• Исторические страницы
• 20 Июля, 2024

АЙЮБ, или Homo Kazakus

Сейдахмет КУТТЫКАДАМ, 
писатель-публицист
 

(Заколдованный век)

(Рассказ в рассказах)

ЧАСТЬ VI НЕИЗВЕСТНЫЙ ЗАГОВОР

Эпилог

Язвительный английский писатель Сомерсет Моэм, достигнув шестидесяти лет, на всякий случай стал подводить итоги: «Мы знаем, что все люди смертны (Сократ был человеком, следовательно... и так далее), но это, в сущности, остается для нас силлогизмом и абстракцией до тех пор, пока мы не бываем вынуждены признать, что по ходу вещей и наш конец уже не за горами. Просматривая иногда сообщения о смерти в «Таймс», я пришел к мысли, что шестьдесят лет – очень нездоровый возраст, а так как я давно уже знаю, что мне было бы очень досадно умереть, не написав этой книги, то, пожалуй, надо браться за нее немедля».
Моэм поторопился со своей книгой «Подводя итоги», прожив после нее еще тридцать лет и достигнув более чем преклонного возраста – 91 года. Но Моэм сложился в благословенную для Британии Викторианскую эпоху и, родившись в первый год правительства Дизраэли, благополучно дожил до первых лет правительства Вильсона.
А у нас что ни правитель – то волосы дыбом встают.
Примерно по тем же мотивам я взялся за описание странноватых людей своего времени, но, перенеся несколько серьезных недугов, основательно потрепав нервную систему и перевалив за 70 лет, понимаешь, насколько этот возраст более нездоров и неустойчив, чем сомнительные моэмовские 60, когда человек предполагает, а стрессы располагают. Поэтому если все вдруг ограничится этой книгой, то на всякий случай хочу в ней дорассказать о последних годах моих любимых героев: Шамши, Балмухана и Назипы – для завершенности их жизнеописаний. Начну с Назипы.

Глава 1. Драма Назипы
Назипа родила восьмерых детей, трое из них скончались в младенчестве, остались пятеро: две дочери, старшая и младшая, а между ними – три сына.
К потере детей в раннем возрасте кочевники относились стоически: Тенгри дал – Тенгри забрал, и Назипа тоже не роптала на бога. После трех детей, о которых мы уже говорили, в 1944 году она родила сына Нурмана, а в 1946-м – дочь Кенжежан, и после смерти мужа ей становилось все тяжелее справляться с проблемами детей, а они нарастали. Она мечтала о том, чтобы ее дети жили одной большой дружной семьей, но этого не получалось.
Назипа на личном опыте поняла, какую разрушительную роль может сыграть одно неосторожное слово. Как-то Салмахан шутя назвал Рахыма «кушик-куйеу» («зять-щенок»). У казахов жена по традиции жила в роду мужа, и если по каким-либо причинам мужчина-зять для рода проживал на родине жены, то его называли упомянутой кличкой.
Вообще-то к этому времени началась массовая миграция казахов, и уже мало кто, особенно образованные, жил на родовых землях, и очень часто парни, уехав куда-нибудь учиться, там женились и оставались. Но сироту Рахыма это крепко задело, он рассердился и перестал общаться с Салмаханом.
В это время в семье Рахыма и Рсалды проживал Абдуали, и он, конечно, переживал общие трудности с этой семьей. Он учился в школе Ленина на казахском отделении на «отлично» и претендовал на золотую медаль, а после ссоры с Салмаханом Рахым стал досаждать его брату и довел его до того, что тот перешел к дяде Балмухану, который в то время жил на окраине станции.
«Серой мышке» это не понравилось, при муже она, конечно, этого не показывала, но, когда его не было, она всячески притесняла племянника, и Абдуали кое-как там протерпел год до окончания учебы. Он окончил новую школу не с золотой медалью, которую он наверняка получил бы в той школе, а с серебряной и не простил этого Рахыму. И у него на всю жизнь остался комплекс «золотого медалиста», усугубленный еще и тем, что он не дотянулся до этого вожделенного отличия по глупости родных.
