• Культура
• 30 Ноября, 2021

Я, Т Ы И О Н О (эссе)

Александр КАН, писатель

Пока надо мной простирается небо Ты,

ветры причинности смиряются у ног моих,

и вихрь рока стихает.

Мартин Бубер

ПРИТЧА О САМОМ ГЛАВНОМ

Итак, нам остается сказать, что годы идут, и, обретая зрелость, мы, литераторы, отчаянные, скажем так, все чаще вспоминаем те книги, которые подвигли нас посвятить свою жизнь сочинительству, – вспоминаем, чтобы вновь отдать им дань, и в то же время взглянуть на них сегодня совсем по-другому. Одним из таких произведений является для меня знаменитый и столь популярный для людей моего поколения рассказ Хулио Кортасара «Из блокнота, найденного в кармане» (из книги «Восьмигранник», 1973 г.), предельно ясно сформулировавший тот посыл, которому я служил, служу и буду служить, последовательно и неуклонно. Вспомним, в чем же заключается его смысл и содержание? Безымянный герой рассказа спускается в шахту метро, чтобы осуществить свои невероятные поиски, но прежде чем рассказать об их существе, он следующим образом объясняет свои мотивы.

«Я вдруг почувствовал – или решил, – что темное окно метро может дать мне ответ и помочь найти счастье именно здесь, под землей, где особенно остро ощущается жесточайшее разобщение людей, а время рассекается короткими перегонами и его отрезки – вместе с каждой станцией – остаются позади, во тьме тоннеля. Я говорю о разобщенности, чтобы лучше понять (а мне довелось многое понять с тех пор, как я начал свою игру), на чем была основана моя надежда на совпадение, вероятно, зародившаяся, когда я глядел на отражения в оконном стекле вагона, – надежда покончить с разобщенностью, о которой люди, кажется, и не догадываются».

И после идет рассказ уже собственно об его странной игре и ее правилах.

«Мои правила игры были удивительно просты, прекрасны, безрассудны и деспотичны. Если мне нравилась женщина, сидевшая напротив меня у окна, если ее изображение в окне встречалось глазами с моим изображением в окне, если улыбка моего изображения в окне смущала, или радовала, или злила изображение женщины в окне, если Маргрит увидела мою улыбку и Ана тут же опустила голову и стала усердно разглядывать замок своей красной сумки, значит игра началась независимо от того, как встречена улыбка – с раздражением, удовольствием или видимым равнодушием. Первая часть церемонии на этом завершалась: улыбка замечена той, для которой она предназначена, а затем начиналось сражение на дне бездны, тревожное колебание – от станции до станции – маятника надежды.

Я думаю о том, как начинался тот день; тогда в игру вступила Маргрит (и Ана), неделей же раньше – Паула (и Офелия): рыжеволосая девушка вышла на одной из самых каверзных станций, на «Монпарнас-Бьенвеню», которая, подобно зловонной многоголовой гидре, не оставляла почти никакого шанса на удачу. Я сделал ставку на переход к линии «Порт-де-Вавен» и тут же, у первой подземной развилки, понял, что Паула (что Офелия) направится к переходу на станцию «Мэрия Исси». Ничего не поделаешь, оставалось только взглянуть на нее в последний раз на перекрестке коридоров, увидеть, как она исчезает, как ее заглатывает лестница, ведущая вниз. Таково было условие игры: улыбка, замеченная в окне вагона давала право следовать за женщиной и почти безнадежно надеяться на то, что ее маршрут в метро совпадет с моим, выбранным еще до спуска под землю; а потом – так было всегда, вплоть до сегодняшнего дня – смотреть, как она исчезает в другом проходе, и не сметь идти за ней, возвращаться с тяжелым сердцем в наземный мир, забиваться в какое-нибудь кафе и опять жить как живется, пока мало-помалу через часы, дни или недели снова не одолеет охота попытать счастья и потешить себя надеждой, что все совпадет – женщина и отражение в стекле, радостно встреченная или отвергнутая улыбка, направление поездов, – и тогда наконец, да, наконец с полным правом можно будет приблизиться и сказать ей первые, трудные слова, пробивающие толщу застоявшегося времени, ворох копошащихся в бездне пауков».

