• Исторические страницы
• 20 Декабря, 2022

РУССКИЙ ХОН КИЛЬ ДОН

(В  поисках утраченной идентичности)

Александр Кан, эссеист

Начну с искреннего восклицания... Да здравствуют сказки, которые и есть наши ангелы! С самого детства я, советский кореец, читал корейские сказки, чтобы узнать хоть что-то о своей исторической родине. (Других источников информации, кроме журнала о Северной Корее, попросту не было). И ярче всего на меня воздействовала классическая повесть о достойном Хон Киль Доне.

Закрывая книгу, я тут же представлял себе, как родившийся от служанки Киль Дон, не имея никаких прав как незаконнорожденный, оставил родной дом, бродил по свету, разбойничал, отбирал у богатых неправдой нажитое имущество, раздавал его беднякам, и, в конце концов, покинул родину. Чтобы в своей неотступной борьбе за собственный Смысл и Достоинство поселиться в волшебной стране Юльдо и счастливо править ею до конца своей жизни.

Воспринимая эту повесть как метафору, я рано стал понимать, что все мы, корейцы, живущие за пределами Кореи, являемся, как Хон Киль Дон, незаконнорожденными. Правда, о какой-либо борьбе за собственные права в советских условиях не могло быть и речи. И я смиренно, как все, шагал по гладким, отшлифованным ступеням общества: школа-институт-работа, пока неожиданным образом не начал сочинять повести и рассказы. Очевидно, внутренний бунт, несогласие с окружающей действительностью, бросили меня, дипломированного физика, к письменному столу, ибо именно сочинительство позволяло мне создавать свободные миры. А спустя совсем небольшое время, познакомившись с собратьями по перу, я понял, что в своем порыве я не один, и что все мы, корейские писатели, и соответственно наши герои, являемся Хон Киль Донами. Которые, преодолевая запреты идеологии, времени, общества, стремились в своем творчестве к обретению магической страны Юльдо. И так чудесная сказка о Хон Киль Доне действительно становилась нашим ангелом!

А теперь позвольте мне, в рамках данного эссе, рассказать о литературе советских и постсоветских корейских писателей, от ее зарождения до наших дней, обозначить тех этапных авторов, которые повлияли на ее свободное развитие, и проследить, как формировался или трансформировался, в жестких условиях времени, наш русский Хон Киль Дон.

ЩЕЛЬ В СТЕНЕ

В 1987 году, в разгар Перестройки, в московском издательстве «Советский писатель»* вышел роман Дмитрия Ли «Журавли покидают гнезда», в котором автор рассказывал о корейских коммунистах-интернационалистах, боровшихся за утверждение Советской власти на Дальнем Востоке.  В энциклопедическом справочнике «Советские корейцы Казахстана» (1992) этот роман отмечается как первый исторический на данную тему. Но в 1991-м, как известно, СССР распался, и значит, это произведение стало первым и последним на тему коммунистического прошлого советских корейцев. Возникает закономерный вопрос.  А как же все начиналось? Обратимся к истории литературы коре сарам. Основателем советской корейской литературы считается прозаик, поэт, публицист Чо Мен Хи (1894–1938), который в Корее боролся против японского режима, а после был вынужден эмигрировать в Россию, где занимался литературной деятельностью. В своих произведениях «Растоптанная Корея», «Песня об Октябре», «Весна большевиков» и др. он прославлял идеалы свободной коммунистической Кореи. Но наступил зловещий 1937 год и Чо Менг Хи, как и многие участники национального освободительного движения, был арестован НКВД по обвинению в шпионаже и японофильских настроениях. Самым поразительным в его истории является тот факт, что до сих пор не установлено, где покоится прах корейского просветителя. Уже в перестроечные времена, при попытке произвести эксгумацию на городском кладбище Хабаровска, где предположительно был захоронен писатель, эксперты в ужасе отшатнулись: сверху обнаружились более поздние захоронения.

А теперь подведем первые итоги. Если считать, как официально принято, что датой рождения советской корейской литературы является  день  рождения  национальной  корейской  газеты  «Сенбон», (предшественницы газеты «Коре Ильбо»), созданной 1 марта  1923  года  на  российском  Дальнем Востоке, то на протяжении более 60 лет, вплоть до 1987 года (когда вышел роман Дм. Ли), корейские писатели неустанно прославляли Советскую власть, работая на идеологический заказ. Имеет ли тогда смысл говорить о существовании аутентичной литературы, выражавшей истинные чаяния корейского человека в советские времена?...

