• Время
• 20 Мая, 2024

АЙЮБ, или Homo Kazakus

(Заколдованный век)

(Рассказ в рассказах)

ЧАСТЬ V

ТРОПЫ ПОЗНАНИЯ

Сейдахмет КУТТЫКАДАМ, 
писатель-публицист
 

Глава 11. Фронтовое братство
24 декабря, в субботу, с поезда сошли семь офицеров, двое из них – генералы. Их встретил начальник воинской части – отдельного батальона химической защиты, дислоцировавшегося в Туркестане, – полковник Морозов. Они проехали... мимо райкома и остановились возле небольшой местной гостиницы, где жили редкие командировочные, и вошли туда. Полковник Морозов почти сразу же вышел, сел в военный автомобиль и уехал.
Примерно через полчаса он приехал с Намысулы, вид которого был весьма недоуменный. Ничего не объясняя ему, начальник части чуть ли не силком втащил его в гостиницу и в вестибюле пропустил его вперед. Через минуту там раздался рев почти десятка мощных глоток офицеров.
Тот, кто в этот момент вошел бы в гостиницу, увидел бы необычную картину: в узком коридоре навытяжку стояли генерал-лейтенант, генерал-майор, три полковника, майор и капитан, грудь которых была увешана орденами и медалями, и отдавали честь Намысулы, приставив руки к козырьку. Они приветствовали Намысулы: «Здравия желаем, товарищ командир!» От волнения Намысулы пошатнулся и чуть не упал, его тут же подхватили и занесли в номер генералов. Через час шофер Морозова привез в гостиницу Суворина.
Этот слет военных чинов организовал бывший ординарец командира гвардейского полка капитан Кажымурат Нуртлесов из Уральска по случаю 50-летия своего командира. Все эти офицеры когда-то были заместителями, командирами батальонов и рот у Намысулы, но двое из них уже к концу войны тоже стали командирами полков.
А после нее Сергей Агафонов дослужился до звания генерал-лейтенанта и работал начальником одного из управлений Министерства обороны СССР, а Михайло Горенко, получив звание генерал-майора, стал заместителем командующего Киевским военным округом. Полковник Абдурасулов из Киргизии служил в Белоруссии, полковник Малоземцев – в Туркмении, полковник Ташпулатов из Узбекистана был в отставке, как и майор Абишев и капитан Нуртлесов из Казахстана. Желающих приехать было намного больше, но Нуртлесов ограничил список, а приветы от остальных передал юбиляру. Два дня подряд в гостиницу носили еду из ресторана, стоявшего рядом, а напитки – из продмага за ним, и оттуда слышались взрывы хохота и военные песни. Вся детвора города околачивалась здесь.
По слухам, под давлением обкома 26 де­кабря в райкоме планировалось вынесение окончательного вердикта Намысулы, но, как только «разведка» донесла о шумном генеральско-офицерском нашествии, весь столичный и областной десант чиновников тут же уехал, а вместо него приехал секретарь обкома партии, «либерал» Кенес Оспанов.
27 декабря утром, ровно через неделю пос­ле злосчастного вторника, по предварительной договоренности в гостиницу явились Оспанов, Сейсенбаев и председатель райисполкома Абд­раимов; гости и жильцы с трудом уместились в маленьком фойе.
После взаимных приветствий Оспанов предложил провести разговор за столом в ресторане. Товарищи офицеры не заставили себя долго уговаривать и согласились. В ресторане их уже ждал длинный накрытый стол с редкими тогда продуктами. Официантами, директором ресторана и еще какими-то услужливыми людьми командовал председатель районной торговли, гладенький человек с бегающими глазами. Во главе стола посадили генерала Агафонова и сек­ретаря обкома Оспанова.
Оспанов встал и произнес горячую речь во славу офицеров-фронтовиков. Все дружно выпили. После взял слово Агафонов и всю свою речь посвятил Намысулы, воздал должное всем его подвигам и заключил: «Товарищи, я предлагаю выпить за нашего боевого командира!». После этого дело пошло веселее, тосты следовали один за другим, и уже через час Оспанов обнимал Намысулы, Сейсенбаев рассказывал Агафонову, какой хороший человек Намысулы, а Абдраимов расспрашивал Горенко... об Ук­раине, где ему довелось воевать.
Застольцы поздравили друг друга с наступающим 1961 годом, затем все вместе дружно исполнили песню «На сопках Маньчжурии» и стали «вечными» друзьями. На другой день офицеры зашли в школу, за неимением другого большого помещения их приняли в холодном спортивном зале, который был битком набит школьниками и преподавателями многих школ Туркестана, и вскоре там стало очень тепло.
Приветственную речь произнесла Русакова, за ней говорил Оспанов, от имени гостей выступили два генерала и бывший ординарец Намысулы. Зал грохотал от оваций, и прямо из школы гости поехали на вокзал, где собрались весь районный актив и родители учеников многих школ, чтобы проводить их.
Так Намысулы стал самым популярным человеком города.