Согласитесь, нас посвящают в прекрасные и в то же время безнадежные правила игры, если воспринимать повествование буквально, которые просто невозможно соблюдать, ведь никогда заранее придуманный тобой маршрут не совпадет с чужим, куда уж проще их нарушить и просто тронуться за приглянувшейся тебе женщиной. Что собственно герой однажды и делает.

«Я не знаю, как это выразить: пауки буквально раздирали мне нутро, но я честно вел себя в первую минуту и продолжал идти за ней просто так, машинально, чтобы потом покориться неизбежности и сказать там, наверху: что ж, ступай своей дорогой. Но вдруг, на середине лестницы я понял, что нет, что, наверное, единственный способ убить пауков – это преступить закон, нарушить правила хотя бы один раз. Пауки, было впившиеся в мой желудок в ту минуту, когда Ана (когда Маргрит) пошла вверх по запретной лестнице, сразу притихли, и весь я внезапно обмяк, по телу разлилась усталость, хотя ноги продолжали автоматически преодолевать ступеньку за ступенькой. Все мысли улетучились, кроме одной: я все еще вижу ее, вижу, как красная сумка, приплясывая, устремляется наверх к улице, как черные волосы ритмично подрагивают в такт шагам. Уже стемнело, порывистый холодный ветер бросал в лицо снег с дождем; я знаю, что Ана (что Маргрит) не испугалась, когда я поравнялся с ней и сказал: «Не может быть, чтобы мы так и разошлись, не успев встретиться»».

Итак, герой знакомится с девушкой, они идут в кафе, мило болтают о том, о сем, все как у нормальных людей, оба друг другу явно нравятся, договариваются о следующей встрече, спустя время встречаются, кажется, все идет хорошо, замечательно, просто великолепно, и не надо никаких игр и правил, и вдруг героя вновь настигают его стародавние терзания и мучения.

«Увы, она и не подозревала, что существуют пауки. Во время наших трех или четырех встреч они не терзали меня, затаившись в бездне, ожидая дня, когда я одумаюсь, будто бы я уже не думал обо всем, но были вторники, было кафе и была радость, что Мари-Клод уже там или что вот-вот распахнется дверь и влетит это темноволосое упрямое создание, которое, нимало о том не ведая, боролось против вновь проснувшихся пауков, против нарушения правил игры, защищаясь от них легким прикосновением руки, непокорной прядью, то и дело падавшей на лоб. В какой-то момент она, казалось, что-то поняла, умолкла и выжидательно смотрела на меня, очевидно заметив, какие я прилагаю усилия, чтобы продлить передышку, чтобы придержать пауков, снова начинающих орудовать, несмотря на Мари-Клод, против Мари-Клод, которая все-таки ничего не понимала, сидела и молчала в ожидании…

И я ей обо всем рассказал. Как сейчас помню: кладбищенская стена и Мари-Клод, прислонившаяся к ней, а я говорю, говорю, зарыв лицо в горячий мех ее пальто, и вовсе не уверен, что мой голос, мои слова доходят до нее, что она может их понять. Я сказал ей обо всем, о всех подробностях игры, о ничтожных шансах на счастье, исчезавших вместе со столькими Паулами (столькими Офелиями), которые всегда избирали другой путь; о пауках, которые в конце концов возвращались. Мари-Клод заплакала, я чувствовал, как она дрожит, хотя словно еще пытается защитить меня, подставить плечо, прислонившись к стене мертвых. Она ни о чем меня не спросила, не захотела узнать ни «почему», ни «с каких пор», ей в голову не приходило уничтожить раз и навсегда заведенный механизм, работающий против нее самой, против города и его табу. Только тихое всхлипывание, похожее на стоны маленького раненого зверька, звучало бессильным протестом против триумфа игры, против дикой пляски пауков в бездне.

В подъезде ее дома я сказал ей, что еще не все потеряно, что от нас обоих зависит, состоится ли наша «настоящая» встреча; теперь и она знает правила игры, и они упрощаются уже потому, что отныне мы будем искать только друг друга. Она сказала, что попросит две недели в счет отпуска и будет брать с собою в метро книгу, и тогда сырое, враждебное время в этом подземном мире пролетит быстрее; что станет придумывать самые разные комбинации и ждать меня, читая книги или разглядывая афиши. Мы не хотели думать о несбыточности, о том, что, если и встретимся в одном вагоне, это еще ничего не значит, что на сей раз нельзя допускать ни малейшего самообмана. Я попросил, чтобы она ничуть не волновалась, спокойно ездила в метро и не плакала эти две недели, пока я буду ее искать. Без слов она поняла, что, если этот срок истечет, и мы не увидимся или увидимся, но коридоры уведут нас в разные стороны, уже не имеет смысла возвращаться в кафе или ждать друг друга возле подъезда ее дома».