Проведя подробный анализ этой несвободной ущербной литературы, я пришел к выводу, что, несмотря на тотальный идеологический прессинг, все равно существовали авторы, сумевшие опосредованно выразить истинные умонастроения нашего героя, русского Хон Киль Дона.

И это в первую очередь казахстанский драматург Хан Дин (1931–1993). В его этапном произведении, пьесе «Судьба солдата-наемника», герой Чер Су, насильственно призванный в южнокорейскую армию, тоскуя по родным, говорит: «Куда ни глянь,  кругом стена. Везде стена проклятая. Как будто и небо превратилось в потолок и давит на меня. Чудится, что больше никогда не выйду отсюда». На что его товарищ, обнаруживший щель в стене, отвечает: «Но все-таки великое для нас счастье, что у этой стены есть щель». Именно через щель герои все-таки могут смотреть на свободный мир, и после автор уже метафорически обыгрывает это узкое пространство, устами того же Чер Су, посланного воевать в Южный Вьетнам. «Пусть обвалится на голову само небо, все равно найду щель для спасения». Таким образом, обыкновенная щель в стене превращается автором в символический выход на свободу.

По моему убеждению, именно этот простой образ становится сквозным во всей советской корейской литературе. То есть, писатели Коре Сарам вынуждены были прославлять советский строй, под спудом которого они томились, как в тюрьме, а на самом деле мучительно искали выход, пусть даже щель в стене, чтобы вдохнуть глоток свободы. Наконец поэт Кан Тай Су (1908– ?), друг и соратник Чо Менг Хи, отсидевший 14 лет в сталинских лагерях, однажды написал стихотворение, которое дало надежду всем последующим поколениям корейских литераторов на то, что наше творчество рано или поздно обретет истинную свободу. И вот эти строки: «Пусть в девятый раз за мною приходит смерть. Нелегко тебе будет, смерть, меня увести… Ну а если тебе удастся все-таки меня увести – уходя, я запрячу под веки голубого неба лоскут, и тогда, смерть, меня уноси. Пусть в девятый раз за мной приходит смерть.  Все равно воскресну я в десятый!»

ШКОЛА ПРИЗРАКОВ

Если подавляющее большинство советских корейских писателей смиренно выполняло государственный идеологический заказ, то в этом ряду совершенно отдельно стоит фигура Романа Кима (1899–1967), который всегда считался автором приключенческой детективной литературы и потому никогда не воспринимался литературными критиками всерьез. Я бы вполне согласился с этим устоявшимся мнением, если бы не одна его повесть под названием «Школа призраков». Это произведение построено в форме донесений некоего молодого человека, обучающегося в школе разведки, своему шефу, отправившему его туда учиться. Герой подробно описывает лекции, семинары, практические задания, которые преподают ему и его сокурсникам мировые асы разведки. И вот что неустанно твердит им начальник школы. «Мы рыцари Ордена Незримых Дел, мы – каста призраков, стоящих над простыми смертными. Мы – подлинные супермены, ибо влияем на жизнь и дела людей, воздействуем на историю и двигаем ее... Никакой романтики, никаких чувств,  идеалов, патриотизма, кодекса морали, священных принципов, – все это чепуха, для нас существует только Дело – борьба с врагом, которого мы должны победить любой ценой». В конце повести герой неожиданно прощается со своим шефом и признается ему в том, что поступил в школу разведки из любопытства, как будущий автор шпионских романов, и он обязательно расскажет миру о тех грязных делах, которые вершатся «Рыцарями Ордена Незримых Дел». Это бесстрашное признание призрака выдает автора с головой! Роман Ким, писатель, переводчик, востоковед, также много лет отсидевший в сталинских лагерях, в своей пронзительной и как бы жанровой повести дает внимательному читателю бесценную метафору. Которая такова. Все граждане тоталитарного государства, мимикрируя под красноармейцев, шпионов, идеологических лидеров, детективных писателей и т. д., являются призраками, или учатся в школе на призраков, (где школой является само государство) мечтая на самом деле однажды стать людьми.