Глава 12. Что есть история?
Но Зарыгина не унималась: через три месяца после этих событий она скользнула в кабинет директора и стала рассказывать о том, как Намысулы вопреки школьной программе ведет занятия по запрещенному учебнику «Истории Казахской ССР».
 – Что вы говорите? Какой запрещенный учебник?
Зарыгина сказала:
– Я не историк, знаю только, что этот учебник запрещен, и по этому вопросу Вам лучше поговорить с Ханимой Рустемовной.
Ханима Айбарова была учителем истории, чьи дневные часы были забраны и переданы Намысулы, и она была вынуждена вести занятия с вечерниками. Айбарова была сердита на Намысулы и обижена на Русакову, но понимала, что этого Намысулы ей навязали сверху, поэтому свою обиду на директора она старалась не показывать.
Русакова вызвала Айбарову к себе и задала интересующий ее вопрос, та ответила:
– В 1943 году в Казахстане был издан учебник «История Казахской ССР», где проводилась линия известного националиста, непонятно как защитившего докторскую диссертацию, Ермухана Бекмаханова. Эта книга была осуждена газетой «Правда» и ведущими историками СССР, а Бекмаханов лишен всех званий и степеней и посажен в тюрьму. Специальным постановлением ЦК Компартии Казахстана этот учебник был запрещен для преподавания в школах республики. Используя его, Намысулы не только совершает большую идеологическую ошибку, но и подвергает серьезной угрозе репутацию школы.
– Но, простите, такие люди приехали его защищать!
– Это же служаки, они вместе воевали, Намысулы был, похоже, неплохим командиром, и они это ценили, но сейчас речь идет о национализме, который поднимает голову. Помните серию статей в «Правде» об этом опасном явлении?
Русакова задумалась и решила сама посетить занятия Намысулы, чтобы составить собственное впечатление. Она пригласила его в свой кабинет и сообщила о своем желании. Намысулы сказал, что она это может сделать в любое время. На другой день она вместе с Намысулы вошла в класс, дети дружно поздоровались с ними, но впервые в присутствии директора они глаз не отрывали от своего учителя.
Намысулы встал возле стола, оперся на него правой рукой и начал урок: «Сегодня мы планировали рассмотреть важнейшую в мировой истории Великую Французскую революцию, но давайте ее отложим на следующий урок. Вместо этого я вкратце расскажу вам о трех казахских ханах: Абулхаире, Аблае и Кенесары – к сожалению, у нас не принято говорить об их истинной роли в нашей истории, разве что иногда мимоходом скажут доброе слово об Абулхаире как инициаторе присоединения Казахстана к России». И стал рассказывать о том, какие это были выдающиеся личности, какую роль они сыграли в истории Казахстана. Время пролетело быстро, и в завершение он сказал, что в следующий раз речь пойдет о восстании Кенесары против царской власти.
Всего этого не было в учебниках, и дети с нескрываемым удовольствием слушали учителя. После окончания урока Русакова в коридоре спросила Намысулы: «Вы не могли бы зайти ко мне через час?» «Конечно, зайду», – ответил Намысулы. Через час Намысулы сидел в кабинете Русаковой, у обоих был строгий и напряженный вид, свойственный серьезным людям перед сложным разговором.
– По какому учебнику вы вели сегодня занятие? – спросила Русакова.
– По «Истории Казахской ССР» 1943 года издания.
– Но, говорят, этот учебник запрещен.
– Екатерина Ивановна, это долгая история, и, если она вам интересна, я могу вам ее рассказать.
– Для этого я и пригласила вас.
– Хорошо. Я историк по профессии, но, оказывается, я не понимал истории, пока не началась эта страшная война, в которой мне пришлось принять участие. Вы же знаете, что в истории не было более жестокой, кровавой и варварской войны. В этой буре могли устоять на ногах только те, кто имел глубокие корни. Да, мы защищали общую страну, но именно там я вспомнил, что я тюрок, половец-кыпчак, казах, чьи предки были великими воинами. Именно их духи (аруахи) вели меня в бой. Тогда я понял, что не способен любить другие народы, то есть быть истинным интернационалистом тот, кто не любит свой народ, и не знает истинной истории свое­го народа. Думаю, что подобные чувства испытывали и сыны других народов.
Поэтому, когда после войны мне попала в руки первая «История Казахской ССР», я читал ее с чувством глубокого удовлетворения. А история появления этой «истории» такова. (Екатерина Ивановна могла бы сказать, что знает ее, но решила выслушать версию Намысулы.) Ермухан Бекмаханов, первый профессиональный казахский историк, утверждал, что у казахов тоже была своя богатая и долгая история, такая же, как и у других народов, содержащая в себе победы и поражения, подъе­мы и спады. Он склонил к написанию «Истории Казахской ССР» выдающихся советских историков, которые в годы войны оказались в Алма-Ате, и сам принял в этом участие. Этот учебник появился в 1943 году, и его стали называть в народе бекмахановским.
Во время войны было не до споров, но, как только она закончилась, началась ожесточенная дискуссия вокруг этого учебника, причем и казахстанские, и московско-ленинградские ученые разделились на два равных лагеря: одни его упорно защищали, другие решительно осуждали. Вообще-то эта книга была только поводом для поиска ответа на принципиальный вопрос для Советского государства: как относиться к истории Российской империи и к истории народов, входящих в нее?
В обоих лагерях были выдающиеся советские историки. Тех, кто защищал книгу и тем самым отстаивал идею о том, что у каждого советского народа была своя самобытная история, возглавляли будущие академики Академии наук СССР Анна Михайловна Панкратова и Николай Михайлович Дружинин. Их оппонентов, то есть, тех, кто утверждал, что книга несет в себе идеи национализма и что все народы, которые Российская империя присоединила к себе, оказались бы в историческом тупике, если бы не ее цивилизующая роль, возглавили академик Евгений Викторович Тарле и член-корреспондент Александр Иванович Яковлев.
Должен сказать, что я очень уважаю Тарле, его труды, посвященные Франции, особенно периоду Французской революции и правлению Наполеона, это историческая классика, и он, к сожалению, был главным противником учебника. Панкратова была не только ученым, но и членом ЦК КПСС, членом Президиума Верховного Совета СССР. То есть, оба «вождя» этих двух лагерей стоили друг друга.
Тарле говорил, что Советский Союз – наследник Российской империи и их история неразрывна. Панкратова утверждала, что Советский Союз – это абсолютно новая формация, построенная не на подавлении входящих в нее народов, а на равенстве и единении, и она резонно спрашивала у своих оппонентов: «Почему грузинские цари у нас предстают прогрессивными, а казахские ханы – отсталыми?».
Центральный комитет КПСС так и не смог прийти к окончательному мнению, кто же из них прав. И его негласное решение, подводящее итог этой дискуссии, было компромиссным и половинчатым. Критику царской России слегка приглушили, немного повысился интерес к истории народов, входивших в Российскую империю, «Историю Казахской ССР» 1943 года издания запретили, но видных ее авторов, Панкратову и Дружинина, сделали академиками союзной академии.
Судьба же Бекмаханова сложилась трагичес­ки, и в немалой степени из-за его врагов из Казахстана, в основном казахов, которые засыпали центральные власти своими доносами. Бекмаханов был лишен докторской степени, профессорского звания, престижной работы и заключен в тюрьму. И только благодаря многочисленным ходатайствам своих московских покровителей, прежде всего Анны Михайловны Панкратовой, он был освобожден через два года, досрочно. Позже он написал новую диссертацию, вновь стал доктором наук, профессором, заведующим кафедрой КазГУ, но последующие его труды были уже не теми, к сожалению, в них он отрекся от многих своих национальных идей, поднимающих дух казахского народа. Для меня настоящий Бекмаханов – ранний.
В течение всего этого длинного монолога Намысулы Русакова его не прерывала. Она смот­рела на его взволнованное лицо, сверкающие глаза и жестикулирующие руки и думала о том, как она мало знает о той республике, в которой живет. Монолог закончился; эти двое столь разных людей долго и молча смотрели друг на друга, и почувствовали взаимное доверие. Намысулы встал, кивнул головой и вышел из кабинета. После этого разговора Русакова заметно изменилась: заинтересовалась историей города и степного края, стала изучать казахский язык и казахскую культуру, стала больше внимания уделять казахскому отделению школы.
К Зарыгиной она охладела и, когда та приходила в ее кабинет, деликатно давала понять, что занята и ей недосуг слушать «последние новос­ти» в изложении словоохотливой филологини.
Между тем в школе объявился еще один недруг Намысулы, причем наиболее непримиримый, – Толеу Шоинкулов, учитель математики, который был зол на Намысулы за то, что тот несколько раз бесцеремонно прерывал его «умудренный» поток словоохотливости на собраниях. Шоинкулов решил «проучить» этого «нахала». Для этого существовал испытанный способ советской «телеги» – анонимных доносов. Двух упомянутых женщин ему удалось уговорить, чтобы они поддержали его. И эта «святая троица» стала строчить анонимные письма во все высокие инстанции: в ЦК Компартии Казахстана, Министерство народного образования СССР и газету «Правда». Они писали о том, что грубое поведение Намысулы не соответствует светлому облику советского педагога, а его уроки пронизаны крайним национализмом и полностью противоречат интернациональному духу советского общества.
И в школу Ленина зачастили различные комиссии из Алма-Аты и Москвы, а так как они попутно интересовались и положением дел в городе и районе, то стали причинять большое беспокойство местным властям. Было секретом полишинеля авторство этих анонимок, а потому с троицей проводили беседу директор школы, заведующий районо, секретарь райкома партии по идеологии, но они делали наивный вид и говорили, что не имеют никакого отношения к этим письмам. В итоге гвардеец понял, что против клопов слон бессилен, и в конце учебного года написал заявление с просьбой уволить его по собственному желанию.
Попрощавшись с директором школы, физруком и несколькими бывшими фронтовыми офицерами, он быстро уехал в Алма-Ату и вскоре стал там известным военным писателем. Все его произведения стали настольными книгами многих казахстанских, и прежде всего туркестанских, мальчишек. Завершая школьные истории, необходимо добавить следующее: читателям судить, каким получился в этом повествовании образ Екатерины Русаковой, но туркестанцы считали ее образцом порядка и справедливости.