А мальчики и девочки с золотыми медалями, добившиеся их прилежанием (кто их получал играючи – не в счет), как правило, редко достигали больших успехов в жизни. Жизнь – не учебник, здесь не помогут зубрежка или прилежание, здесь нужно прокладывать путь без готовых рецептов. Но они не могли понять и простить это, поэтому всю жизнь с ущемленной иронией отзывались о своих успешных соклассниках, не блиставших в годы совместной учебы (так же, как и подобные вузовские краснодипломники – о сокурсниках): «А-а-а, этот троешник, да, он далеко пошел!».
Абдуали поступил в КазГУ как медалист без экзаменов, но по чьему-то совету выбрал филологический факультет и всю жизнь жалел об этом, видя, как другие, менее способные, ребята, окончившие другие факультеты, быстро продвигались по служебной карьере. Абдуали вернулся, женился и... пошел по технической стезе. Стал заместителем директора швейной фабрики. Салмахан построил ему большой дом с времянкой и сараями, и Абдуали стал забывать о своих обидах.
Он был деликатным человеком и старался не показывать своего образовательного превосходства над близкими, хотя во всем роду он был первым с высшим образованием, да каким – столичным университетским.
Жена его окончила более скромный вуз – Шымкентский педагогический институт, но, тем не менее, имела высшее образование, не чета другим. Этот провинциальный снобизм она плохо скрывала. И когда однажды к ней пришла жена Салмахана, она встретила абысын (свояченицу) не очень почтительно. Та дама со своим аульским (сельским) гонором хлопнула дверью и, приехав к себе на жайляу (летнее пастбище), обо всем рассказала мужу. Оскорбленный в лучших родственных чувствах Салмахан понял, что надо учить не брата, а своих детей и, заявившись с женой к Абдуали, объявил ему, чтобы тот со своей супругой через полгода освободил их дом, так как здесь будут жить их дети и учиться в городской школе.
Это было шоком для Абдуали. Рассерженный, он съехал из дома не через полгода, а через неделю. Снял комнату у соседей и приступил к экстренной постройке своего дома, буквально через несколько домов по той же улице. Через два года дом, побольше, чем прежний, был построен, Абдуали с женой и маленьким сыном въехали туда, но, живя совсем рядом, на одной улице, семьи двух братьев не только не общались, но даже не здоровались. И вообще после таких поступков сестры (Рсалды не повлияла на мужа) и брата он совсем разочаровался во всех своих родственниках и перестал с ними общаться.
Видя этот раздор между семьями дочери и двух сыновей, Назипа пыталась их как-то примирить, но ничего не получалось. Тогда она оставила семью Салмахана и стала жить с младшим сыном, Нурманом. Нурман, безобидный парень, понимал, что ему не удастся то, что не получилось у матери, но он хотел поддерживать со всеми добрые отношения. И каждый из них – конечно, не открыто, намеками – предлагал ему определиться, с кем он? А он никак не мог сделать выбор.
Рахым к нему относился покровительственно снисходительно, поэтому Нурман чуть больше общался с семьей старшей сестры. Все три брата по какой-то необъяснимой причине выбрали себе амбициозных жен. Под влиянием своей Нурман закончил политехникум в Шымкенте, устроился в одну фискальную организацию работником средней руки и зажил самостоятельной жизнью – покорного подкаблучника.
Младшая дочь Назипы, Кенжежан, вышла замуж за одного чабана, который что-то ставил в укор то ли молодой жене, то ли ее семье, но никто из ее трех братьев не стал в этом разбираться, и поэтому он увез ее в горы, держал в суровом теле и не выпускал.
Видя тщетность своих усилий, Назипа пыталась привлечь в качестве посредников-примирителей своих шуринов. Сначала она обратилась к Балмухану, тот, обойдя всех и везде стуча палкой, грозно произносил: «Вы что, все с ума сошли? Что вы делаете? Пожалейте свою мать!». Но братья дядю не стали слушать, а зять, любивший его, только развел руками.