ГЕРОЙ-ОБОРОТЕНЬ

В ряду корейских писателей советского и постсоветского периода есть автор, преподавший своим коллегам урок, как позитивного, так и негативного содержания. И автор этот Анатолий Ким (1939 г. р.), который действительно показал всем нам, писателям и читателям, с каким совершенством можно владеть художественным русским словом. Другой вопрос, как он им воспользовался… В случае с Кимом мы можем говорить о разных этапах его творчества. А именно, с 1975 по 1985 годы, как отмечается во многих критических исследованиях, произведения Кима несут на себе «печать корейского миросозерцания, быта, фольклора и художественной образности». Или, попросту говоря, в этот период Ким описывал жизнь корейских переселенцев на Дальнем Востоке, и мир их был замкнут, практически не сообщался с миром русским, жил по законам своей родовой судьбы. Его корейские герои – маргиналы в советском обществе, живущие буквально на краю земли. Они занимаются незатейливым промыслом, либо собирают морскую траву («Собиратели трав»), либо выращивают лук и арбуз («Луковое поле»), то есть, живут в земных трудах, никому не мешают. Понятно, что этот узкий, мононациональный мир для амбициозного автора был слишком мал, поэтому Ким однажды предпринимает попытку разгерметизации своего замкнутого мироощущения. И осуществляет он это в романе «Белка» (1984), заявляя свой художественный метод перевоплощений и превращений, о котором говорит следующее. «Речь идет о превращениях и перевоплощениях. Я могу мгновенно превращаться в белку и, обратно, принимать человеческий облик в минуты особенные, отмеченные каким-нибудь сильным возбуждением или испугом… Перевоплощения же происходят у меня при неизменной телесной сущности – просто моя душа вселяется в того или иного человека, и не только в человека, но даже в бабочку и пчелу – и это происходит не по моей воле и в момент, совершенно не предвидимый мною». Понятно, что этот новый метод дает автору универсального рассказчика, который, преодолевая границы его, автора, этничности, способен вселяться в самых разных людей и даже, как было сказано, в зверей.

После художественной декларации и применения своего метода в романе «Белка» Ким предпринимает весьма дерзкую попытку написать самый русский роман в своем творчестве под названием «Отец-Лес» (1989). Пытаясь освоить уже русских героев, Русскую Историю и Судьбу. Но, предприняв такую попытку, он, кореец, приходит к выводу, что Русское все равно для него Чужое, и вот что он пишет в своей книге «Мое прошлое» (1998): «Моей целью стало выражение уникального, а не отражение типического. Все мои герои похожи только на самих себя и никоим образом не приближаются к «собирательным образам» или «типическим персонажам в типической обстановке»… Я писатель человеческой уникальности. В эстетике меня влечет не яркий символ вечного, а трепетный нюанс мимолетного».  И после, буквально на тех же страницах, Ким совершает алогичный мировоззренческий скачок. Он пишет: «Ибо я нашел, что национальность у человечества одна, и она называется – человек. И я стал его национальным писателем». Иными словами, Ким, вопреки им же объявленной эстетической программе, «перепрыгивает» с уникального (личностного, родового, этнического, национального), на некую гипотетическую высоту надмирного, наднационального, вечного. И в тот же момент лишает себя всякой возможности подлинной самоидентификации. Что незамедлительно сказывается на всем его последующем творчестве. А именно, его герои, утрачивая свои родовые, национальные черты, становятся, точно оборотни, кем угодно. К примеру, кентаврами в повести «Поселок кентавров» (1992), в которой писатель аллегорически рассказывает о конфликте двух миров: видимого, суетного, грешного (кентавры, лошади, амазонки) и неких всемогущих, невидимых существ, вершащих суд над низменным, животным миром. Или в романе «Остров Ионы» (2002), герои которого пророк Иона, библейский кит, румынский принц, американский квакер, и конечно, alter ego самого автора, совершают мистическое путешествие в Пространстве и Времени в поисках некой абсолютной истины. В результате, критикам ничего не остается, как рассматривать произведения данного этапа уже в русле сугубо фантастической традиции.

Таким образом, Ким в своем многоэтапном творчестве совершил невероятную траекторию: от национальной прозы к литературе ассимиляции и мимикрии, и далее – к литературе фантастической, в которой «национальность у человечества одна – человек». Тут поневоле возникает вопрос. Что же происходило во время этих художественных превращений с самим автором? Ответ на этот вопрос мы находим опять же в романе «Белка», когда Ким сравнивает своего героя, наделенного способностями оборотня, с людьми, – где  размышление персонажа о себе настолько пронзительно, что ненароком выказывает истинное лицо автора. «Я никогда не смогу быть таким прекраснодушным, ибо в основе моей сущности сидит недоверие – и к другому, чем я, существу, и к самому себе, и к господу Богу, создавшему этот мир. Не смея поверить во что-нибудь чудесное, да и не способный к вере, корчусь я один в ночи, как паук на дне пустого кувшина, куда нечаянно упал, и, вылупив в темноту глаза, жду неминуемой гибели». Очевидно, какие-либо комментарии здесь излишни.