Глава 13. Язык и библиотека
Школа Ленина дала хорошие знания почти по всем предметам, даже по нелюбимой химии, но так получилось, что в последующем Сержану очень нужны были языки, но именно по ним он сильно хромал. О том, как преподавала Зарыгина, мы уже рассказали. Позже Сержан в какой-то мере был благодарен ее нерадивости в преподавании литературы, из-за чего его голова не была засорена литературными штампами, столь свойственными советской школе.
Но зияющие прорехи в русском языке стали для него проблемой и заставили его в последующем долго самостоятельно заниматься им. Благодаря чтению им лучших образцов литературы он научился довольно грамотно писать, но законы пунктуации так и не познал и во время писания ставил знаки препинания в такт своему дыханию. Он старался не признаваться в том, что не знает: чем отличаются части речи от членов предложения и почему они, вообще, должны отличаться.
Плохо было и с казахским языком: его преподавали всего три года, по одному занятию в неделю; но ему казалось, что он все-таки его знает, ведь язык-то родной, пока не столкнулся с настоящими его знатоками. Еще хуже было с иностранным языком. В городе не хватало преподавателей по иностранному языку, и по разным причинам они часто менялись. Вначале в классе Сержана преподавали французский язык, и он очень ему нравился, в значительной степени потому, что на нем говорили персонажи Дюма и Бальзака, но хрупкая, миловидная «француженка» почему-то переехала в другой город. Ее заменил «немец», но через полгода он тоже исчез, затем появилась «англичанка», но только школьники с трудом научились манипулировать своим непокорным языком, произнося урчащие звуки, как ее кто-то похитил. С месяц им даже преподавали латинский язык, каждая буква которого имела свой звук, в отличие от французского и английского, и в чем-то, казалось Сержану, этот язык схож с казахским. От этого классического полумертвого языка в памяти Сержана осталось только одно слово – dixi.
Теперь о библиотеке, куда познающий неизбежно приходит. В городе было несколько зданий, сохранившихся с царских времен, как я уже говорил, построенных в стиле позднего русского ампира и выкрашенных в лазурный цвет: вокзал с его пристройками, бывшее здание почты, занятое районным банком, русско-казахская гимназия, в которой теперь находилось казахское отделение средней школы имени Ленина, и городская управа, расположенная в парке, в советское время поделенная между Дворцом пионеров и городской библиотекой, имевшими отдельные входы.
Некоторое время библиотекарем была молодая девушка Асия, окончившая местное педагогическое училище. Она училась на втором курсе заочного отделения педагогического института в Шымкенте, на филологическом факультете. Читателей было немного, и эта спокойная работа ее весьма устраивала, так как давала возможность готовить контрольные задания.
Это была смешливая девушка с круглым лицом и полноватой фигурой. Она числилась среди редких читателей в городе, которые выписывали алма-атинскую «Қазақ әдебиеті» («Казахская литература») с начала ее переиздания в январе 1955 года и московскую «Литературную газету». Асия окончила семь классов на русском языке, но в педучилище училась на казахском и одинаково хорошо говорила на казахском и русс­ком языках. В вузе она обучалась преподаванию русского языка в казахских школах.
Когда Сержан появился в библиотеке, весь свой педагогический пыл она обратила на него. Литературные познания ее были в основном в рамках традиционного курса русской и казахской литературы в школе. Сержан пришел в библиотеку в девять лет, и Асия постепенно прививала ему вкус к чтению, вначале это были сказки многих народов: русские, казахские, грузинские, таджикские, армянские, молдавские, затем – отдельные рассказы русских и казахских писателей. К двенадцати годам Асия довела своего подопечного до Пушкина, Чехова, Горького, Марка Твена, Джека Лондона, Дюма, Абая, Ауэзова, Мусрепова, «Джамили» Айтматова, Ремарка... А далее Сержан зашагал сам.
Он прочитал Толстого, Достоевского, Сарт­ра, Камю, Хемингуэя, Моэма, Томаса Манна, Германа Гессе, Тагора, Кобо Абэ, Лао-Цзы, Руми, Бергсона, Дерриду, «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, Эсхила, Еврипида, аль-Фараби, Ахмета Яссави, учение Будды, Библию, Коран и многое другое. Многие из них писали на своих иностранных языках. И в этой цепочке: зыбкие мысли писателя, втиснутые в родной язык, конечно не без потерь, переведенные в иную стихию – русского языка, а затем попавшие в казахскую голову кочевника, приобретали иную форму. Кроме того, он читал бессистемно, не зная культурной атмосферы тех стран и все эти писатели, сложные писатели, и вряд ли он их до конца понимал. Все это создавало в нем лично-мифологическое представление о мировой литературе. Ему приходилось слышать, что люди делятся на тех, кто читал и не читал «Илиаду», или «Махабхарату», или «Гамлета», или «Фауста», или «Войну и мир», или тех, кто читал и не читал «Шахнаме», и – о боже – даже тех, кто одолел бессмысленную пустыню «Улисса» Джойса и не одолел. (Возможно, кое-кто скажет: мудрый прочтет это все и еще дополнительно.)
Однако он сам остался при убеждении, что люди в первую очередь делятся на тех, кто в юности упивался «Тремя мушкетерами» и романом «Двадцать лет спустя» Александра Дюма-старшего, и тех, кто, к их несчастью, прошел мимо них. Те, у кого в груди сохранился дух героев этих книг – неугомонных авантюристов, безрассудных защитников чести, готовых во имя дружбы пожертвовать своей жизнью, – не могли стать трусами и приспособленцами.
Все это говорит о том, что у нашего героя появился свой вкус, и он читал запоем. Многие слова, особенно иностранного происхождения, естественно, не употреблялись в его окружении, и их значение он поначалу искал в «Большой советской энциклопедии», но это занимало много времени, и он пошел другим путем: купил карманный словарь иностранных языков и начал заучивать слова, часто встречавшиеся в литературе. Жан-Поль Сартр, приписав этот «примитивный» способ одному из своих героев, иронизировал над ним, но, скорее всего, певец экзистенциальной печали, не имевший в детстве широкого общения с интеллектуалами, сам использовал подобный метод.
Постоянных абонентов библиотеки было не очень много, примерно два десятка человек, и Сержан знал их всех в лицо. Среди них особое его внимание привлекал грузноватый высокий старик со сплошь седыми волосами, с грустным лицом и в очках. Звали его Биахмет Бектурганов. В городе за его спиной шептали, что это бывший алашордынец. Что это означает, Сержан не знал, но, судя по тому, что почти все избегали встреч с ним, решил: наверное, нечто опасное. Биахмет заведовал небольшим районным архивом, и в его подчинении были только две девушки.
Он приходил в библиотеку один раз в полмесяца, сдавал и брал вместо них книг по пять. Асия относилась к нему с какой-то сложной смесью осторожности, восхищения и глубокого почтения. Когда заходил Биахмет, она соскакивала со своего места, тепло здоровалась и не отрывала от него своих глаз. Сержан пытался расспросить Асию о нем, но она уклончиво отвечала, что еще не время объективно рассказывать о таких людях. «Но знай одно, – добавляла она, – это образованный, достойный человек, который, кстати, прекрасно владеет французским и немецким языками».
Сержан, прежде чем выписать какую-нибудь книгу, обычно садился на старенький узенький диван в дальнем углу библиотеки и перелистывал ее. Однажды, раскрыв книгу Вольтера, он увлекся чтением и вдруг услышал голос: «Какую книгу читаешь, сынок?». Подняв голову, Сержан увидел Биахмета, показал ему обложку книги, на что тот одобрительно сказал: «Хороший автор».
Биахмет обычно ни с кем не заводил разговоры, но, видимо, заметил интерес этого паренька к себе и поэтому обратился к нему. Между ними завязался разговор, точнее, говорил в основном старший, а младший с интересом его слушал. Так время от времени они, встречаясь в библиотеке, стали общаться. Биахмет рассказывал о философах Китая, мудрецах Индии и великих поэтах Персии. Но больше всего он говорил о Европе и о том, что казахи должны устремиться к ее обширным знаниям. По его мнению, все европейские науки произошли от Аристотеля, а вся европейская литература, которую любил Сержан, имеет один исток – Гомера. Все европейские романы – по сути, описания вездесущего Одиссея в разных его ипостасях.
«Очень хорошо, – говорил он, – что ты читаешь художественные книги классического образца: они развивают воображение, расширяют кругозор, делают тебя интеллигентным человеком, но при этом тебе надо знать, что они несут с собой некоторые иллюзии, способные осложнить твою жизнь. Литература и жизнь – это разные вещи, особенно иностранная литература, которую, как я заметил, ты любишь, и наша, здешняя, жизнь. Желая поступать по-книжному, ты все время будешь попадать впросак. Поэтому не только читай книги, но и внимательно изучай окружающую действительность.
Затем лучшие литераторы всех времен и народов – это своеобразный и единый интеллектуальный клан, конечно, каждый из них ярко выражает свои национальные особенности, культуру, но при этом, единообразной творчес­кой природе они почти все говорят на близком духовно-универсальном языке, имеют примерно одинаковые стиль мышления и установки – это создает впечатление, что все народы похожи. Да, природа людей одинакова, так же, как и их устремления, достоинства и пороки, но их выражения разные. Народы разных культур – это разные народы, да, через литературу, искусство их образованные представители могут понимать друг друга, но основная масса народов плохо это воспринимает.
Быт, традиции, привычки, предрассудки – вот та пропасть, которая разделяет народы. Поэтому читай как можно больше – и твоя судьба обретет совершенно новое измерение, но не забывай, что литература, как и жизнь, содержит в себе всякое, и надо уметь отличать одно от другого. И об этом надо помнить нам, казахам – тюркам, недавно вошедшим в этот огромный мир причудливых иллюзий – литературу, если мы хотим выразить себя через нее».
«Тюрки, – добавлял он, – это люди действия, больших исторических свершений, но они пока плохо мыслят образами, еще не оторвались от реальности, поэтому им плохо дается литература. Но уже в недалеком будущем тюркская экспрессия, не находящая своей реализации в боевых завоеваниях, перевоплотится в интеллектуальную сферу, и они обязательно заявят о себе в мировой литературе. Вообще, не человек находит слово, а слово – человека, через которого оно себя выражает. К людям старых цивилизаций оно устало стучаться, поэтому ищет новых людей, не успевших отдалиться от Природы», – загадочно заключал он.
Биахмет говорил, что путь знаний очень тяжел, но он единственный достойный человек. Как-то раз он завел разговор о сознании: «Не засоряй его мелкими и никчемными мыслями. Они быстро расплодятся и захватят все твое сознание, вытеснив оттуда, достойные мысли. И главное – в твоей жизни возможны всякие трудности и опасности. Никогда не позволяй унынию и страху угнездиться в твоей душе; неуверенность в себе и боязливость – это удел раба. И как только уныние или страх будут пытаться проникнуть в твое сознание, тут же бери в руки кого-нибудь из могучих классиков, и он поможет тебе изгнать их».
Сержан кое-что не улавливал в необычных словах Биахмета, но их общий смысл он понимал, и ему нравилось их слушать. Примерно через два года после их знакомства и интересных разговоров Биахмет дал понять, что им пора прощаться, он тепло обнял Сержана, пожелал ему удачи в поисках знаний и уехал в одну из северных областей Казахстана.
В конце 1950-х годов, после окончания института, Асия перешла на работу в школу, и однажды, встретив Сержана, учившегося уже в 11-м классе, сделала ему замечание: «У тебя хромает казахский язык, надо его подтянуть. Рекомендую тебе взять роман Мухтара Ауэзова «Путь Абая» на казахском и русском языках и читать их параллельно». Сержан послушался совета и с помощью Ауэзова почти год совершенствовал свой казахский язык.