И вновь начинаются поиски, – борьба с «пауками», «сырым, враждебным временем», – которые, как было сказано, значительно упрощаются, теперь они будут искать только друг друга, на этом собственно рассказ и заканчивается, оставляя героя полным надежд. Он зримо представляет себе, как войдет в вагон и увидит, наконец, Мари-Клод, и после самым счастливым образом угадает ее выход. В комментариях к рассказу говорится, что Хулио Кортасар в одной беседе заметил, что название «Из блокнота, найденного в кармане» указывает на то, что владелец блокнота бросился, по-видимому, под поезд метро, когда понял, что навсегда потерял свою возлюбленную. И здесь необходимо повторить вышесказанное. Совершенно очевидно, что рассказ этот нельзя и невозможно воспринимать буквально, действительно правила этой дерзкой игры просто безумны, следуя которым герой никогда не обретет свою возлюбленную. Значит, данное произведение является не чем иным, как притчей, иносказанием, рассказывающим о человеческой судьбе, о неустанных поисках человеком своего Ты, единственного и непреложного. То есть, о самом главном. А маршруты, придумываемые героем, это многообразные варианты нашей повседневной человеческой жизни, согласно, расхожей, к примеру, схеме: дом, работа, отпуск, путешествия, увлечения, опять работа, во время которых мы никогда не перестаем пронзительно мечтать о встрече, о настоящей встрече, когда уже не возникнет никаких вопросов, тот ли это человек рядом с тобой, подходит ли он тебе, ибо сами маршруты ваших судеб – чего собственно и добивался герой рассказа! – скрестились и совпали. И действительно, именно невозможность такой идеальной встречи заставляет нас, людей, искать друг друга, последовательно, неотступно, порой безумно, прямо по Кортасару, придавая нашим исканиям ту прекрасную недостижимую экзистенциальную высоту, а произведениям, подобным рассмотренному, глубокое вневременное звучание.

ЛЮБОВЬ КОСТЮМЕРА

Повторяю еще раз, этот великий высокий посыл стал основным в моем сочинительстве, где Я моего героя обращалось с распростертыми объятиями к миру в отчаянных попытках найти и обрести свое Ты, будь это друг, возлюбленная, или просто: Человек. Рассмотрим, как эти дерзания осуществлялись.

Рассказ «Полуночный конвой» (1991 – здесь и далее год написания). Герой этого рассказа, молодой человек, обостренно чувствующий свою зыбкость, хрупкость, необязательность, встав перед выбором профессии, вдруг неожиданным образом выбирает милицейскую работу. Которая заключатся в том, что он должен сопровождать, согласно законам советского общества, людей без места жительства и какого-либо рода занятий, то есть, попросту бомжей, для исправления в лечебно-трудовой профилакторий. Работа его, казалось бы, проста и одновременно сложна, ведь асоциальный конвоируемый доставляет милиционеру в пути немало хлопот, которые сержант Ли должен переносить со стоическим терпением. Однажды ему попадается некто Шлыков, который поражает его во время общения в поезде своим незаурядным умом и внутренней свободой, и Ли, спустя время, вдруг ловит себя на мысли, что относится к нему совсем не по уставу, – то есть, сердечно, проникновенно, по-дружески. Однажды, глубокой ночью, Ли просыпается в купе и обнаруживает, что подопечного нет на месте. Неужели сбежал? Еще не отошедший от сна, он идет, разыскивая его, по бесконечным, грохочущим, прокуренным вагонам, со спящими пассажирами, и вдруг становится свидетелем, а после участником следующей сцены.