ПАМЯТЬ, ГОВОРИ!

Далее наступает знаменитая горбачевская перестройка, или время, когда все советские граждане, как по команде, начали вспоминать, исповедоваться, обличать и проклинать ужасы сталинского и вообще советского режима. В этих нескончаемых потоках кричащей документальной литературы особенно важными становятся те тихие художественные произведения, в которых мы можем найти то главное, что с советскими корейцами произошло. Именно таким произведением является рассказ Хо Дина (1928–1997) «Незабудка» в замечательном переводе писателя Михаила Пака (1949 г. р.). О чем он?... Советский Союз. 70-е годы. В поселок под Ташкентом приезжает скрипичных дел мастер Семен Ким. Он предлагает руководству колхоза свои услуги. Директор сначала в сомнениях, но после решает взять мастера на работу, поскольку колхозу потребуется оригинальные подарки к очередному партсъезду. На самом деле, Семен приехал в жаркий Ташкент отдохнуть и погреться. Гуляя по рынку, он вдруг замечает до боли знакомую женщину. Он заворожено следует за ней и так попадает в колхоз. После они знакомятся, женщину зовут Елена, но Семен, в дальневосточном прошлом Санчер, отчетливо помнит, что в детстве ее звали Хэог. Он вспоминает, как он с отцом, и Хэог с родителями жили по соседству. Отец Хэог был скрипичным мастером, собственно он и привил мальчишке любовь к этому искусству, ремеслу. Однажды, когда дети гуляли по кукурузному полю, приехали НКВД-шники и забрали без объяснений родителей девочки. Хэог остается жить в доме Санчера, и мальчик, несмотря на ее беду, просто счастлив: он влюблен в нее. В один из дней она заболевает, и отец посылает сына в соседнее селение за снадобьем. Когда он возвращается, Хэог не оказывается на месте, и отец рассказывает, что за девочкой приехала тетя, и, несмотря на его уговоры, увезла ее, неизвестно куда. Вот собственно и вся дальневосточная история.

Однажды Семен играет Елене-Хэог на скрипке мелодию, которой его как раз научил в далеком прошлом ее отец. Мелодия называлась «Незабудка» и посвящалась дочери, так ее в детстве любовно называли родители. Елена взволнована, она пытается вспомнить смутные времена далекого детства, но у нее ничего не получается. Симпатии, взаимное притяжение двух взрослых людей, имеющих пусть маленький, но общий кусочек прошлого, неожиданно обрываются. Директор колхоза приказывает Семену срочно изготовить скрипку к партсъезду, постоянно его контролирует и однажды грубо советует больше работать и меньше встречаться с Еленой Николаевной. Семен оскорблен, обижен, в конце концов, он изготавливает инструмент, и неожиданно исчезает. А встревоженная, ничего не понимающая Елена, в мучительных попытках разбудить свою память, так и остается ни с чем.

Эта простая, казалось бы, незатейливая история неожиданно вскрывает главную проблему корейского человека. Которая заключается в следующем: Депортация – стальными и жуткими колесами поездов, на которых перевозили корейцев в Среднюю Азию, – напрочь отрезала дальневосточное и вообще корейское прошлое от всего нашего последующего существования. Или, фигурально выражаясь, Коре Сарам стал подобен инвалиду, который с ужасом взирает на свои отрезанные конечности, не зная, что с ними делать. Ни пришить их к своему настоящему, ни забыть о них невозможно, – таков неожиданный итог этого замечательного рассказа, к которому мы еще не раз вернемся.