Глава 14. Зов кочевья
В девять лет Сержан не только пристрастился к чтению, но и открыл для себя аул. Но перед этим, после окончания Сержаном второго класса, его отец взял ему путевку в детский лагерь. Сержан, прочитавший детские рассказы и слышавший устные истории про то, как интересно проводят дети лето в пионерлагерях, с нетерпением ждал того дня, когда он окажется там.
И этот день, наконец, настал. Отец рано утром на автобусе отвез его в Кушату, где располагался лучший детский лагерь, а сам уехал. Сержана поселили в большую палатку, где жили еще пять мальчиков. Все это было для него внове, и он с интересом всматривался во все, что его окружало.
Затем к ним заглянула пионервожатая и повела их всех на игры. После игр дети строем пошли в столовую, а после обеда был тихий час. Но когда тем же строем и под надзором воспитателей они отправились на речку, Сержана охватила тоска, и он, зайдя в свою палатку, взял рюкзак и зашагал к автобусной остановке. Его кто-то окликнул, но он даже не обернулся, сел на проходящий автобус Кентау – Туркестан и явился домой. Отец, увидев его, даже не задал вопроса, почему он вдруг вернулся.
Через неделю к ним пришел дядя Абдуали и сказал, что едет к Салмахану. Мать спросила Сержана, не хочет ли он поехать к нему. Сержан с радостью согласился, ему тут же собрали его вещи, и они с Абдуали вначале городским автобусом доехали до автостанции, а там сели на автобус до Кызыл-Шарвы. Оттуда пешком километров семь до местечка Кюгасар, где жили только две семьи: Салмахана и пчеловода – русс­кого дяди Артема.
Впоследствии все летние каникулы Сержан проводил на берегу Сырдарьи, в доме с Салмаханом, его женой, детьми и бабушкой Назипой. Здесь был небольшой смешанный лес, где росли березы, вязы, ивы, акации, дубы, карагачи... Сержану, который впервые видел лес, казалось, что он опасен и в нем легко заблудиться.
В те времена Сырдарья разливалась вширь километров на тридцать, ее берега были покрыты густой растительностью, а в ней самой, особенно в многочисленных небольших озерцах вокруг нее, водилось много всякой рыбы: сазан, красноперка, лещ, карп, щука, сом. Целыми днями Сержан со своим кузеном Данабеком, бывшим младше него на год, катались на лошадях, плавали в реке, озерах и рыбачили. А теплыми тихими вечерами, когда вокруг царило неземное умиротворение, Сержан, положив голову на колени Назипы, просил ее что-нибудь рассказать. Бабушка с удовольствием соглашалась, так как мало кто ее об этом просил, а она знала множество казахских эпосов, сказаний и сказок. И, поглаживая голову внука, рассказывала эти чудесные истории.
К своему удивлению, он услышал от нее в числе других и историю о святом Жусупе (Иосифе Прекрасном) в каноническо-библейском варианте, и для него осталось загадкой, рассказал ли ей эту историю кто-нибудь, прочитавший Библию недавно, или народная память сохранила ее в неизменном виде с древнейших времен. Назипа ведала о казахских богатырях и их подвигах, о степных красавицах, которые, сохраняя верность, ждали их, несмотря на козни злых людей. С особым удовольствием она рассказывала о проделках Алдара-Косе (Безбородого Обманщика), героя казахских плутовских сказаний, при этом улыбалась своей мягкой, лучезарной улыбкой.
Казахи придают большое значение снам, и бабушка говорила о том, что все сны надо толковать только в хорошем смысле, и в подтверждение тому рассказывала казахскую притчу. Одной беременной женщине приснился сон, что ее грудь сосут два волчонка. Она рассказала об этом сне подруге, та предсказала ей, что на нее могут напасть волки. Этой женщине нужно было съездить в соседний аул, и она – это было зимой – поехала, а по пути на нее напали волки. Когда люди нашли ее тело, то увидели, как два волка грызут ее грудь, а в ее чреве лежат два мертвых мальчика. Местный старец, узнав эту историю, с горечью сказал, что роковым оказалось неверное толкование сна: сон говорил о том, что женщина родит двух «волчат» – мальчиков, которые могли стать сильными мужчинами, как их тотем – волки.
Чувствовалось, что в свои рассказы она ничего своего не привносит, а передает то, что услышала от других, дословно, с теми же интонациями и выдержками. Изредка она начинала говорить о своем счастливом детстве, но никогда не заканчивала рассказ, останавливаясь на середине, и замолкала. При этом лицо ее накрывала печаль. В этот день она больше ни о чем не говорила. В другие дни ее повествование длилось до тех пор, пока Сержан не засыпал.
С годами, осмысливая «технологию» устной передачи культурной и духовной информации из поколения в поколение, Сержан понял причину особой магии и выразительности повествований Гомера. Его слепота особым образом послужила ему. Она не отвлекала его мысли на повседневную суету и позволяла полностью сосредоточиться на собирании всяких историй, их творческой обработке и интересной передаче. Судьба, лишив его физического зрения, многократно усилила его духовное видение и память, очень важные для аэда. Сержан с улыбкой говорил, что если бы он был упертым алтаеманом, то доказал бы, что имя «Гомер» происходит от алтайского слова «Гумыр», то есть «Судьба».
Через четыре года Салмахан переехал в Каратау и стал пасти коров недалеко от Ащысая. Здесь тоже было интересно: братья лазали по горам, охотились на кекликов (горных куропаток), наблюдали за архарами, ели ягоды, а один раз отравились, и бабушка кое-как откачала их, напоив парным лошадиным молоком, после которого они изрыгнули из себя большое количество грязно-зеленой мути, и еле остались живы.
Но так как теперь они были взрослее и коров пасти в горах сложнее, они стали помогать Салмахану в этом деле. И Сержан познал, что такое кочевая жизнь скотоводов; конечно, он знакомился с ней в самое благоприятное время – летом – и не знал трудностей пастухов ранней весной, поздней осенью и зимой. Но даже то, что он увидел, дало ему многое. Он жил в юрте, при перекочевках помогал разбирать и собирать ее на новом месте. Дивился тому, что если порой какие-то коровы из стада Салмахана или его личные овцы и козы числом около тридцати случайно перемешивались с животными из других стад, казавшихся Сержану абсолютно одинаковыми, то он легко выделял среди них своих.
Здесь были простые нравы, каждый находился на виду, и все знали, кого он собой представляет. Порой, с простецко-хитроватой улыбкой поглядывая на Сержана, они с иронией говорили об этих странных горожанах. Однако в большинстве своем вели простые разговоры о скоте и быте, но порой можно было услышать и удивительно емкие народные притчи. И этот опыт был очень важен для Сержана в познании характера народа и своих собственных импульсов. Все здесь нравилось Сержану, но не хватало «мудреных» разговоров туркестанских «клубов». Дело в том, что Сержан с увлечением отдавался играм, но больше любил слушать занимательные разговоры взрослых и стариков.