«В переходе между вагонами он вдруг остановился. Да, это в самом деле было пpодолжением его сна, Шлыков стоял в тамбуpе, обpащенный к окну, и совеpшал какие-то стpанные непонятные телодвижения. Ли, пpижался к стене, чтобы его не было видно и, глядя на этот пpичудливый pитуальный танец, подумал о том, что он никогда не сможет повтоpить ничего, совеpшаемого этим человеком, что в этом зазеpкалье, – темном, отделенном стеклом двеpи, гpохочущем пеpеходе, ему обитать всегда. Самое вpемя идти назад, подумал он, побесится и веpнется, кажется, не убежит.

Он уже собpался пpоскользнуть обpатно, как вдpуг услышал, в нескольких сантиметpах от лица, оглушительный тpеск, оглянулся: Шлыков вытаскивал, не боясь поpезаться, из pазбитого двеpного окна большой кусок стекла, совсем его, Ли, стоявшего по ту стоpону, не замечая. Потом он медленно поднес этот остpоугольный осколок к гpуди, с бледным лицом, стpанно оскаливаясь, и – замеp.

Уу-уу, – донеслось с невидимых полей.

Ли pывком толкнул двеpь – pаз, два, тpи, – милицейская сноpовка, он уже стоял pядом со Шлыковым, схватившись за тот же осколок, пытаясь судоpожно вытянуть его из чужих pук.

 – Ли, – медленно пpоизнес Шлыков, совсем не удивившись его появлению и не отнимая pук от своего оpужия. – Нас с тобой нет, понимаешь? Ни там, за окном, ни здесь… Ты это понимаешь?

Сеpжант молчаливо и упpямо тянул на себя осколок стекла.

– Ли! – с пpидыханием повтоpял Шлыков. – Ну научи же меня, как это делается!?

Плотно пpижимая к гpуди острием стекло, Ли, вдpуг подумал, шинель – еpунда, ничего не стоит снять ее, pезкое движение ввеpх – уухх! – лишь бы хватило дыхания, и – высыплются из него две глиняные фигуpки (образы его матери и отца. – А. К.), больше ничего, – в сущности, самая малость...

Так и стояли они, лицом к лицу, упиpаясь гpудьми в один и тот же стеклянный осколок, деpжали его и медленно pезали себе от напpяжения пальцы, стояли в пpокуpенном гpохочущем тамбуpе, не способные ни pазойтись, ни слиться в единое целое».

Пронзительное одиночество и полное осознание бессмысленности такой богооставленной жизни выказывает тонкий, на самом деле ранимый Шлыков, по началу показавшийся Ли таким свободным и уверенным, и эта сцена становится поворотной для сержанта. С этого момента он никак не хочет со своим подопечным расставаться, но поскольку это невозможно, то по выходе из поезда он предлагает Шлыкову полную свободу. На что тот, к его удивлению, напрочь отказывается, и настоятельно просит довести его до ЛТП. Ли мучительно выполняет свои обязанности, отрешенный, ничего не замечая окрест себя, чуть ли не попадает под машину, бьется о кузов, теряет сознание, и теперь уже Шлыков заботится о нем, приводит его в порядок. После этого инцидента все в сознании сержанта странным образом переворачивается: ему, пришедшему в себя, вдруг кажется, что он совсем не милиционер, то есть, не сопровождающий, а сопровождаемый, и именно Шлыков ведет его до назначенного места, ведь никто в его жизни о нем не заботился, кроме этого случайного человека. Но на проходной в ЛТП забирают именно Шлыкова, и Ли в который раз остается один. Он возвращается обратно, на вокзал, и пока идет по дороге, ему кажется, что кто-то смутный и неясный, лица совсем не видно, следует за ним в качестве сопровождающего. Он заходит в пивную и, несмотря на свои погоны и обязанности, там напивается, после пристает к каждому встречному с вопросом, не он ли это за ним по шоссе шел? Наступает ночь, пивная закрывается, Ли идет на вокзал, и в ожидании поезда по-прежнему выискивает в толпах отъезжающих и провожающих того самого, столь необходимого ему, как воздух, человека. Вдруг кто-то темный подходит к нему и просит прикурить, Ли дает, а после, конечно же, бежит за ним, со своим безумным вопросом, по темным улицам, вглубь домов, и вдруг натыкается на компанию столь же темных, подозрительных типов. Которые в ответ избивают его до полусмерти, чтобы просто отобрать у него табельное оружие. Итак, таким подлым и пошлым, банальным образом заканчиваются поиски моим героем своего Ты, – Ты как друга, или просто как Человека, с которым можно вместе противостоять разъедающему до костей и атомов одиночеству. И это желание, и порыв собственно и подвигли его в свое время устроиться на работу в качестве милиционера, то есть профессионального сопровождающего.