СНЫ  НЕРОЖДЕННЫХ

После бесчисленных и пронзительных исповедей, разоблачений, наступило время Литературы Осмысления, которая создавалась, по возрасту, уже детьми свидетелей депортации. Итак, что же мы имеем после горестных воспоминаний наших отцов, матерей и дедов, которые только и связывают нас с напрочь отрезанным прошлым?  В рассказе Владимира Лима «Зеркало» юный герой Вийка в минуты смятения вдруг осознает, что его так мучило на протяжении  всей его недолгой жизни. «Стыд, стыд, стыд. – сказал уже вслух Вийка, с ожесточением… Он вспомнил, как, стыдясь, прятал от одноклассников корейские газеты, шумел, чтобы ребята не услышали в доме корейской речи. Это было нелепо, отвратительно, бессмысленно, ведь друзья знали, что он кореец. И знали, понял он вдруг, что он стыдится этого, иначе зачем было им бросаться в драку на всякого, кто осмеливался дразнить его».

Автор, безусловно, прав. Именно Стыд мучил нас, чьи родители не были способны вспомнить прошлое, или вспоминали его со слезами и криками. Ведь действительно, что мы собой на тот момент представляли? Внешне корейцы, не знающие родного языка, с русскими именами, причем, заметьте, охранными именами, то есть, такими, чтобы никто не усомнился в нашей идеологической неверности. Например, Октябрина, Вилен (от В. И. Ленина), Лаврентий (от Берии) и так далее. Мою мать, к примеру, назвали Искрой, потому что ее родители, мои дед и бабка, были убежденными коммунистами, а меня, с самого детства, мальчишки прозвали Корейцем, потому что в те времена в Алма-Ате корейцев было мало. И я мучился от этой клички, лежа по ночам, в бессоннице, задаваясь мучительным подлым вопросом, почему я кореец? ... Да, именно Стыд овладевал нами, и мы ничего не могли с этим поделать.

В 1994 году я написал повесть «Сны нерожденных». Это история одной семьи, в которой отец, мать, дочь и, вернувшийся из долгих странствий, сын пытаются вновь обрести любовь и поддержку друг в друге, чтоб как-то противостоять внешнему, агрессивному миру. И если у отца с матерью так ничего и не вышло, то брат с сестрой обретут на время единство и единение. Через инцест. Следуя своей железной логике: если они вдруг поссорятся как брат и сестра, то их удержит запретная связь, а если расстанутся как мужчина и женщина, то как брат и сестра – никогда. Таким образом мои герои пытались укрепить свою связь, готовые на все, лишь бы остаться вместе. Главным посылом данного произведения являлось художественное утверждение, обозначенное в самом названии повести и обращенное ко всему миру. «Все наше человеческое существование, по сути, есть одни сны нерожденных, ибо мы, люди, несовершенные, слабые духом, исполненные страхов и отчаяния, еще не родились для подлинной прекрасной жизни, о которой мы можем только мечтать и томиться в своих снах». В особенности, эта метафора касалась корейской русскоязычной литературы, которая создавалась и создается писателями, живущими на чужой земле, пишущими на чужом языке, томящимися по чужому миру. И здесь к нам немедленно, спустя десятилетия, возвращаются пророческие посылы Романа Кима! Действительно,  исторические обстоятельства меняются, а мы, коре сарам, так и остаемся призраками.

ПРОКЛЯТЫЙ КОРЕЙСКИЙ ВОПРОС

С такими не утешительными итогами мы заканчивали ХХ век, и вот наступил XXI-й. Что мы можем сказать о сегодняшней литературе коре сарам? Сегодня в литературе  писателей корейского происхождения отчетливо прослеживаются две тенденции.

1. Авторы бросились в русскую литературу, безоглядно осуществляя процесс ассимиляции.

2. Авторы «спасительно», как в убежище, пребывают в национальном прошлом.

Самым ярким представителем литературы ассимиляции  является самарская поэтесса Диана Кан, которая так заявляет о себе в своем программном стихотворении. «Я подданная русских захолустий.  И тем права пред Богом и людьми. И приступами провинциальной грусти моя любовь к отечеству сродни. Пусть кажется кому-то экзотичной, как в зимний день июньская гроза, моя великорусская привычка прищуривать не русские глаза». А что же поэтесса своими стихами прославляет? Конечно, Россию в ее упорном противостоянии всему внешнему миру. «Расхрабрились, навалились скопом… Что ж, на миру красна и смерть! Только всем Америкам-Европам все равно Тебя не одолеть!» Или: «С нами Бог, а за нами Россия! Прочь с дороги, картавый мессия. Рвет поводья (была – не была!) Конь-огонь, закусив удила».