Глава 15. Клубы
В пятидесятые годы, о которых идет речь, еще не было телевидения, газеты читали только представители интеллигенции: учителя, врачи и чиновники, по радио слушали в основном песни и изредка новости, которые были одни и те же. Поэтому со второй половины весны, летом и большую части осени, когда не было дождей, во многих местах города действовали своеобразные уличные клубы по интересам со своими постоянными членами. Они несколько отличались от сообществ библейских патриархов, здесь были постоянные «докладчики» и их «оппоненты» – публика из горячих приверженцев тех и других и неисправимых скептиков.
Как правило, эти клубы действовали возле домов известных в городе людей. В одном месте говорили о политике, причем не только местной, но и государственной, а порой довольно наивно и о международной, в другом – о культуре и традициях, в третьем – о сельском хозяйстве, садах и огородах, в четвертом велись игривые разговоры о непредсказуемых женщинах и странностях любви, в пятом рассказывали анекдоты о Ходже Насреддине, в шестом – о проделках Алдара-Косе, в седьмом – об истории Туркестана и его будущем... Сержан переходил от одного кружка к другому и слушал наиболее интересные разговоры. Сады и огороды его не интересовали, а к разговорам о женщинах его не подпускали.
Клуб пикейных жилетов после смерти Сталина гадал о том, кто же будет его наследником. Вначале большинство решило, что, как и во времена Ленина, Совнарком станет главнее партии. Осадив партию, перешли к главному вопросу: солидный мужчина авторитетно заявил, что преемником Сталина станет Маленков, другой, не менее солидный, утверждал, что с браздами правления Союза может справиться только опытный Молотов, мужчина с проницательными глазами делал ставку на Берию, четвертый, как бы, между прочим, бросил, что не стоит сбрасывать со счетов Булганина, а молодой учитель считал, что в Соединенных Штатах президентом стал Эйзенхауэр, поэтому в Союзе наибольшие шансы у Жукова... И никому из этих изощренных знатоков политики не могло прийти и в голову, что власть захватит плясун Хрущев.
Клубы Ходжи Насреддина и Алдара-Косе находились недалеко друг от друга, и члены обеих команд старались перехохотать друг друга, чтобы показать, что у них интереснее. Сержан бегал между ними, захлебываясь от хохота и не зная, кому из них отдать предпочтение.
Однажды возле дома Валихана, сотрудника райисполкома, начался его спор с учителем Бекзадом об оседлом правосудии и степном праве. Поводом стала реплика Бекзада, брошенная им в сторону проходившего мимо Затыбалды, только недавно вышедшего из тюрьмы.
Бекзад сказал:
 – Из-за небольшого хулиганства человеку сломали судьбу.
Валихан тут же ответил:
– Во-первых, извини, дорогой, вряд ли можно назвать небольшим хулиганством жестокое избиение человека, а во-вторых, этого требует закон.
– Тот человек через полмесяца стал бегать, как ни в чем не бывало, а этого бедного парня упекли в тюрьму на три года.
– Если любого из нас ни с того ни с сего начнут избивать какие-то сумасшедшие, то общество превратится в дикие джунгли, в которых правят хищники.
– Все началось у них со спора, и, похоже, какой-то повод был для драки.
– Если это было чем-то серьезным, надо было обратиться в суд, горком или в наш райисполком.
– Стоит только сунуться в вашу бюрократическую машину – и вы измочалите кого угодно. Но речь не об этом. В былые времена все решал суд биев, и он за любые нарушения, включая и убийства, приговаривал к куну – строго установленному значительному материальному возмещению.
– То есть богатые могли творить все что угодно и откупаться?
– В твоих судах сейчас тоже выигрывают почти всегда богатые и влиятельные.
– Но все же какие-то нормы закона выполняются, и не все решается кошельком.
– Удары по кошельку самые чувствительные. В былые времена рецидивы были крайне редки, во-первых, из-за того, что при повторении кун удваивался, утраивался и так далее, а во-вторых, общественное мнение осуждало подобное. 
– Разумное общество тем и отличается, что в нем царит закон, а не понятие.
– Любое установление общества должно удалять пороки и способствовать оздоровлению общества.
А теперь рассмотрим, к чему приводит ваш закон, – настаивал Бекзад. – Начнем с того, что закон обычного человека делает «преступником» и заключает его в тюрьму. Вы когда-нибудь слышали, чтобы кого-нибудь тюрьма исправила? Никогда! Тюрьма, лишая человека естественной среды, только портит его. Кроме того, на его семью тоже ставится клеймо – семьи преступника. И этого «преступника» еще должны охранять тюремщики и надзиратели, которые со временем сами становятся похожими на преступников.
А что же происходит с пострадавшим и (или) его семьей? Они тратят массу нервов и ресурсов, чтобы посадить в тюрьму виновника, и от этого экономическое положение, да и психологическое их состояние только ухудшаются. А по степному праву они получают кун, да и, как правило, семья виновника, если в ней есть хоть малейшее чувство справедливости, оказывает им материальную помощь. То есть от вашего закона страдают все три стороны: осужденный, стражи осужденного и потерпевшая сторона – и год от года число таких людей в обществе растет.
– Это гнусный руссоизм, варварство, по этому поводу Вольтер говорил: «Когда я слушаю доводы Руссо, мне хочется встать на четвереньки». Посмотрите на мир: те страны, где царит закон, процветают, а те, где правят понятия, пребывают в невежестве и отсталости, – сурово заявил Валихан.
– Но что происходит с душами людей, поправшими Природу?! – стоял на своем Бекзад.
Слушатели каждый раз соглашались с тем, кто говорил, но тут же меняли свое мнение пос­ле того, как выслушивали его оппонента, но так и не пришли к окончательному мнению, кто же из них прав.
А в другом месте сидели в основном старцы. Здесь велись разговоры о мудрецах Алтая, таинственном Заратустре, великом Искандере Зулкарнае – Александре Македонском и его красавице жене Роксане, родившейся в этих краях. В их разговорах Искандер выглядел не только величайшим полководцем, но и чародеем, магом, совершавшим разные чудеса. Говорили о непобедимом Чингисхане, завоевавшем почти весь мир, и о Тамерлане, сокрушившем Тохтамыша и Баязида I.
В один из вечеров, когда Сержан шел домой после обхода нескольких клубов, то увидел трех стариков, сидящих на скамейке. Он с ними поздоровался, и один из них окликнул его. Сержан подошел и среди них узнал Садыка, чудаковатого старика, жившего отшельником. Тот спросил: «Чей ты сын?» Сержан ответил. «Да я знаю твоего отца», – сказал Садык и пригласил его сесть рядом. Сержан смутился, думая, стоит ли присаживаться к незнакомым взрослым. Но один из двоих отодвинулся от Садыка, освобождая для него место, и Сержан присел. Садык раньше никогда не говорил с ним, голос у него оказался немного хрипловатым, но каким-то притягательным. Он угостил Сержана конфетой и незнакомым ему сушеным сладким фруктом – редкими сладостями для большинства детей той поры.
Поняв, что Сержан чувствует себя неуютно среди них, Садык сказал: «Сынок, ты можешь идти». После этой встречи Сержан, проходя мимо Садыка, всегда здоровался с ним и порой подсаживался к нему, если он был один. Садык никогда не был женат, естественно, у него не было детей, а к старости не осталось и родственников. И в нем, похоже, проснулись отцовские чувства к этому подростку. Сержан откликнулся на эти чувства, не понимая природы этих отношений, не осознавая, что сухость отца требовала компенсации. Он инстинктивно потянулся к Садыку, чувствуя в нем мудрость, а для старца его душа была открытой книгой, и потому он аккуратно старался внести в нее нужные добавления.
Однажды Садык сказал: «Мой мальчик, ты сметлив, добр душой и самостоятелен, но помни: у тебя меч в устах. А язык – оружие очень опасное, и не только против других, оно может повредить и тебе самому. Будь осторожен и, прежде чем пускать его в ход, основательно подумай». Сержан не придал особого значения словам Садыка, но позже вспоминал его и жалел, что не понял его совета своевременно.
Подросток порой прохаживался со старцем по городу и с любопытством слушал его интересные наблюдения. Садык по внешнему виду дома, чистоте двора, состоянию сада и огорода давал характеристику хозяину. У одного хозяина все во дворе было в порядке, но перед домом запущено. «Это эгоист, – сказал о нем Садык, – он думает только о себе». У другого человека с умильным и гладким лицом была злющая собака с налитой злобой глазами и брызжущей слюной. «Собака этого хозяина отражает его внутреннюю сущность. Это очень злобный, лицемерный и коварный человек», – заключил он. Сержан с удовольствием его слушал, но не понимал, что эти простые психологические этюды входят в практику суфиев и пробуждают в учениках аналитическое начало.
Садык несколько раз заводил Сержана к себе. Его двор ничем не отличался от других дворов: у него были плодовые деревья, овощи и цветы. Внутри дома все так же, как у других: несколько сквозных комнат почти без мебели. Сержан ни к чему особо не присматривался, но однажды – это было единственный раз – все в доме Садыка изменилось и стало необычным. Это случилось 21 марта, в год Коровы. Садык сказал, что сегодня великий праздник Новруз, и угостил его каким-то сладковато-терпким напитком.
Через некоторое время все вокруг Сержана стало обретать расплывчатые и странные очертания. И у него возникло непроизвольное желание обойти дом. В прихожей вдоль стен он увидел множество кувшинов и чаш самых различных форм и цветов. 
В первой комнате на множестве полок были выставлены сушеные тыквы колбообразной формы и горшки с различными растениями. Все это было и раньше, но теперь они издавали неведомые запахи, от которых Сержан ощущал какую-то плавную перемену настроения, от обыденного к мистическому.
Во второй, которая выглядела иначе и шире, чем обычно, он увидел какую-то сложную технологическую цепочку с множеством различных аппаратов, клубком запутанных трубочек и змеевиков. Сержан только смог разобраться, что в начале нее какие-то куски темной породы через смеситель поступают в огромную колбу с мешалкой, а в конце цепи стоит металлическая сушилка, из которой вываливаются мелкие кусочки желтого металла.
Третья комната его особенно удивила: теперь это был огромный зал, во много раз больше реальной ширины, высоты и даже длины дома Садыка, которые Сержан наблюдал снаружи. Она была в полумраке, в середине на большой круглой мраморной подставке стоял вращающийся глобус, и этот глобус пульсировал, то сжимаясь до размеров футбольного мяча, то раздуваясь до потолка, и Сержан был уверен, что блестящие нити рек и синеватые поверхности морей и океанов на нем движутся. В комнате находился странный большой змеевидный аппарат с окуляром, похоже, микроскопом, направленным на глобус.
Вдоль стен располагались высокие красивые шкафы с прозрачными дверцами, по одну сторону они были заставлены какими-то приборами, банками и склянками, а по другую – свитками и книгами. Возле шкафов, как бы оберегая их, стояли чучела разных животных: льва, тигра, единорога, дракона, медведя, буйвола – и они казались живыми, так как сопровождали гостя своими глазами. Под потолком парил гриф со змеей в когтях, и Сержан не обнаружил ничего, что бы поддерживало его в этом положении.
В этой комнате Садык стоял рядом с Сержаном, но не произнес ни слова. Сержана поразило то, что все это его не удивляло, и он спокойно рассматривал все эти необыкновенные вещи как нечто обыденное. Он направился к зеленовато-серебристым дверям в следующую комнату, но Садык удержал его. Тогда Сержан повернул обратно. Когда они вышли из дома, подростку показалось, что все это ему привиделось в чудесном сне. Он хотел вновь вернуться назад и проверить свои ощущения, но Садык опять удержал его. На другой день Сержан пришел в дом Садыка, но там все было как обычно.