После неудачи Балмухана Назипа пришла к Шамши. Этот искусный сердцевед и прирожденный дипломат понял, что дело не в личных обидах и претензиях, а в том, что ее дети оказались в разных социальных слоях, с разными интересами, разными представлениями о жизни и здесь уговоры не помогут. Он самоуничижительным тоном сказал: «Назипа, я неграмотный человек, а твои дети и зять – образованные люди, ну как я могу на них подействовать? Если тебе или Нурману нужна моя помощь, я готов ее оказать, но за то, что не в моих силах, я не могу браться». И он не стал вмешиваться в семейные распри, но действительно помог Нурману построить свой дом.
Назипа впала в отчаянье, она все чаще приходила к Рсалды и подолгу жаловалась ей на жизнь. Дочь всячески ее успокаивала, но состояние Назипы становилось все хуже. Назипа не понимала не только детей, отношения между которыми с каждым днем все более портились, но и внуков. Дети Рсалды говорили на чужом языке, который она не понимала. Дети Салмахана говорили на ее языке, но в их глазах она не видела огня. Дети Абдуали были маленькими, но больше тянулись к родственникам своей матери, чем к родной (по былым понятиям) бабушке. И свое отношение к ним она сформулировала так: дети Рсалды интересны, но холодны; дети Салмахана теплы, но неинтересны, а разве можно жить без того или другого?! Первые плохо понимают, что я говорю, а вторые – о чем я говорю. А дети Абдуали вырастут и не будут знать, кто есть кто. Назипа жаловалась, что все нынешние дети не похожи на детей былых времен. «Это дети конца света!» Она это чувствовала интуитивно, но не могла сформулировать свою мысль, которая сводилась к следующему: прерванная духовная связь, грозит концом света и впадением в Мрак. В этом Назипа винила родителей детей и говорила про них: «наши предки оплакивали каждый прошедший день, так как их жизнь становилась короче на день. А сейчас эти дураки радуются тому, что они еще на день приблизились к следующей зарплате, чтобы купить какую-нибудь ничтожную вещь. Что за несчастное племя?!» – с горечью сетовала Назипа на современных людей.
И она перестала понимать этот мир, который стал ей чужим. После смерти мужа она все чаще открывала свой заветный сундучок и, узнав, что на станции есть часовщик – бухарский еврей по имени Юсуф, который покупает драгоценности, стала носить их к нему. Вначале она принесла золотые монеты царской чеканки, при виде их у Юсуфа заблестели глаза, ему не стоило труда на глазок определить их подлинность. Но для вида и важности он достал лупу и долго их рассматривал. Он понял, что эта женщина не знает истинной цены этих монет и вряд ли умеет торговаться. Он был уверен, что дай он ей пятую часть их истинной стоимости, она не будет спорить, но у него был свой предел, поэтому он выдал Назипе деньги, соответствовавшие трети стоимости.
Полученные деньги Назипа раздавала своим сыновьям в примерной пропорции от состава их семей, дополнительная доля была у Абдуали, когда он учился в университете. Назипа ходила к часовщику-ювелиру раз в три месяца и сдавала по пять монет. Года через два после первого визита к нему она, перед тем как сдать монеты, зашла к Шамши. Злиха радушно ее встретила и собралась варить мясо, но Назипа вежливо отказалась. За чаем Шамши спросил у нее, как у Назипы дела, и в ходе разговора узнал, что она сдает монеты. Когда она сказала, какую цену дает за них этот плут Юсуф, Шамши сам пошел с ней к нему.