При этом лирическая героиня Кан то и дело, словно в себе сомневаясь, оценивает свое место в русском мире. От типично русского самоуничижения: «Обсевком во поле родном цвету назло всему. И как я преуспела в том? Поныне не пойму! Не обозлилась. Не спилась. Не скурвилась – Бог мой! – пока лоснящаяся мразь глумилась над страной». До гипертрофированного азиатского величия: «Покуда на груди спят облака, я буду на земле стоять века… Пусть знает за моим плечом страна, что я – ее китайская стена!» В то же время поэтесса вынуждена защищаться от всяческих, с обеих сторон, националистических упреков.  «Не тычьте мне в глаза, хохол и русский! Не льстите мне, татарин и уйгур! Что взгляд мой на Россию слишком узкий: я с детства на нее смотрю вприщур. Я пристально прицеливаюсь глазом… Так издревле ордынцы на Руси приценивались к северным алмазам, лежащим у нее на небеси». Таким образом, низкий мотив раскосых глаз, с которого мы и начали, становится основным (после, конечно, патриотизма) в высокой поэ­зии поэтессы.

Но при всех этих расовых конфликтах и противоречиях любое творение Д. Кан выглядит вполне убедительно по сравнению с вялыми  стихотворными жалобами алма-атинского поэта Станислава Ли, неустанно оплакивающего скорбную корейскую судьбу. «Луковая грядка – длиной в день. Луковая грядка – шириною в годы. Как не сочувствовать тем, чья жизнь – луковая грядка!» Или: «Наши танцы печально-медлительны, в наших песнях – сплошная мольба. Я спросил – отчего это? Услышал – судьба…»

Наконец стоит рассмотреть еще одно знаковое литературное явление. Я начал свое эссе с упоминания романа Д. Ли о корейских коммунистах, осуществивших исход в Россию, чтобы воевать за Советскую власть. Тот же исход описывает в своем романе «Кимы» (2003) узбекский автор Владимир Ким (1946 г. р.). А именно, 1911 год. Корея аннексирована Японией. Автор рассказывает о некоем Канг Чоле, сыне начальника дворцовой охраны императора Ко Джонга, который, следуя заветам погибшего отца, борется с японцами, после очередной стычки с которыми он вынужден бежать в Россию. Там, адаптировавшись и выучив русский язык, он идет служить в Красную армию, влюбляется, заводит детей, делает карьеру, даже становится советским начальником, но в 37-м, как водится, арестовывается НКВД и погибает. Чем отличается этот роман от пафосного произведения  Ли? Отличается он принципиально. Если Ли незатейливо пропагандировал в своем сочинении коммунистические ценности, то Ким в постсоветскую эпоху просто играет с этим легендарным дальневосточным прошлым, вкладывая в него своего героя и описывая его приключения. То есть, налицо постмодернистская игра с историей коре сарам, с наиболее интересным ее периодом, в результате создается литература развлекательного жанра, пляшущая на пепелищах былых революционных сражений.

А теперь подведем очередные итоги. Как видится, никто из рассмотренных нами авторов не хочет существовать в корейском настоящем, а тем более будущем. Налицо принципиальный, я бы даже сказал, проклятый корейский вопрос: почему никто не хочет думать и писать о судьбе современного корейца? Убежден, здесь опять же все дело в нашем прошлом, которое можно разделить на три периода, не имеющие прямого отношения друг к другу.

1. Корея – Дальний Восток, корейский исход, наш главный герой – сначала борец за свободу Кореи, после – яростный красноармеец.

2. Дальний Восток – Средняя Азия, депортация, формирование из корейцев новых советских граждан, в 1949 году получивших гражданский статус.

3. СССР – СНГ, опять разрыв, крушение империи и пустота: если все мы прежде были советскими корейцами, то теперь мы кто?! 

И здесь, если мы опять воспользуемся нашим чересчур натуралистичным сравнением, то вполне можем сказать, что Коре Сарам представляет собой не просто калеку, а трижды калеку! И тогда становится понятно, почему никто из писателей и философов не хочет заниматься такими «инвалидными», бесперспективными проблемами. Действительно, какой в этом смысл? Равно, как становятся понятными мотивы современных авторов. Одни авторы, как С. Ли, неустанно, до обмороков, оплакивают свое трижды обрубленное прошлое. Другие, как В. Ким, напротив легкомысленно играют с его, прошлого, кусками.  А третьи, как Д. Кан, – получается, самые ловкие! – давно соорудили себе новые протезы, на которых, с гулким стуком, устремились в сугубо русское будущее.