Глава 16. Дервиш
Каждый год в одно и то же время, в конце апреля, почти в один и тот же час, между полуднем и вечером, появлялся этот необычный человек. Среднего роста, худой, с просветленным удлиненным лицом, с аккуратно подстриженными усами и длинной узкой бородой. Люди его звали Дервишем. Как правило, перед его приходом шел дождь, а с его появлением он прекращался, и воздух был пропитан свежестью и чистотой. Он просил подаяние, но делал это с таким достоинством, как будто не он, а ты просил у него. И брал только хлеб, фрукты и овощи, а от денег отказывался.
Мать Сержана, Рсалды, каждый раз как будто знала, когда придет Дервиш, и заранее готовила плов. Она ласково приглашала его в дом, усаживала на почетное место и ставила перед ним плов, лепешки и сушеные фрукты. Тот, поев и выпив пиалку зеленого чая, благодарил Рсалды, произносил один из аятов Корана, желал благополучия этому дому и уходил. После него в доме еще долго сохранялся запах какой-то необычной свежести. Мать говорила Сержану, что это святой человек, который совершает обряд послушания.
Однажды Сержан пошел за ним и увидел, что Дервиш, как человек, которого ждут, тихо и без стука входит в калитку двора Садыка. Он вошел за ним и увидел, что навстречу гостю двинулись несколько мужчин во главе с Садыком. Весьма любопытной была церемония его приветствия с Садыком. Это было нечто вроде какого-то таинственно-ритуального танца с кружением и поклонами. Они совершили несколько кругов вокруг друг друга и нежно обнялись, причем Дервиш явно выказывал большее почтение к Садыку и совершал более низкие поклоны. Затем с Дервишем уважительно поздоровались другие мужчины. Все семеро, а их было столько, сели на тахту (так в Туркестане называют не только диван, но и деревянное сооружение со стойками и боковинами во дворе). Садык, обратившись к Сержану, сказал: «И ты садись с нами, сынок» – и жестом указал ему на место рядом с наиболее молодым мужчиной. И они стали вести беседу на таджикском языке, перемежая его с арабским.
О том, что они говорят именно на этих языках, Сержан понял по схожести первого с языком бухарских евреев, а второго – с мелодичностью молитв мулл. Сержан ничего не понимал, но по реакции своего соседа на эти речи он догадался, что тот не знает таджикского языка, но понимает арабский, так как при разговоре на этом языке он тоже почтительно кивал головой в такт со всеми. После традиционного обмена любезностями Садык обратил свой взор на молодых, что-то сказал на таджикском языке, и все остальные согласно закивали. Дальнейший разговор проходил на узбекском языке, который понимали все, включая и Дервиша. Сержан хорошо запомнил, о чем тогда говорилось, но значения слов он понял много позже, и то с неуверенностью, что полностью.
Выяснилось, что Дервиш родом из окрестностей Дураджа в Северном Афганистане и что он в течение года регулярно совершает паломничество в приграничные регионы Пакистана, Ирана, Таджикистана, Туркмении, Узбекистана, южные районы Киргизии, Казахстана и совершает хадж в Мекку.
Как он проникает через «железный занавес» Советского Союза, было ведомо только ему, впрочем, в высоких горах Таджикистана этот «занавес» плохо закрывался.
Садык спросил:
– Как обстоят дела с нашими братьями в других странах?
Дервиш ответил, что приверженцам тасаввуфа сейчас везде приходится нелегко, особенно в Турции и Египте. И добавил: «Вообще для ирфана наступили тяжелые времена, может быть, поэтому во многих наших братствах в мусульманских странах существует убеждение, что истинный суфизм сохранился только здесь, в Средней Азии (он включал в нее и Южный Казахстан). Об этом говорили многие шейхи общин в Мекке, где они встретились во время последнего хаджа. Причем некоторые из них особо выделили стойких последователей Ахмета Яссави в Туркестане.
Садык, улыбнувшись, сказал, что он считает наоборот: это у нас наиболее тяжелое положение, а наши далекие братья говорят такие слова из любезности, в то время как истинный суфизм в действительности сохранился у них. (Мы несколько модернизировали содержание этого разговора. Суфизм – это европейское определение, сами суфии называют свое учение по двум течениям: поэтическому – ирфану и аскетичес­кому – тасаввуфу, причем оба названия означают суфизм.)
Гость, увидев, что молодой собеседник, встав с места, собирается подавать плов, сказал, что он сыт и ему пора уходить. Никто не стал его останавливать. Все сошли с тахты, обняли на прощание гостя, и Садык проводил его до калитки. Там они тихо поговорили о чем-то минут пять, и Дервиш ушел.
Мужчины поели плов, выпили зеленый чай и приготовились к общей беседе. Но тут молодой человек красноречиво повел глазами в сторону Сержана, давая понять, не лишний ли он. Садык ответил на этот немой вопрос так: «Друзья! Нас с каждым годом становится все меньше и меньше, я предвижу тот час, и он недалек, когда этот бренный мир покинет последний из нас, и наше великое учение, имеющее многотысячелетнюю историю, угаснет в наших краях. Писания Ахмета Яссави, наверное, сохранятся, но от них останется лишь пустая оболочка, а мудрость, заключенная в ней, будет непонятой. У этого отрока несформированный, но беспокойный и пытливый ум, пока неизвестно, как распорядится с ним судьба и пойдет ли он по пути знания и добродетели, главными составляющими нашей веры, но он несет в себе надежду. Сейчас он мало что понимает в нас и в наших разговорах, но, возможно, придет время – душа его проснется и он, вспомнив о нас, по-своему продолжит наше дело».
Сержан тогда не знал, что эти странноватые люди – последние представители знаменитого суфийского ордена Яссавия. Основателю этого ордена, Ходже Ахмету Яссави, построил мавзолей, расположенный в их городе, сам Хромой Тимур (Тамерлан).
Суфии – а их было всего восемь человек – вместе с самим Садыком собирались каждый четверг вечером и совершали какие-то обряды. Иногда один из них играл на рубабе, другой тихо постукивал пальцами по бубну, а остальные кружились, запрокинув головы. Полы их халатов или длинных рубах навыпуск при этом распускались, как бутоны роз чашками вниз, их лица с закрытыми глазами принимали умиротворенный вид. Временами казалось, что они парят в воздухе. Один из них был хромой, но при этом танце его хромота исчезала.
Принято считать, что у суфия Ахмета Яссави не было потомков, но это не так. У него были сын Ибрагим и дочь Гаухар Шахназ, которые родились до избрания им суфийского пути. И в годы, описываемые нами, в городе Туркестане жил последний прямой потомок Ахмета Яссави от Ибрагима по имени Хасан. Это был красивый мужчина лет сорока с круг­ловатым лицом, густыми усами, окладистой черной бородой и выразительными печальными глазами. Он носил белую чалму, черный халат и ездил на лошади. Изредка заходил к Садыку, и тот с большим почтением обнимал его и усаживал на почетное место.
Хасан не имел постоянной работы и был делдалом (посредником) на скотном рынке. Он всегда назначал справедливую цену, и продавец и покупатель никогда не спорили с ним. Он соединял их руки, клал сверху свою и называл цену. И от каждой сделки ему немного перепадало.
Кружок суфиев бережно опекал Хасана. Они построили ему дом рядом с карьером, обустроили двор и женили. Но дети не появлялись. «Братья чистоты» ждали десять лет; не дождавшись результатов, они его женили во второй раз на молодой красавице. Прошло еще три года, а намеков на святое потомство по-прежнему не было. Суфии, против своего обыкновения, стали испытывать явное беспокойство.

Глава 17. Прощание
Как-то Садык почувствовав в себе особую слабость, и молодой послушник, находившийся в последнее время при нем постоянно, уложил его в постель. Шейх по каким-то признакам понял, что близок его час, и попросил позвать к нему братьев и Сержана. Молодой послушник быстро пошел выполнять просьбу Учителя.
Он оповестил двух суфиев, живших наиболее близко, а те побежали призывать остальных. Послушник стал искать Сержана и увидел его играющим с ребятами на улице. Он подошел к нему и тихо сказал: «Зайди к аксакалу Садыку». А сам пошел к его дому в окружную, через заднюю дверь. Сержан по голосу послушника понял, что с Садыком случилось что-то серьезное, и, немного выждав, пошел к старцу. Тахту окружали ученики шейха, он возлежал на ней, высохший, бледный, но с торжественным и величественным видом. Сержан подошел к нему с боковой стороны, и старец нежно погладил его по голове. Садык говорил: «Дети мои, Аллах каждому из нас дает свой срок. Пришел и мой час возвратиться к нему. Я оставляю вас в трудные времена, когда наш светильник готов погаснуть. Но вы должны сохранить в своей душе его свет и верить в то, что, возможно, через многие годы он возгорится в душах других поколений. Сегодня, когда день будет обращаться в ночь, я оставлю вас». И, увидев слезы на глазах своих собратьев, он сказал: «Не надо плакать, моя душа покойна, ведь она, покинув бренное тело, возвращается в Вечность. Любите друг друга и особенно молодых...» Затем он стал произносить суры из Корана и впал в забытье.
Сержан со слезами на глазах выбежал со двора и побежал домой. Дома он забрался в каморку, лег на мешки и впал в какое-то странное состояние. Шум братьев за дверями, окрики отца, призывные клики петуха и бегающих от него кур доносились до него как из иных сфер. Когда он вышел из каморки, солнце клонилось к закату, окружающий шум утихал, а мать сидела во дворе, поглядывая на дверь коморки и явно сторожа его. Как только он показался, мать подошла к нему, обняла и сказала: «Идем есть...». Когда он, немного успокоившись, вернулся к Садыку, тот лежал на прежнем месте без всякого движения. И как только сумерки сгустились, он открыл глаза, глубоко вздохнул и вымолвил: «О, великий Аллах, прими мою душу!» – и обмяк.
Стало темно, поэтому зажгли керосиновую лампу. Суфии хором прочитали молитву, обмыли его тело и положили на погребальные носилки. Затем по сигналу старшего суфии подняли носилки и, выйдя через заднюю дверь, взяли их на плечи; старший встал впереди них, перебирая четки и читая молитву; и они пошли. Сержан остался у дверей и видел, как они, пройдя небольшую улочку, выбрались в поле. Было темно, и белые одежды Садыка засияли мерцающим светом. И вдруг он увидел, как носилки Садыка стали медленно подниматься над землей и возноситься вверх, затем превратились в светящуюся точку и исчезли. После этого никого из суфиев Сержан не видел, ничего о них не слышал, да и не старался узнать, что же в дальнейшем случилось с их маленькой общиной.

Глава 18. Воспитание чувств
У каждого в молодости настает пора пробуждения чувств, когда все вокруг окрашивается в яркие тона, а в душе щемит нечто томительное и зазывное. Нам неведомо, как это происходит у другой, нежной, половины человечества, но у грубой ее части – мучительно-приятно.
У Сержана это началось весной, когда ему должно было исполниться пятнадцать лет. Он сам не понимал, и никто не объяснил ему, что с ним происходит. Эта тема была табу, выраженная в легендарной фразе «простой советской женщины»: «В Советском Союзе секса нет!», а в мусульманско-азиатской части великой державы – тем более. Потому какие могли быть разговоры о воспитании полового чувства? А между тем в этой еще вчера бесполой среде Сержан вдруг стал отличать женские особи.
Однажды в библиотеке, как всегда, разыскивая в энциклопедиях значение какого-то понятия, Сержан вдруг натолкнулся на статью о Венере с иллюстрациями. Там были статуи Венер, Милосской и Таврической, картины «Рождение Венеры» Боттичелли, «Венера Урбинская» Тициана и другие облики богини красоты. Сев на стул поближе к окну, он стал с жадным любопытством всматриваться в эти прекрасные женские тела. С особым волнением – в божественное творение Тициана, итальянку неземной красоты. Этот могучий старец, проживший ровно век, создал свой шедевр в 60 лет и был еще, похоже, полон мужской силы и юношеских чувств.
Наверняка миллионы юношей по всему миру, будучи наедине с собой, рассматривали репродукции его картины и испытывали огромное волнение, заглядывая через приоткрытую дверь, по сути, в райский мусульманский сад с возлежащей гурией. Потерянный Сержан попался на глаза соседке Фирюзе. Эта красивая, стройная, молодая женщина лет тридцати была замужем за Мулюком, работником районного банка, и родила ему двух дочерей. Этот Мулюк был на двенадцать лет старше Фирюзы, ходил вечно пьяный и часто избивал ее. Страдающей красавице с ее обостренными чувствами не стоило труда определить причины потерянности Сержана. У Фирюзы с Мулюком было два дома: новый – в одном ряду с домом Сержана, а на противоположной стороне улочки – старый, который использовался как сарай.
Тайны женского сердца неисповедимы. Фирюза то ли почувствовала в Сержане родственную душу, то ли хотела отомстить мужу или, как сердобольная женщина, помочь подростку, становящемуся юношей, обрести успокоение, но однажды она завела его в дом-сарай. Сержан не понял, как он оказался в этом полутемном помещении, где свет струился мелкими ручейками через маленькое окошко, прикрытое старенькой занавеской. Просыпающийся мужской инстинкт подсказывал ему неслучайность этого, особенно когда он увидел лежащие на полу стеганое одеяло и две подушки.
Фирюза выглядела намного моложе своих лет, а в этом полумраке – вовсе юной. Она стояла, потупив глаза, склонив голову... и ждала. Сержан направился к двери с намерением закрыть ее на крючок, но, подняв руку, неожиданно для себя обернулся. Увидев покорную фигуру, толкнул дверь и вышел. Он так и не понял, что его побудило это сделать.
Через пятьдесят лет, на пороге старости, он вдруг неожиданно вспомнил этот эпизод, и сердце его защемило. Сержан задумался: а как бы сложилась его судьба, если бы он накинул крючок? Возможно, Фирюза открыла бы ему многие тайны бытия. Возможно, он был бы смелее, наглея с женщинами, что они так любят. Возможно, он бы раньше повзрослел и совершил бы намного меньше ошибок в своей жизни. Или, наоборот, приобщение к женской тайне недозрелых чувств дало бы оскомину, он стал бы циничнее с женщинами и потерял бы пылкое отношение к ним, сохранявшееся в нем всю жизнь. Из-за раннего познания чуда жизни меньше бы читал и утратил бы этот «глупый» романтизм, все время подвигавший его на донкихотство.
То есть это были те самые ностальгические мысли, которые приходят на ум любому мужчине, не закосневшему в быту, по поводу упущенной возможности в юности. Ох уж эта первая «упущенная возможность», сколько в ней невероятных эмоций! И хотя Сержан позже почти не вспоминал этих двух красавиц – тициановскую итальянку с картины и туркестанскую соседку во плоти, но с возрастом понял, что они всегда были в его сердце, став истинными воспитателями чувств молодого варвара, и глубокая благодарность к ним всколыхнула его сердце.