Подойдя к его будке, Шамши попросил Назипу отдать монеты ему, а самой постоять в сторонке. И завел разговор с Юсуфом на фарси. Они как старожилы города знали друг друга со стороны, но никогда до этого не общались. Шамши вытащил одну монету и спросил у Юсуфа, сколько он за нее даст. Ювелир сразу узнал монету, поняв, кто ее истинная хозяйка, и предложил этому ушлому посреднику 40 процентов от стоимости. Шамши сказал, что только ради того, что Юсуф его земляк, он готов отдать все пять монет, которые у него есть, вдвое дороже, так как точно знает, что в Ташкенте они стоят в три раза дороже.
Юсуф почувствовал, что встретил достойного соперника, и с уважением посмотрел на него, и они стали разыгрывать древнейший спектакль высокого искусства заключения сделки. Они ахали и охали, цокали языками, закатывали глаза, клялись всеми богами, что только из великого уважения к своему новому другу делают уступку во вред себе. Этот действо продолжалось целый час, Назипа уже устала ждать, но, понимая, что Шамши старается ради нее, не стала прерывать торг. Наконец два плута договорились о сумме, которая, по словам Юсуфа, соответствовала 80 процентам стоимости монет, а Шамши уверял, что он получает только 50 процентов, а реальная оплата была около 65 процентов.
После этого драгоценности Назипы сдавал Шамши. Когда закончились монеты, Назипа стала постепенно продавать украшения: кольца, серьги, браслеты, ожерелья... Юсуф за них тоже платил 65 процентов от их истинной стоимости и даже, когда раза два Шамши не было, у самой Назипы принимал их по той же цене.
Поэтому благосостояние семей ее сыновей улучшалось, в определенной степени и благодаря помощи Назипы, но они все больше и больше отдалялись друг от друга. В последний год Абдуали деликатно отказался от помощи Назипы, а жена Салмахана приняла ее дар с любезной снисходительностью, поэтому она теперь отдавала свои деньги только младшему сыну, Нурману, вместе с которым жила.
В своих бесчисленных молитвах Назипа обращалась к Тенгри, за что же он так жес­токо карает ее. Но бог молчал. Назипа и без бога, своим умом понимала, что причиной всех этих угнетающих ее раздоров является нищета, в которой еще недавно жили даже дети, достигшие относительного благополучия. При которой каждый должен был думать о собственном выживании. Но почему же бог довел их до такого состояния?
Между тем атмосфера между семьями ее детей в городе стала такой невыносимой, что она бежала в последнее возможное для нее пристанище, к младшей дочери Кенжежан, в селение Ойык, в окрестностях которого пас овец ее муж Байдулла. Но и здесь местные злые языки не давали ей покоя: «Вот и дожила кичливая байская дочка до того, что все ее «успешные» дети отказались от нее и она кое-как нашла угол у скромной Кенжежан».
К тому времени ларец опустел, в нем остались только два серебряных браслета в виде извивающихся змей с головами барса, доставшиеся Назипе в наследство от своей бабушки, – последняя реликвия ушедшего в туман времени. Назипа стала плохо спать, ночами ей снились кошмары. Однажды глубокой ночью Назипа встала с постели и тихо вышла во двор, там стояла непривычная, неземная тишина, воздух был свеж, звезды ярко сверкали, и все вокруг сияло волшебной красотой. Вдруг прямо перед ней с неба опустилась ярко-красная широкая ковровая дорожка, которая, как это ни странно, не прогибалась, не имея видимых опор. И она увидела, как по ней спустились два молодых всадника, один – на вороном, другой – на рыжем коне, а между ними, пританцовывая, шел серебристо-белый, как девственный снег, иноходец. Они сошли с коней, и в первом она узнала Торебека, а во втором – Жомарта. Ее сердце готово было выскочить из груди, она тоже ощутила себя молодой и рванулась к ним, но в растерянности заметалась, к кому же первому из них броситься в объятия. И все же Назипа вначале прильнула к груди Жомарта, но левую руку она протянула Торебеку. Через минуту она уже обнимала Торебека и все пыталась разглядеть выражение его лица, не обиделся ли он. Но и Торебек, и Жомарт широко улыбались ей, и все правильно понимали. Они обняли Назипу с двух сторон, вытерли ее слезы, и все трое молча постояли, не веря своему счастью.
