• Общество
• 30 Ноября, 2021

«СУМЕРЕЧНЫЙ» ГИПНОЗ ЖИВОПИСИ ГАНИ БАЯНОВА

Райхан ЕРГАЛИЕВА,

доктор искусствоведения, профессор Института

литературы и искусства им. М. Ауэзова

Гани Баянов вошел в искусство Казахстана картиной «Девушки с белым верблюжонком» и вместе с ней, кажется, вошла в искусство наша юность, юность поколения 1970-х, еще наивная, еще романтичная, упорно предпочитавшая видеть жизнь в розовом свете. 

Это потом, вместе с медленно нарастающей зрелостью, идеализм взгляда будет утяжеляться знанием жизни и человеческой натуры, мудростью и философичностью, взгляд усложнится, наполнится светлой грустью понимание мира. А пока в картине «Девушки с белым верблюжонком» героини почти отрываются от земли, парят над ней в своей легкости, почти невесомости. Они в своем детском неведении еще почти летят над землей, еще не знакомые с тяготами жизни, ее драматизмом и болью.

Кажется, в искусство вошел неисправимый романтик, но жизнь и творчество еще покажут и другие грани его сложной неоднозначной натуры.

«Сумеречный», по определению самого художника, мир живописи Гани Баянова сложен по-своему контенту, как эмоциональному и ментальному, так и художественному.

Недоговоренность, недосказанность – два излюбленных приема в его манере говорить со зрителем. Это создает ощущение тайны, загадки, за чем, естественно, следует желание докопаться до скрытого смысла.

Излюбленный автором тон сумерек усугубляет эту таинственную атмосферу недомолвок и иносказаний. И мы с головой погружаемся в этот нежный, одухотворенный, магический мир, и, казалось бы, уже начинаем разгадывать его тайны, но за ними следуют еще новые загадки, шаг за шагом ведущие нас к мысли о непостижимости мира и человека.

В акварельной призрачности художественного письма Баянова также скрыта мысль не только о тщетности разгадок всех тайн бытия, но и мысль об отсутствии ее необходимости.

Сам смысл искусства, кажется, кроется по мысли художника в тихом восторге перед красотой творения, восхищении созданного Творцом мира природы и человека.

Сложный цвет его палитры, где в игру темных оттенков вдруг вплетается цвет или свет, и тоже не ослепляющий, а скорее манящий, гипнозом завораживает зрителя. Безусловно, это результат годами складывавшегося понимания художником своих пристрастий и возможностей колорита, наложенных на врожденное, генетически наследованное им чувство цвета.

Удивительно тонко сочетание эфемерности и чувственности, осязаемости и неосязаемости героинь Гани Баянова. Они, то растворяются в утреннем тумане, то оживают во всей своей женской прелести в напоенной ароматами тишине алькова… Непостижимая грация, умиротворенность.

Редкий для казахского искусства жанр ню в исполнении Баянова подчас звучит удивительно целомудренно. Его мелодика прозрачна, воздушна. Парадоксально для этого жанра, можно сказать, что почти бестелесна. Застенчивая чувственность купающихся девушек притягивает. Таинство этих работ именно в этой скрытности, потаенности эротических чувств.

Жанр ню в исполнении Баянова в разных сюжетах и мотивах претерпевает заметную разницу. Если его купальщицы у маленьких озер близ казахских аулов смотрятся целомудренными, почти по-детски невинными, то его акварели на библейские сюжеты вдруг наполняются ощущением загадочной изощренной древней чувственности.

Прохлада вечерних казахских озер и детская невинность, купающихся в них молоденьких девушек, еще не подозревающих о чувственности, словно вступают в вечный диалог о природе человеческих чувств с горячими тонами охваченных восточной негой и опаляющих опасным томным жаром акварелей, посвященных библейской легенде о красавице Юдифи.

Тревожное эмоциональное состояние проникает во многие его работы. И те, в которых по сюжету или теме ощущение тревожности органично, и те, где, казалось бы, ощущение тревожности словно бы ни к чему.

Смутное впечатление тревоги ли, грусти ли, неявной, неуловимой, но проникающей в сознание присутствует и в акварелях. Возможно, этому способствует некое чувство душевного трепета, которым автор наделяет свои акварели, того внутреннего эмоционального трепета, свойственного самой натуре этого художника.

Ускользнуть, не раскрыться полностью, раствориться в этом обширном безбрежном мире окружающей красоты, кажется, один из важных ментальных посылов художника. Отсюда, вероятно, это чувство трепетной тревоги, желания догнать ускользающее мгновение. Сделать запечатленное ускользающим, – не это ли мастерство художника?

Перекличка с библейскими и евангельскими сюжетами в интерпретациях Гани Баянова не всегда прямая, иной раз о ней нужно догадываться, улавливать их внутреннюю и внешнюю связь.

Люди, мужчины и женщины, их истории и судьбы, их чувства, встречи и расставания, приходы и уходы в произведениях и в понимании этого художника словно переплетаются между собой каким-то единым потоком жизни, движения времени, сплетениями сходств и различий. Этот поток, несущий каждого из нас, то ласково, то бурно, словно заполняет, скрывает собой общие глубинные связи бытия, пронзительно, тонко проступающие сквозь смену и череду разных событий.