Глава 19. Мольба
Зарплата у 90 процентов населения СССР в послевоенные годы до конца 60-х годов ХХ века была на самом минимуме биологического выживания. Конечно, это было связано со сложным экономическим положением державы, но за этим крылась и советская идеология, подразумевавшая освобождение человека от материальных пут и вознесение его в эмпирии коммунистического духа.
На практике все партийные и советские чиновники грезили о материальном достатке любой ценой. И в чиновничьем фольклоре, к примеру, туркестанском, главным героем был ловкий прохиндей, который водил за нос ревизоров и милицейских борцов с расхитителями и взяточниками и срывал запретный куш. Только жестокая кара сдерживала их инстинкты, крепшие в «неволе». Таким образом, хотели того или нет идеологи (порой кажется, что какие-то мины замедленного действия были кем-то специально заложены в фундамент Советского государства), но они сеяли зубы коррупционного дракона. И как только каток тоталитаризма стал давать сбои в конце эпохи брежневизма, эти «посевы» стали прорастать, а после крушения империи во всех независимых государствах эти драконы выползли и стали пожирать все вокруг.
Это будет в далеком «светлом» райском будущем клана коррупционеров, а пока более-менее заметную прибавку в зарплате давала соответствующая должность. Поэтому Рахым тоже не был чужд этих устремлений. Ему хотелось попробовать себя в начальниках, но не хотелось подсиживать своего человека. Вероятно, он намекнул об этом областному руководству, и ему предложили должность начальника райгосстраха в соседнем, Сузакском, районе. Он проработал там в отрыве от семьи два года, и, казалось, все было хорошо, но затем начались какие-то интриги против него, «чужака», и он ушел оттуда не без шума.
После этого он сидел без работы несколько месяцев, к областному руководству госстраха он не хотел обращаться из чувства гордости, а оно молчало. И без того не очень крепкое состоя­ние семьи пошатнулось. Советская семья, жившая от зарплаты до зарплаты, не подразумевала никаких простоев.
Рсалды без образования не могла найти работу, имевшуюся живность быстро пустили в расход, и в многодетной семье стал ощущаться элементарный недостаток продуктов. Мрачный Рахым не выходил из дома, а помощи ждать было неоткуда. В один из вечеров Рсалды молча вышла из дома и направилась к мавзолею Ахмета Яссави. Она подошла к сторожу, который знал всех старожилов города, и попросила его пустить к саркофагу святого. Сторож по виду Рсалды понял ее состояние и, хотя было поздно, в виде исключения пропустил ее.
Снаружи было темно, а в мавзолее мерцал какой-то еле видимый серебристый свет, придававший всему внутри другие очертания, чем днем. Рсалды быстро прошла в погребальную, встала перед нефритовым саркофагом и стала жаловаться мощам святого старца на эту тяжелую судьбу, без просвета. Слезы полились у нее из глаз, ноги подкосились, и она упала без чувств. Когда Рсалды очнулась, то не поняла, сколько пролежала, кругом по-прежнему все было тихо, а на душе – покойно как никогда. Женщина вышла из мавзолея, звезды ярко мерцали и, казалось, улыбались ей, и она направилась домой. Когда она пришла, все уже спали, и Рсалды тоже тихо легла в свою постель. Ей приснился сон, который что-то ей подсказал.
Рсалды встала рано, разбудила Жумыскера и велела ему взять удочки брата, ломоть теста в качестве наживки и идти на рыбалку к карьеру. Там года три назад образовался пруд, подпитываемый подземной утечкой воды из канала, расположенного примерно в полутора километрах от него. Жумыскер удивился странному поручению матери, но все же не ослушался ее и, потирая сонные глаза, пошел к карьеру, расположенному метрах в сорока от их дома. Через полчаса он примчался, неся в руке пять огромных и упитанных сазанов. Он бросил их к ногам матери и помчался обратно. В течение следующих полутора часов он выловил еще десять таких сазанов.
Когда эта новость распространилась по городу, никто не хотел ей верить, считая «уткой». Поначалу несколько наиболее легковерных пришли понаблюдать за Жумыскером, который один за другим вытаскивал из пруда сазанов. Затем количество любопытных стало день ото дня увеличиваться и достигло полусотни. Это было чудо. Поначалу все только цокали языками и озадаченно покачивали головами. Но затем один бывалый охотник и рыбак заявил, что это он пустил в пруд мальков. Но люди, знавшие повадки охотников и рыбаков по части выдумок, стали искать естественные причины: одни говорили, что, возможно, икринки рыб занесли дикие утки, порой залетавшие сюда, другие утверждали, что икринки рыб проникли сюда из канала. Все эти версии дети Рсалды рассказывали дома, и, слушая их, она только таинственно покачивала головой.
Скоро берег пруда стали осаждать толпы рыболовов с самыми современными снастями, но удивительное дело: редко кому из них удавалось за целый день поймать хоть одну рыбку. А стоило Жумыскеру закинуть свою примитивную удочку из ветки дерева, с пробкой вместо поплавка, как он тут же начинал вылавливать одну рыбу за другой. Неудачники думали, что секрет его успеха в том, что он, живущий на берегу пруда, хорошо знает, где водится рыба, и постепенно стягивались к его месту. Занятно было наблюдать, как с два десятка ярких и красивых поплавков покачиваются вокруг неприметной пробки Жумыскера, которая раз за разом уходит под воду. Наконец становилось так тесно, что трудно было забрасывать удочку, и Жумыскер переходил на другое место и столь же успешно рыбачил. Вскоре вокруг него опять собиралась куча рыбаков, которые на глазок измеряли глубину погружения крючка Жумыскера и на своих удочках тоже устанавливали такую глубину, но, увы, ничего у них не получалось. Кстати, такую же неудачу терпели и его родные братья, которые стали ревновать к его славе.
Наконец наиболее суеверные из рыбаков решили, что у Жумыскера волшебные удочки, и ночью украли у него все три, которыми он поочередно рыбачил. На другой день, утром, они забросили их на противоположном берегу пруда и понапрасну просидели целый день. Жумыскер, обнаружив пропажу, не стал расстраиваться и быстро соорудил новые удочки. И так же удачно рыбачил. Эти волшебные рыбы спасли семью Рахыма. Различные блюда из этих сочных сазанов, которые готовила Рсалды, таяли во рту, и лица детей округлились.
Часть улова оставалась, и Рсалды меняла ее у соседей на другие продукты и даже продавала покупателям, приходившим к ней домой. От всего этого поднялось настроение и у Рахыма, и он вновь почувствовал в себе энергию. Уверенному в себе человеку удача идет в руки, и он устроился на работу в районную газету и по совместительству бухгалтером в ее типографию.