Затем Торебек посадил ее на белого коня, а Жомарт поддержал ее, так как она качнулась в седле из-за того, что так долго не ездила верхом. Брат и муж тоже сели на своих коней, и все трое поскакали по огненной дорожке вверх, вскоре она кончилась, и Назипа почувствовала, что они летят в небеса. От счастья она вновь заплакала и пронзительно гикнула, как в детстве, и голоса двух самых дорогих ей людей, звонкий и густой, присоединились к ней. Их крики чудным эхом отозвались под куполом небес, и в них открылись врата...
Когда младший зять Байдулла рано утром вышел во двор, то почувствовал резкий запах керосина и увидел в углу двора... маленькое обгоревшее тельце, на обугленных запястьях которого блестели два серебряных браслета.
Дети и зять Назипы объявили людям, что она случайно облилась керосином возле очага...
На скромных похоронах Назипы, которой только пошел шестидесятый год, все они с осуждением смотрели друг на друга, как бы снимая с себя вину.

Глава 2. Муки Балмухана
Балмухан никогда не задавался вопросом, что такое семейное счастье, «серая мышка» родила ему троих сыновей, и это уже было хорошо. С годами у него сил, конечно, поубавилось, но он по-прежнему оставался статным и стройным мужчиной, позже и старцем с легкой походкой, а простенькая трость, которой он поигрывал в руке, только подчеркивала это. Он сменил коня на серого осла, такого же крупного, но более сильного, чем конь, и ездил на нем.
Он построил себе дом на окраине станции, возле железной дороги, пристроил к нему несколько больших загонов для скота, помещений для сена, завел скот: полтора десятка коров, семь-восемь лошадей и полсотни овец – и выпасал их в степи вместе со скотом соседей. Приплода и оплаты соседей вполне хватало, чтобы прокормить семью.
Но когда к власти в державе пришел «этот сукин сын Крушоп» – так он называл Хрущева, – то он разрешил частникам держать только одну корову или лошадь и несколько овец и коз. (Вдобавок к этому он резко сократил приусадебные участки, таким образом, Хрущев одних людей отучил держать скот, а других оторвал от земли и загубил в этих людях способность к самостоятельному труду, а народ лишил большой доли качественных сельскохозяйственных продуктов.)
Балмухан сократил свое стадо в три раза, но счетчикам, ходившим по дворам, этого показалось мало, и они потребовали еще сократить как минимум в три раза. Балмухан рассвирепел и, схватив в руки топор, бросился на них. Зная крутой нрав «этого бандита», его больше не тревожили. Теперь, чтобы содержать семью, надо было найти подсобную работу.
Шамши занимался многими делами, среди них изредка продолжением отцовского ремесла – изготовлением юрт, и он взял его к себе. На юрты спрос сократился, и заказов было не очень много, но почти весь доход от этого дела Шамши отдавал Балмухану, так как у него были еще другие источники, поэтому для более-менее сносного существования семьи Балмухана этого хватало.
Шамши по-прежнему подтрунивал над Балмуханом, не понимавшим и не принимавшим шуток над собой, но иногда что-то, похожее на улыбку, появлялось на его лице, а в груди разливалась какая-то теплота: братья любили друг друга.
Весной и осенью они, сев на коней, нагрузив на другую лошадь курке (легкий остроконечный чум), ружья, одеяло и припасы, ездили на Сырдарью – в места кочевок их отца. Здесь они вспоминали детство, родителей, умерших братьев, читали молитвы возле могил и бывших очагов. Затем скакали наперегонки, закидывали в озерца бредень, охотились на фазанов и зайцев, а осенью пару раз даже положили кабанов. Свиное мясо казахи не едят, но некоторые из них считают кабанов дичью и потребляют их мясо в пищу. К ним относился и Шамши, но Балмухан все-таки не ел кабанятину, поэтому эта часть их добычи доставалась только старшему брату. А все остальное они делили поровну и, счастливые, возвращались домой.