Далее любовь, возлюбленная. Как осуществлялось ее обретение? Рассказ «Костюмер» (1993). Герой рассказа Костюмер работает в провинциальном театре, обшивает и одевает актеров, добросовестно выполняя свою работу. Живет с отцом, много лет назад мать оставила их, убежав с любовником, и все отцовские попытки найти ее оказались тщетными. Однажды в театре появляется новая актриса, очевидно, очень талантливая, которой сразу же дают главные роли, и в одночасье, она становится популярной и окруженной множеством поклонников. Поскольку актриса приезжая, пока она живет в самом театре, и Костюмер, работающий допоздна, время от времени с ней сталкивается. Во время их знакомства молодая женщина жалуется ему на своих поклонников, которые после каждого спектакля буквально уносят ее на руках, чуть ли не раздирают ее на части, в результате все ее костюмы оказываются непригодными. А вам, Костюмер, опять ненужные хлопоты! Однажды Костюмер, старательно латающий ее костюмы, вдруг понимает, что влюблен в эту необыкновенную женщину. И как же его нарастающая любовь проявляется? Тихий, робкий и застенчивый, в то же время не способный совладать со своими чувствами, он приходит по ночам к спящей актрисе, тихо садится на краешек ее постели и … поет ей тихие песни, не важно, вслух или про себя. И вот как это происходит.

 «О чем же он пел? Быть может, о том, что никогда в своей жизни он, Костюмеp, и не мечтал о встpече с человеком, котоpого он мог бы укpыть не своими костюмами, а собой, доpогая, – ты слышишь? – только собой, как не мечтал он о том, что сможет повтоpять собою линии, чувства и мысли дpугого человека, и если ты сейчас, милая, спала, свеpнувшись калачиком, то же делал и я, Костюмеp, повтоpяя твои изгибы и очеpтания, и если ты сейчас, любимая, видела пpекpасный сказочный сон, то и я видел его, со стоpоны, как могут видеть эти сны стpажники твоих снов, и если ты в эту тихую ночь о чем-то мечтала, то и я, повеpь мне, мечтал об этом же, как может мечтать о твоем сокровенном близкий тебе человек, ставший твоей душой и плотью. Хотя пpости меня, милая, я забежал немного впеpед, пел костюмеp, как забегают дети, полные безудеpжного счастья, впеpед, выдавая желаемое за действительное, я забежал впеpед, любимая, потому что и нас с тобой pазделяют пока еще безумные pасстояния, котоpые мне нужно будет пpеодолеть, во что бы то ни стало, – я пpосто тихо двигаюсь навстpечу тебе каждую ночь, так тихо, что ни тени тpевоги не пpобежит по твоему лицу, ни единого шоpоха не pаздастся в твоей тишине, ни одна мысль не омpачит твой pазум, быть может, только чувство мое, о, да! – так пел костюмеp, – пеpеливается и бьет чеpез кpай, и я не могу ничего с этим поделать, – ни сдеpживать его, ни упpавлять им, я пpосто сосуд, чеpез кpай котоpого бьет это чувство, быть может, не только мое, но и всех спящих сейчас людей, котоpые чего-то недочувствовали, кого-то недолюбили, ооо, может, я – скважина в этом неуютном миpе, погpебенном под лавой сна, одна на всю вселенную, чеpез котоpую бьет такой могучий, такой неудеpжимый поток любви, что – я увеpен, любимая! – весь ночной миp вот-вот пpоснется сейчас от моего неукpотимого сердцебиения!»