Глава 20. В журналистской среде
Работа в районной газете Туркестана неожиданно пришлась по душе Рахыму. Там были в основном люди намного моложе него и относились к нему с уважением, в определенной степени из-за того, что Рахым везде говорил, что самые талантливые журналисты Казахстана каким-то чудом собрались здесь, в этой маленькой газетке.
Дома он только и рассказывал о них и часто приводил некоторых из них домой. Особо среди них выделялся Жумахан, рослый, с огромной кудлатой головой и горящими глазами, гроза чиновников района. Манерой поведения, хлесткими высказываниями он напоминал Владимира Маяковского, каким мы представляем его по фотографиям, редким фильмам и воспоминаниям современников.
Похоже, Жумахан сам знал про это и старался еще более приблизиться к образу великого «бунтаря». Трудно сказать, насколько их таланты были сопоставимы, но характерный аромат гуляки в провинциале был. Когда Жумахан, слегка покачиваясь, мотая головой и непрерывно говоря, входил во двор Рахыма, Сержан с огромным почтением приветствовал эту необычную личность. Журналист живописно рассказывал о том, как перед ним трепетали председатели колхозов и директора совхозов, руководители районных учреждений и чиновники райисполкома, а однажды сам первый секретарь райкома прилюдно похлопал его по плечу. Рахым с несколько лукавым, а Сержан с искренним восхищением смотрели на него.
Именно тогда искушение журналистикой прокралось в душу Сержана. Позже он сам станет достаточно известным журналистом, будет печататься в ведущих республиканских, союзных и – после развала СССР – российских изданиях, но в нем всегда будет сидеть мальчишеский вопрос: а дотянулся ли он до великого Жумахана?
В среде журналистов и у Рахыма вдруг проявился дар к писанию, коллектив редакции был небольшой, и даже маленькая газетка быстро «пожирала» их материалы, а они кое-как успевали ее заполнять, поэтому поощряли его желание. Выбрав себе псевдоним, являвшийся секретом полишинеля, Рахым принялся рассказывать обо всех более-менее известных людях в городе. Он писал только положительные статьи: в его материалах представали работящие, отзывчивые и добродетельные туркестанцы – истинные образцы хорошего семьянина и горожанина. Уже через пять лет, куда бы ни пошел Рахым, его любезно встречали.
Однажды Сержан, находясь на осмотре у врача, услышал, как эта представительная женщина как бы между прочим спрашивала свою коллегу: «А вы помните ту газетную шумиху?». Речь шла о небольшой статье десятилетней давности, написанной о ней Рахымом. Приятное дело – писать добрые статьи, увы, не все это понимают.

Глава 21. Надежды
Новый учебный год в сентябре 1962-го начался с неожиданной новости: ученикам выпускного, десятого, класса, в котором учился Сержан, объявили, что они будут дополнительно учиться еще один год, так как школа стала одиннадцатилетней. Программу одного года растянули на два и добавили большое количество занятий по труду, в частности, по столярному делу. Эти годы тянулись очень долго, но, тем не менее, и они стали подходить к концу – окончанию школы.
Чтение художественной литературы сокращало время для учебников, поэтому средний балл по предметам у Сержана получился около четырех.
В советское время высшее образование определяло социальный статус и открывало перспективы, и все мечтали о нем. Поэтому все выпускники с волнением обсуждали одну тему: кто в какое высшее учебное заведение будет поступать. Только один Данила был спокоен: его как призера всесоюзных учебных олимпиад уже зачислили в Новосибирский университет.
Сержан мечтал поступить на исторический факультет КазГУ (Казахского государственного университета) в столице республики – Алма-Ате, но говорили, что там очень большой конкурс, да и город далековат. В областном центре, Шымкенте, было два вуза: в педагогическом учились в основном девушки, поэтому, собственно говоря, выбора не было – оставалось пробовать поступить в химико-технологичес­кий. Тем более что после добавления Хрущевым в лозунг Ленина: «Коммунизм – это есть Советская власть плюс электрификация всей страны» – слов «и химизация» этот институт считался престижным. Сержан химию не любил и решил попробовать поступить на механический факультет этого института, куда по тем же соображениям устремлялись и другие молодые люди и тем самым сильно повышали конкурс.
Сержан сказал о своем намерении родителям, и каждый из них прореагировал по-своему. Отец буркнул: «Ну что ж, попробуй». Мать внут­ренним чутьем поняла, что ее сыну непременно надо поступить в вуз, чтобы не задохнуться в домашней атмосфере, и она сказала: «Сынок, поезжай, вот увидишь – ты поступишь».
После окончания школы, получив в руки аттестат, Сержан в сопровождении отца поехал на автобусе в Шымкент. В пути пошел дождь, в автобусе было непривычно тихо, только струи дождя били по крыше и окнам. «Дождь – хорошая примета», – подумал Сержан. В Шымкенте отец подвел его к институту, указал на вход и сказал: «Это твоя дверь!». И, оставив сына, поехал по своим делам.
Сержан, не раздумывая над символизмом «дверей» и куда они приведут, вошел в них. Он сдал учебные документы, получил направление в общежитие, и начались приемные экзамены. Если в предыдущем году в институт поступало мало людей из-за того, что в них шли выпускники оставшихся редких десятилеток, то в этом – народу было не просто много, а очень много, и к тому же для тех, кто отслужил армию, вводились особые льготы. На одно место студента претендовали одиннадцать абитуриентов – словом, шансы составляли менее одного из десяти.
Параллельно с ним сдавали вступительные экзамены три его соклассника: один – в педагогический, а двое, как и он, – в химико-технологический институт. На первых же экзаменах они провалились и уехали домой. Сержан, уверенный, что он также последует за ними, только позже, даже завидовал им, что они «отмучились» так быстро. К своему удивлению, он сдал все пять экзаменов, но не блестяще: была только одна «четверка» – по нелюбимой химии, а все остальные – «тройки», даже по любимой физике. Впрочем, тогда шкала оценок была на порядок выше, чем, скажем, в начале нового столетия.
После окончания экзаменов вывесили ­списки поступивших – как и ожидалось, фамилии Сержана там не было. Он пошел в приемную комиссию, чтобы забрать документы, но ему объяснили, что пока они возвращаются только тем, кто провалил экзамены, а другим будут выдаваться через несколько дней. Огорченный Сержан решил на это время съездить домой. Дома он сказал, что сдал экзамены, но не прошел по конкурсу и заберет документы через несколько дней. На третий день, рано утром, когда Сержан крепко спал, его разбудила мать. Сержан, глядя на нее заспанными глазами, спросил: «В чем дело?»
Рсалды сказала: «Срочно собирайся и поезжай в институт». «Куда торопиться?» – ответил Сержан, ведь он может забрать документы в любое время. Но мать настаивала и объяснила свое поведение тем, что видела какой-то сон. «При чем здесь твой сон?» – раздраженно пробурчал он.
Но все же он ее послушался и, быстро соб­равшись, поехал в Шымкент. Приехал он после полудня и, зайдя в комнату в общежитии, где еще числился, уставший с дороги Сержан решил немного соснуть. В это время в комнату быстро вошел его сосед-армеец из Актюбинска и сказал ему: «Беги в институт, там идет дополнительное зачисление!». Что это такое, он не знал, но понял одно: надо бежать.
Когда он прибежал в главный корпус, то увидел очередь ребят, тянущуюся с первого этажа на второй. Он пристроился последним, по мере приближения к заветной двери, где шло зачисление, за ним встали человек десять. Из тех ребят, что заходили в дверь, часть почти сразу же выходила, по ним было видно, что их приняли, остальные задерживались дольше и при выходе не все выглядели счастливыми. Наконец очередь дошла до Сержана, он вошел в большую комнату с расположенными буквой «П» столами с приземистой и длинной перекладиной. В центре них сидел худой, жилистый человек с острыми глазами, и по его виду чувствовалось, что он здесь главный. Как позже узнал Сержан, это был ректор. Он спросил у Сержана его группу и фамилию. Сержан ответил. Ректор, перелистав списки, лежавшие перед ним, и найдя его экзаменационные данные, кратко сказал: «С трудом, но проходит». И, кивнув одному из тех, кто сидел за дальним столом, добавил: «Запиши его на ТНВ». После Сержана только двоих допустили в эту заветную комнату.
Через день были опубликованы дополнительные списки зачисленных в институт, и, увидев в них свою фамилию, Сержан возликовал. Он поступил, но не на механический факультет, а на технологический, по специальности «технология неорганических веществ», – как позже выяснилось, более престижный. Это счастливое зачисление в институт дополнительной группы ребят объяснилось следующим образом.
Желающих поступить в этот институт, особенно на механический факультет, было очень много. Поэтому руководство института поставило экзаменаторам задачу максимально «косить» абитуриентов. Дело в том, что при значительном превышении квоты на зачисление порядка полутора тысяч студентов, успешно сдавших вступительные экзамены, трудно было делать отбор, так как на институт обрушивалось огромное количество звонков из самых разных инстанций с просьбой о зачислении того или иного абитуриента. Поэтому институт старался пропустить через сито экзаменов приблизительно столько человек, сколько требовалось для набора.
Но в этом году из-за чрезмерного наплыва абитуриентов экзаменаторы на некоторых факультетах перестарались и «провалили», особенно на первых экзаменах, больше, чем нужно. В результате там образовался недобор, и туда стали переводить «излишки» с других факультетов, где были одинаковые вступительные экзамены.
Поэтому во время первого экзамена в институте невозможно было протолкнуться, но после него количество абитуриентов резко сократилось, процентов на шестьдесят. А к последнему экзамену, по непрофилирующему русскому языку и литературе, практически уже некого было «отсеивать».
Так как экзаменаторы были «жадными» на оценки, то средний балл был не очень высоким, и все, кто имел хотя бы одну «четверку» из четырех профилирующих, были зачислены (конечно, из числа тех, кто большей частью случайно узнал о дополнительном зачислении). Таких счастливчиков по всему институту наб­ралось человек сорок, в их числе оказался и Сержан, кстати, одним из самых последних. Так нелюбимая химия помогла Сержану поступить и приняла его в свои объятия на химическом факультете.
Сержан приехал домой весь цветущий, отец удивился и выразил удовлетворение, в немалой степени из-за того, что появился повод похвалиться перед друзьями успехами сына. Мать, лучась изнутри, тепло поцеловала его. Сын не преминул расспросить о ее сне. Рсалды рассказала, что во сне она увидела его, с огромным напряжением сил пытавшегося преодолеть очень высокую стену, и какой-то голос сказал ей: «Скажи сыну, чтобы он сделал еще одно усилие... и тогда он преодолеет стену». И она закричала: «Сынок, напрягись еще немного» – и проснулась.
У Сержана начинался совершенно новый этап в жизни, и его описание мы оставим для следующей книги, если ее доведется написать, но для цельности этой книги мы кое-что должны дорассказать из того, что произошло в период нынешнего повествования, но обстоятельства которых выяснить намного позже.

Продолжение следует…