Но с годами эти поездки становились все реже. Балмухан стал религиозным, пять раз в день молился, соблюдал все посты, каждую пятницу на своем сером осле ездил в городскую мечеть на общие молитвы. И хотя он не понимал арабского и не знал, о чем эти молитвы, вера его в Аллаха год от года крепла. После мечети он поочередно заезжал к своим племянникам от Торебека и к зятю на чай, жившим в городе, но после того, как племянники не послушались его совета по поводу Назипы, стал посещать только дом Рахыма и Рсалды, к радости их детей.
Больше всех его любил Сержан. Как только возле дома раздавался знакомый рев осла, он выбегал на улицу и бросался на шею деда. Дед был не особо словоохотлив и редко рассказывал интересные истории, которыми была полна его необычная жизнь, но весь его могучий вид, наивный взгляд, детское выражение лица и легенды, витавшие вокруг него, притягивали к нему. Радость Сержана была вдвойне, потому что ближе к полудню, зная время окончания пятничных молитв, к ним в дом приходила и бабушка Назипа, чтобы встретиться с Балмуханом.
И когда он приходил, то к дастархану, за которым сидели двоюродный дед, бабушка, мать и брат Момын, – к этому своеобразному союзу одиноких – присоединялся и Сержан. Здесь слова не играли роли, каждый из них чувствовал друг друга душой и находил умиротворение.
Постепенно могучее здоровье Балмухана начало сдавать, и это было связано не с возрастом. Балмухан был далек от психологии и не понимал, что «серая мышка» непрерывно подтачивает его нервы. Она все время то болела, то изображала болезнь и постоянно ныла, что завтра-послезавтра, скорее всего, умрет. Кроме того, у старшего поколения казахов была пагубная привычка пить крепчайший черный чай, по сути, чифир, и очень горячий, почти кипяток. И после этого они еще удивлялись, когда заболевали кыл-тамаком (горлом-с-волос) – раком горла. Балмухан стал одним из них и слег в постель.
Когда пришел его последний час, рядом с ним были Абдуали и Сержан, который приехал в отпуск, – жену и детей к нему не допустили.
Было лето, стояла жара, они раскрыли тело – оно было абсолютно молодым и здоровым на вид, трудно было поверить, что оно принадлежит старику и его собирается покинуть душа. Но вот оно стало содрогаться в агонии. Абдуали пытался, шутя, успокоить его: мол, дядя, не волнуйтесь, все будет хорошо. Но Сержан остановил его: не тот случай. Агония длилась долго. Наконец Балмухан отмучился, и его душа покинула тело. Ему было только 65 лет. Двое мужчин молча заплакали.
Балмухан был своеобразным человеческим экземпляром. Сильный, простой, добродушный, бесхитростный, он был создан природой для тяжелых походов и яростных битв. И родись он два с небольшим века назад – то стал бы знаменитым батыром (богатырем) в борьбе с врагами. О нем бы слагали песни и легенды.
Ему не довелось участвовать в войне с Германией. И причина, по которой Торебек не допустил этого, была не только в том, что он как младший из братьев должен был остаться дома, но и потому, что старший брат был уверен: Балмухан долго не усидит в окопе, обязательно, встав в полный рост, сразу же пойдет на врага и в первом же бою погибнет.
Через «прозрачного» Балмухана можно было понять воинскую душу варваров-тюрок: она не принимала печали, не знала, что такое страх, легко переносила удары судьбы, и ее не привлекала роскошь. Но, как отмечали древние китайцы, в неволе тюрки быстро умирали, а суетливый и серый быт для Балмухана был пуще неволи. Он жил, не планируя ничего наперед, не зная, как повернется его судьба на очередном жизненном повороте, ничему не удивлялся. Все время старался помочь нуждающимся, не рассчитывая на благодарность. Он не читал книг, не понимал мудреных разговоров, но каким-то своим внутренним взором умел отличать добрых людей от злых и всегда становился на сторону первых.