ОБРЕТЕННОЕ ПРОШЛОЕ

А теперь зададимся архиважным вопросом. Как же нам сшить куски нашего прошлого, ведь мы действительно не можем, если всерьез, следовать вышеуказанным примерам?  И как же нам обрести наше прошлое, чтобы жить полнокровно в настоящем и будущем? Для того чтобы разрешить этот проклятый вопрос, нам следует сначала ответить на другой, не менее принципиальный: в чем смысл прошлого коре сарам?

Быть может, в силу особенностей моей биографии, мне будет проще, чем другим авторам, ответить на этот вопрос. Потому что история моя такова. Отец мой, гражданин Северной Кореи, встретил мою мать, советскую кореянку, когда учился в Ленинграде, во времена хрущевской «оттепели», и после окончания увез ее к себе домой, в Пхеньян, где я и родился. Затем, когда мне исполнился год, начались гонения на советских граждан, опять же по причине объявленного Хрущевым культа Сталина, и мать вынуждена была увезти меня обратно в СССР. Так я остался без отца, долго и мучительно переживая по этому поводу. Собственно одной из причин моего сочинительства стала эта утрата, эта дыра вместо отца, которую я пытался залатать посредством творчества.

В 2004 году я написал роман «Голем Убывающей Луны», одной из художественных задач которого являлось сотворение встречи моего, отчаянно искавшего смысл жизни, героя с отцом, с которым он расстался так же, как я со своим. Поскольку отца моего, как в жизни, так и в романе, давно уже не было в живых, я придумал некое потустороннее, мистическое пространство, в котором эта встреча происходит. Во время встречи сын кается перед отцом, просит прощения за внезапный отъезд матери, в конце концов его получает. Таким образом, я, автор, через героя-сына и героя-отца осуществил христианское таинство покаяния и всепрощения. И поскольку отец был и есть для меня символ и образ Кореи, то, каясь перед ним, я и мой герой, каялись перед Кореей за наши роковые ошибки. То есть, за яростное, легкомысленное «красноармейство», за тупую покорность и смирение советских граждан, за стыд, мимикрию, и «нежелание» быть корейцем, за многие другие грехи и слабости.

И тогда становится предельно ясно, в чем заключается  смысл прошлого Коре Сарам! Смысл его – в Корее, и как бы мы далеко и долго ни находились вне ее пределов, в самые тяжелые моменты мы всегда спасительно думали о ней, быть может, даже не представляя ее конкретного образа. Так же как я думал об отце, имея только одну его, пожелтевшую от времени, фотографию. И тогда наше разорванное, но уже исполненное смысла прошлое обретает заветную целостность. И наш русский Хон Киль Дон может обратиться к миру со словами героя моего романа. «Наконец, я вышел на свет, на солнце, из своего физического и духовного подполья. И первым делом, я говорю вам, земляне, что принимаю и прощаю ваш мир, который превращал меня то в призрака, то в оборотня, то в голема, ибо сам он отнюдь не совершенен. И теперь, после стольких лет безнадежности, тьмы и отчаяния, я знаю, чему посвящу свою жизнь. Я положу все свои душевные и духовные силы на то, чтобы сделать теперь уже наш общий мир хоть чуточку счастливей и добрее!».

И теперь, после таких важных слов, мы можем говорить о той волшебной стране Юльдо, которую писатели Коре Сарам совместно строили и строят. В которой уже есть: неуничтожимая мечта о справедливом мире, от Чо Менг Хи. Вечное небо в душе, от Кан Тай Су. Нравственные максимы долга и чести, от Хан Дина. Преодоление проклятой призрачности человека в тоталитарном мире, от Романа Кима. Преодоление заброшенности корейского человека в русском мире, от Анатолия Кима. Искусство памяти, от Хо Дина и Михаила Пака. Обретенное прошлое, от автора данного размышления, и многое другое.

Так что же все-таки это значит – быть русским Хон Киль Доном? Что он собой представляет?...

1. Наш русский Хон Киль Дон  обладает ясной, отчетливой памятью, протяженностью в сто пятьдесят лет, с тех пор как мы находимся на русскоязычной среде. Он помнит сердцем все, что было с ним и его предками, и использует нелегкий опыт прошлого для построения своего светлого будущего.

2. Наш герой относится с предельной экзистенциальной ответственностью ко всем своим поступкам и деяниям, равно как и к деяниям своих соплеменников.