Итак, он поет возлюбленной чуть ли не каждую ночь свои прекрасные песни, совсем не замечая, что актриса давно не спит и нежным взглядом обводит костюмера. Тем временем ее поклонники совсем озверели, зачастую нетрезвые, они уже свободно разгуливают по театру, и даже врываются, во время ее игры, на сцену, и даже – о, ужас! – пытаются играть, участвовать в спектакле, вместо актеров, которые, напротив, бесследно исчезают из театра, а главный режиссер, который и должен разрешить эту ситуацию, постоянно пьян. Так, к слову сказать, я пытался выразить то время, когда писался этот рассказ: распад Союза, хаос, мерзость запустения, начало чего-то, казалось бы, непостижимо утробного, темного и ужасного. И в то же время близится очередная премьера, Костюмер шьет новые костюмы для своей возлюбленной, какое-то время они совсем не видятся. И вот наступает премьерный день, аншлаг, спектакль проходит успешно, и приму опять же уносят прямо со сцены на руках, в неизвестном направлении. Весь оставшийся вечер и ночь несчастный Костюмер носится по театру и его окрестностям в поисках дорогой ему женщины. И вдруг, уже глубокой ночью, обнаруживает ее у себя, она буквально умоляет его спрятать ее от этих чудовищ. Что Костюмер и делает. Он приводит ее домой, укладывает спать, сам какое-то время не спит, старательно охраняя ее сон, в который раз слыша, как по коридору бродит его безумный отец, то ли в бреду, то ли лунатиком разыскивающий свою неверную супругу. И все-таки он засыпает, и уже во сне ищет в пустынном ночном городе актрису, в точности, как отец, никак и нигде не может ее найти, и наконец, полный тревоги, просыпается. И видит ее рядом собой так близко, «как не бывало и не могло быть никогда». И что же он предпринимает далее?

«Когда он очнулся, пеpвым желанием, охватившим его, было – подняться, скорей на работу, – о, что он тут делает? – в театр, в костюмерную, но, в сущности, к ней одной, быть может, ожидавшей в эти ночные часы его в своей гримерной. Но бежать не нужно было никуда, она была рядом, так близко от него, как не бывало и не могло быть никогда. Он как бы спохватился и привстал на колени, и стал медленно подползать к ней, пpостиpая навстpечу спавшей свои pуки, пpотягивая ей одной какое-то невыpазимо пpекpасное платье, быть может, лучшую из своих pабот. Когда он пpиблизился к ней, он на мгновение замер, не понимая, что ему делать дальше, и тихо пpикасался к ней, к ее плечам, лицу, векам и губам. И тут же отдеpгивал pуки, ночной воp, уже весь в лихоpадке, в ужасе, в непонимании, и пpотягивал опять, боясь, что она вдpуг исчезнет, pаствоpится в сумеpках навсегда. И вот он затаил дыхание и обнял ее, впеpвые за всю свою жизнь, и, обнимая, вспоминал уpывками, что он здесь, да, что пpедставление уже начинается, что надо спешить и одеть ее в платье, котоpое он шил для нее все эти тpевожные сумбуpные дни. Когда он сжимал ее, она билась в его объятиях, тогда он пpосил, умолял ее немножечко потеpпеть. Но, стpанно, она никак не внимала его словам, капpизная сонная девочка, все пыталась выпростаться из его рук. Тогда, потеряв теpпение, он сжал ее изо всех своих сил, не оставляя на ней ни одного непокpытого места и, глядя ей в глаза, уже веpил, видел, пpедставлял, как вот-вот вздpогнув, вдpуг замpет она, вся в сказочном мгновении пеpевоплощения, но уже не пеpед полным залом, а только пеpед ним одним».

Конец повествования. Как видится, сквозная метафора рассказа очевидна. Любовь – это одежда, «какое-то невыразимо пpекpасное платье», или, иными словами, Костюмер раскрывает навстречу возлюбленной свои объятия, сиречь, свое сердце, свое существо, – раскрывает и заключает ее в себя уже навсегда. Ибо еще одно мгновение и его объятия превратятся в сито, и окружающий мир в своем мутном неукротимом потоке опять унесет ее, как унес в свое время бесследно его мать. Таким образом, еще одна попытка моего сквозного героя обрести свое Ты, уже как возлюбленную, окончилась неудачей. Тогда впору мне и моим героям, вслед за искателем Кортасара, отчаяться, ибо рассмотренные рассказы есть только примеры, а попыток таких было целое множество. Действительно, что же делать? И как быть? И здесь буквально отвесной, непоколебимой стеной встает главный, «проклятый» вопрос, как человеческого существования, так и истинного творчества. Как же твоему Я обрести свое единственное Ты? И вообще, возможно ли это?