Наверное, будь Руссо жив, он бы сказал: так и должен жить человек. А стоит ли по этому поводу иронизировать, каждый должен решать сам.
«Серая мышка», все время готовившаяся к отходу в иной мир, будучи на семь лет моложе мужа, пережила его на четверть века.
Глава 3. Радости Шамши
Вернувшись в свой родной город, Шамши начал обустраиваться. Он построил большой и светлый дом по немецкому образцу, пристроил к нему мастерскую, посадил сад, разбил огород и устроил цветники. Из каких-то отдельных железок, частей и деталей соорудил себе автомобиль и разукрасил его в яркие цвета. Это сооружение издавало неимоверный шум, но двигалось с прытью антилопы.
Он решил получить какой-нибудь документ о профессиональном образовании и пришел в ремесленное училище. Его директор, увидев, какие чудеса он творит на станках, не только экстерном оформил ему документ об окончании училища, но тут же принял его на работу мастером-преподавателем.
Однажды в училище приехала представительная комиссия из областного центра с проверкой и сделала замечание директору за то, что он принял на преподавательскую работу человека без специального образования. Но, увидев плоды его рук и успехи его учеников, ее члены написали специальное представление и добились того, чтобы республиканский комитет профтехобразования присвоил ему звание «Лучшего работника профтехобразования Казахстана».
Работа в училище занимала у Шамши часа три-четыре в день, в остальное время он работал у себя дома в мастерской и чинил любую технику, которую ему приносили. К нему по-прежнему часто приходили люди не только из города, но и со всего района с переломами и вывихами, и он все выправлял.
Раз в год он обходил всех близких родственников, включая вдов и их детей, дарил красочные изделия, изготовленные им самим, и дети прыгали от радости. Шамши улыбался, сыпал прибаутками и никогда не читал нравоучений, поэтому везде ему были рады. Но он никогда не засиживался.
Многие родственники, зная дар красноречия Шамши и Злихи, просили супругов быть главными сватами, когда они женили своих сыновей или выдавали замуж дочерей. Стоило этой сладкоязычной парочке взяться за дело – как самые несговорчивые родители девушек сдавались им в «плен». Когда они представляли девушек, то родители женихов широко раскрывали свои кошельки и устраивали свадьбы, о которых потом говорил весь город.
А как они блестяще представляли на свадьбах жениховскую сторону, другая сторона при этом раскрывала свои рты и радовалась своему счастью, что им так повезло породниться со столь достойными людьми.
Со своим зятем Рахымом он нашел общий язык. Шамши быстро понял природу колючести Рахыма и, спокойно обойдя шипы, обращался к его простодушию и открытости, а тот потянулся к нему всей душой.
Однажды Рахым написал о Шамши и его семье большую статью с фотографиями на целую полосу формата А2 в областной газете «Оңтүстік Қазақстан» («Южный Казахстан»), и в один миг Шамши стал знаменитостью. После этого дядя и зять стали закадычными друзьями.
Шамши, прошедший через два ада на земле – нацистские и советские концлагеря, прожив невероятно трудную жизнь, тем не менее, любил ее и умудрялся быть счастливым. Он был храбр и лукав, весел и изворотлив, хитер и щедр, мог обворожить кого угодно, но не терпел хамства. Никогда не бравировал и, если встречалась какая-нибудь опасность, старался ее избежать, но если это было невозможно, то смело противостоял ей. Похоже, в этом простом человеке каким-то невероятным образом сплелись восточные и западные архетипические черты легендарных авантюристов – Синдбада-морехода и Одиссея.
Шамши прожил долгую жизнь. Родившись почти в начале века, при царе дожил почти до конца века – до 1995 года, дождавшись независимости своей страны, и было ему тогда 90 лет. Умирал он весело, с улыбкой на устах, в окружении любящих его людей. Злиха достойно его похоронила и через десять лет последовала за ним, когда ей было 85 лет.