3. Наш герой нацелен только на созидание, после своего бесконечно долгого, унизительного, подпольного существования, ибо многие годы страхов и тревог наших отцов и дедов выковывали в нем твердую волю и характер.

4. И, наконец, наш герой – все-таки тоже живой человек, и поэтому ему никак не избавиться от той глубокой печали, унаследованной от предков, по поводу того, что он был, есть и будет один. Что он, увы, один в поле воин.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

А теперь зададимся главным вопросом нашего размышления. Что же собой представляет Литература Коре Сарам? И кто или что оказали на нее влияние? И здесь я повторю еще раз: да здравствуют сказки, которые есть наши ангелы, с которыми мы росли и воспитывались! Но поскольку мы жили в русском мире, думали и писали на русском языке, то в первую очередь нашу литературу формировали русские писатели и их творчество. И конечно, это Федор Михайлович Достоевский с его космосом «униженных и оскорбленных». Затем Чехов с его неизбывной тоской по иному прекрасному миру. Андрей Платонов, гениально изобразивший природу духовного тления в тоталитарном государстве. Владимир Набоков и Гайто Газданов с их трагическими опытами эмиграции, обретшие родину в стихии художественного слова. Венедикт Ерофеев, воспевший в бессмертной поэме «Москва – Петушки» сокровенного человека, спасавшегося от безумного мира советских директив в безбрежном море русского пьянства. И наконец Саша Соколов со своей гениальной «Школой для дураков», в которой он изобразил слабоумного мальчика, на самом деле страдающего, тонкого, мудрого, не желающего жить и быть в жестоком  пространстве взрослых.

И конечно, все эти писатели ведут прямой дорогой в мир высокого модернизма, к литературной фигуре мирового масштаба, а именно, к Францу Кафке. Этот пражский еврей, писавший на немецком языке, в эпоху конца Австро-Венгерской империи, вечный инородец, ставивший в своем творчестве проклятые вопросы об ирреальности человеческого существования, безусловно, является предтечей всей диаспорной литературы ХХ-го и ХХI-го века. А его 62-й афоризм из «Размышлений об истинном пути» с полным правом можно считать девизом всех русских Хон Киль Донов, которому они, сами того не ведая, неуклонно следовали: «Тот факт, что нет ничего кроме духовного мира, отнимает у нас надежду и дает нам уверенность».

В результате, такой литературный контекст полностью меняет угол зрения на нашу литературу. Если творчество писателей коре сарам формально считалось и считается этническим, то по своему экзистенциальному посылу, который присутствует у всех авторов, независимо от того, в какой манере или на каком уровне они писали и пишут, оно, творчество, самым естественным образом вливается в литературу мировоззренческого меньшинства, или, так сказать, мировоззренческой диаспоры. Уже вне всяких национальных границ. А это значит, что наша литература, не имеющая почвы под ногами, с самого момента своего свободного развития, предназначена решать наднациональные, экзистенциальные вопросы человеческого бытия. Что наделяет высокой ответственностью каждого автора, решившего посвятить свою жизнь сочинительству.

И в заключение, позвольте мне, для большей выразительности, представить вам поэтический портрет нашего героя. Для чего я обращусь к стихотворению нобелевского лауреата Иосифа Бродского, также оказавшего значительное влияние на писателей коре сарам. В своем шедевре поэт щедро делится с нами, читателями, теми ключевыми словами, которые определяют суть нашей диаспорной литературы. Ведь именно к «апофеозу частиц», то есть, к апофеозу личности, всегда стремился русский Хон Киль Дон, неотступно боровшийся за собственный Смысл и Самостоянье.

Только пепел знает,

что значит сгореть дотла.

Но я тоже скажу,

близоруко взглянув вперед:

не все уносимо ветром, не все метла,

широко забирая по двору, подберет.       

Мы останемся смятым окурком,

плевком в тени              

под скамьей, куда угол

проникнуть лучу не даст.

И слежимся в обнимку с грязью,

считая дни,

в перегной, в осадок,

 в культурный пласт.        

Замаравши совок,

археолог разинет пасть

отрыгнуть; но его открытие

прогремит

на весь мир, как зарытая

 в землю страсть,

как обратная версия пирамид.        

«Падаль» выдохнет он,

обхватив живот,

но окажется дальше от нас,

чем земля от птиц.

Потому что падаль

свобода от клеток, свобода от

целого: апофеоз частиц.