репортажи Генриха Боровика…
Теперь я смотрю на полки с книгами совсем с другим чувством. Раньше для меня это был как-то сразу, прямо в переплете, страницами возникший волшебный текст. Будто какая – то небесная пишущая машинка их печатала быстро и без помарок. 
Теперь я думаю: неужели их все, от Фирдоуси до Анатолия Кима, придумывали слово за словом живые люди? И их, одиноких и сомневающихся, также била нервная дрожь, когда они, мучимые волнением и отвращением одновременно, садились к столу, где, как инструмент самой изощренной пытки, лежал лист бумаги, отвратительно и влекуще чистый?..

***

«Казахи дарят коней» – 1757 год, итальянский миссионер, Джузеппе Кастильоне, придворный художник, при императоре Цянь Луне, которому предназначалась лошадь от Аблай хана. Оригинал в запаснике Музея Искусства Востока в Париже. 
В 1757 году!! Вот наткнешься на что-нибудь такое – как ни завопить от восторга! Молодцы казахи! Еще в 18 веке подарили коней императору! 
Я легла читать «Илиаду». Стыд сказать, я ведь так и не одолела ее от начала до конца, хотя кусками, оправдываюсь, знаю хорошо. 
Бунин, Джойс, Борхес давно втолковывали мне про ее гениальность. Но сдвоенные прилагательные я открыла сама, потрясенная еще при первом, юношеском прочтении, когда я одолела пару песен и прониклась общим мощным дыханием. 
А сейчас меня так завлекло, затянуло, как детектив. Нервничала так, как будто понятия не имею, чем дело кончится. Разве можно назвать «Илиаду» книгой?! При всем безмерном уважении к этому слову, оно на куски разлетается, разрываемое изнутри тем могучим и многослойным, что есть в «Илиаде». Разве это только книга? Не целый мир ли это? Не путешествие ли это? Не Библия ли это? Не завещание ли это? Голоса веков, история, прошлое! Это небеса пели, а слепой услышал.
Когда-то лучшие в мире преподаватели литературы были у нас, на филфаке, в Казгу! На Чимбулаке однажды познакомились со студентами из Одессы и Москвы, тоже филфак. Странно, они и не слышали про спецкурсы по машинному переводу или про Хлебникову, ни про формальную школу! Не слышали про Замятина! Куда им всем до наших – Смирина И. А. или Жовтиса А. Л. – золотые головы! 
Как будто это сегодняшняя реальность – не могу преодолеть неприязнь к Алигер. Что за идеалы такие, в которые верили именно те, кто хуже писал?! Демьян хуже, чем Федорченко, Фадеев и Тихонов хуже, чем Платонов, Вишневский хуже, чем Булгаков, которого он закрыл. Ничего они не верили, прос­то вытаптывали тех, кто ярче. Злые, завистливые и бездарные, их бесила не беспартийность, а чужой талант. 
Так же в 37-ом и в Казахстане, мучениками ушли те, кто лучше писал. Замучить, расстрелять, а потом улицы их именами называть!.. 
Абай и Аузов пришли ко мне в самую трудную минуту жизни. Меня тогда привезли из операционной и положили на кровать, еле живую. Перед глазами все еще стоял стеклянный сосуд полный зеленоватой жидкости, которую выкачали из моего правого легкого. Мне было так плохо, мне казалось, что я умираю.
– Мама… – еле слышно прошептала я – мама…
– Деточка, лежи тихонько, тебе нельзя шевелиться – жалостливо сказала добрая медсестра. 
 – Принесите ей книгу… – вытирая слезы, сказала мама.
– Что? – переспросила медсестра, думая, что ослышалась.
 – Книгу, любую, у вас же есть биб­лиотека…при больницах всегда есть библиотеки. Идите, пожалуйста, я сама не могу отойти от нее…
Совершенно растерянная медсестра ушла и, вернувшись, протянула толстый сильно потрепанный том. 
– Вот, – сказала она, явно все еще продолжая удивляться, – «Путь Абая» вам.
Мама очень обрадовалась, прямо таки схватила книгу и все таки на всякий случай спросила меня: 
 – Про то, как вдов делили?
Сил говорить у меня не было, я только посмотрела на маму и мама все поняла. 
Когда то история про то, как трех вдов после одного мужа должны были выдать замуж за трех братьев этого покойного мужа, показалась мне совершенно безумной. Но с другой стороны то, как эти вдовы при этом, как говориться, командовали парадом, отказывались, прогоняли посланцев закона аменгерства и то, как их так и эдак уговаривали, меня, как тоже существо женского пола, приводило в восторг, а некоторые моменты очень смешили. Иногда мой собственный народ, казахи, казались мне невероятными. Сейчас рядом со мной живут все на свете! Огромное число русских, татары, корейцы, чечены, немцы, евреи, уйгуры, узбеки. Еще и поляки, буряты, китайцы – всех не перечислить! Мне кажется, что нет на свете самой редкой, редчайшей национальности, представителя которой не было бы у нас в Казахстане! 
А в этой книге про 18 век жили только казахи, и богатство у них было немереное! У меня челюсть отвисла, когда прочла, что у каждой вдовы было свое зимовье, в котором, находились, внимание!: весенние и осенние пастбища, озера, реки, а также жайляу, колодцы, родники, посевы, покосы, а также косяки лошадей, стада верблюдов и коров, отары овец! И таких вдовушек целых три! И это отдельный сериал в книге, полный интриг, тайных заговоров, совещаний, чтобы получить их согласие на новый брак! Насилие исключалось даже в разговоре. 
Про то, как Ерекжан, Торымбалу и Зейнеп выдавали замуж были мои любимые страницы в этой потрясающей книге, и мама в полголоса стала мне читать. Боль стала уменьшаться.
Есть книги, которые могут убить, есть книги, которые могут выдать замуж. В 15 лет я написала письма Фейхтвангеру и Эренбургу. Фейхтвангер мне не ответил, также как и Жерар Филип, а вот с секретарем Эренбурга у меня завязалась замечательная переписка. 
Есть книги, которые были сами казнены, убиты. Когда на киностудии снимались сразу несколько фильмов о трагических судьбах казахских писателей и поэтов, узнавались раздирающие душу истории. Все экземпляры поэмы «Кулагер» должны были быть уничтожены, как и сам их автор. Но писатель Бегалин, понимая художественную ценность этой поэмы, рискуя жизнью, прятал у себя дома, в подушке, под наволочкой, экземпляр рукописи. Невероят­ная истории рукописи романа «Акбилек» Жусупбека Аймаутова. После ареста писателя полагалось уничтожить и все его творчество, сжечь его книги, рукописи. Следователь НКВД Голубятников, сохранил рукопись, сдал липовую справку об уничтожении…что это был за человек…что он понимал в казахской литературе – о нем известно только то, дожив до 1980 года, он все равно не решился открыть эту тайну. Рукопись нашли после его смерти в его архивах.
Эта тема бесконечна. Чем ее закончить…может, стихами сына, тогда еще школьника:
Как, скажите, 
стать мне строчкой «Илиады»!
Стать невидимым 
в строю воинов Эллады!
Чтобы в Коне Троянском 
быть рядом с Одиссеем
Я отдал бы злато все,
Я отдал бы серебро!