Можно быть уверенным, что и в том покрытом мраком таинственном мире, куда, в конце концов, направляются все, он найдет себе занятие, чтобы быть полезным другим, и будет счастлив от этого. Он будет там совершенствовать какие-то небесные «механизмы», лечить страждущие души усопших и помогать Строителю этого не очень удачного мира исправлять свои ошибки. И когда с его помощью установится порядок на небесах, будьте уверены, и жизнь на этой грешной земле станет более сносной.
Казахи говорят: елу жылда – ел жаңа, то есть через каждые пятьдесят лет страна и мир обновляются. Поэтому именно к этому сроку труды Шамши принесут свои плоды, и это случится в 2045 году.
Друзья, ждать осталось недолго – счастье уже близко!

Глава 4. Своеволие
Любой автор похож на родителя: он рождает книгу, но не может знать, как сложится ее судьба, как она себя поведет в «самостоятельной» жизни. Будет она чтить своего родителя или, напротив, начнет ему дерзить.
В этом смысле отношения творца и творения похожи на вечную проблему отцов и детей. Поэтому ни в коем случае нельзя считать, что автор лучше понимает свою книгу, чем иной читатель. То есть книга из своеволия может больше раскрыть свои секреты любопытному, случайному знакомому, чем суровому родителю, требующему повиновения. И такой читатель оказывается ближе к книге, чем ее автор. Это обстоятельство рождает «ревность» в родителе, и он непременно хочет сказать, что он хотел вложить в своего неблагодарного «отпрыска».
Я не исключение, поэтому займусь этим. В этой книге я описываю в основном типажи, свойственные времени продолжительностью примерно с полвека – с 1914-го по 1964 год, с несколько размытыми началом и концом.
Никакие времена никогда не повторяются, но среди них есть в чем-то похожие друг на друга, но такого времени, о котором я повествую, никогда не было в истории и уже не будет, не будет и таких людей, которые жили в нем.
То было время двух мировых войн, крушения пяти великих империй, революционных потрясений, невиданных репрессий, а для казахов еще и насильственного оседания, урбанизации, культурной ломки, русификации, модернизации, советского просвещения, становления национальной интеллигенции...
Те люди, о которых я пишу, жили в лишениях, в полуголодных условиях, в страхе перед государственной машиной... В этих условиях человеческая природа и его экзистенция являли себя в наготе, обнажая их индивидуальности. И я пытался описывать этих людей такими, какими они были. Казалось бы, они живут самой обычной жизнью, да, трудной, но все-таки обычной, и большая часть мировых бурь прошла для них где-то стороной, но общий магнетизм – осознают это они сами или нет – захватывает и их.
Тому подтверждением то, что во всех концах света в эту своеобразную эпоху происходили схожие процессы, конечно, со своими большими или меньшими особенностями: в Китае и Северной Африке, США и СССР (России), Индии и Латинской Америке, Канаде и Австралии. И, возможно, этим объясняется то, что через относительно короткий период, казалось бы, такое разное человечество так легко отдалось глобализации.
Сейчас совершенно ясно: именно в этом пятидесятилетии кроются корни того, что пышным цветом расцвело в конце ХХ и в начале XXI века. Когда появились ужасающие средства массового оглупления, когда стало ясно, что научно-техническая революция, творимая в укромных лабораториях, может быть не менее опасной, чем кровавые социально-политические революции на баррикадах.
Вот такой фон надо иметь в виду, когда читаешь эту книгу, а согласится ли она со мной или нет – это ее дело.
Конечно, мне хотелось бы далее описать, какие важные события происходили в Казахстане в поздний советский период и в ранние годы независимости, поэтому в моем сказании из-за этого чувствуется некая незавершенность, но, повторю, это будет зависеть от воли извечного Тенгри – первого и величайшего из всех богов.
В завершение не могу не выразить свою глубокую признательность трем милым женщинам, поддерживавшим во мне писательскую веру в себя: казашке, уйгурке и русской – дочери Нурие, помощнице Саиде и другу Аиде.
Вот, пожалуй, и все.