Художнику нравится вступать в диалоги со временем и пространством. Ему просто необходимы эти диалоги с предшественниками, коллегами по цеху, живописцами разных времен и земель. Ими он словно проверяет свои мысли и идеи, доверяется им даже больше, чем своим современникам.

Среди великих мастеров прошлого Гани Баянов находит своих единомышленников. Заходит, как свой в их мастерские, присутствует при таинстве создания знаменитых шедевров, встречает их на проселочной дороге, как добрых соседей или старых близких друзей. Или они сами заглядывают к нему, совсем по-свойски на теплый огонек его семейного ужина. Вместе с героями Баянова мы видим его в мастерской Джорджоне, проникаем в творческий мир Веласкеса или всматриваемся в только что написанную Яном Вермеером «Девушку с жемчужной сережкой».

Мир этого живописца отнюдь не ограничивается данными ему судьбой временем и пространством, его воображение позволяет ему проникать сквозь время и вести разговор с теми, кто познал тайны живописи задолго до нашего появления на этой земле.

«Тут по ночам беседуют со мной

Историки, поэты, богословы...»

 «…Весь трепет жизни всех веков и рас

 Живет в тебе.

 Всегда. Теперь. Сейчас».

Так писал когда-то прекрасный русский поэт Максимилиан Волошин и диалоги Баянова с собратьями по цеху, живописцами разных эпох и земель словно продолжают эти вечные разговоры творцов, преодолевающие времена и пространства. Беседы нашего художника с мастерами разных эпох строятся не как с кумирами, а как с друзьями, как с близкими, близкими по духу.

Подчас, кажется, что о Гани Баянове можно сказать, что он мечтатель, что в принципе редкое качество в наши дни. В своих мечтах – видениях художник чаще уходит в прошлое, чем витает в будущем. В его «снах» – мечтах о прошлом возникает завораживающе красивый, но отнюдь не простой мир.

Картины маслом – еще одна особенная ипостась живописца Баянова. Динамика его развития в этом направлении тоже весьма интересна. От ранних почти ирреальных, невесомых прозрачных полотен художник переходит к значительно более плотному фактурному письму и сочному насыщенному цвету. Его герои, а скорее и чаще героини, из нежных пери и парящих над землей невесомых призрачных фигурок словно превращаются в реальных земных женщин из живой, пусть и из очень нежной хрупкой плоти и крови.

Прозрачный розово-голубых тонов колорит первых картин вдруг резко набирает силу и энергию, превращаясь в горячие переливы удивительно красивых богатых пылающих пурпурных и алых оттенков. Цвет начинает терять свою прозрачность, но не теряет, а даже усиливает при этом некую светоносность, словно глаз зрителя улавливает в нем слой за слоем все световое богатство, заложенное живописцем.

Цвет этих картин не просто сочный, а фактура плотная, пластичная, густая. В них, кажется, просыпается, вдруг неожиданно оживает радость материального мира, бурная радость ощущений, словно внезапно увиденного реального мира красоты вещей и людей.

Ослепительно алый, в оттенках от янтарно-красного до кармина, цвет звучит в картинах победоносной ликующей мелодией. Но и в нем снова живописец как будто прячет еще одну загадку. Горячий для глаза его жаркий алый цвет, почему-то, кажется, будет прохладным при прикосновении, как натуральный шелк, сохраняющий прохладу даже в самые знойные летние дни. Затем палитра художника как будто снова успокаивается, но оттенки и сама тональность теплого красного, желтого цвета и его оттенков остаются в его опыте навсегда.

Героями жанровых полотен Гани Баянова чаще всего становятся его близкие. Близкие, наверное, ключевое слово для творчества этого художника. Ведь он пишет практически всегда только то, что близко ему по жизни, по душе или по миропониманию.

Время зрелости отразилось в картинах. Невесомые, парящие в своих розово-голубых мечтах над землей, девочки и девушки вдруг обретают почву под ногами. Они становятся старшими сестрами, хозяйками, мамами. Укореняются в тихой повседневности простого, но такого поэтичного в интерпретациях Баянова, человеческого существования. Созерцательные и задумчивые они готовят ужин, причесывают на ночь сестренок, вместе с детьми смотрят вечером телевизор.

Завораживает отстраненность от внешнего мира этих трогательных героинь. Они словно погружены в себя, в свои эмоции, их мысли и чувства как будто спрятаны за этими чистыми лбами и тонкими профилями, под опущенными веками миндальных глаз. Их самопогруженность и созерцательность, медитативная замедленность происходящего действа настраивает на ощущение таинства. Как жемчужинки они скрыты под перламутром своего домашнего очага, под его надежной защитой от всех вихрей неспокойного мира, бушующего за окнами.

Меняется и цвет мира их окружающего, он становится теплым. Все переходы, переливы разных оттенков охры, приглушенных зеленых оттенков окрашивают атмосферу их жизней в цвет мягкого, согревающего своим душевным покоем счастья. Их незамысловатый быт так удивительно окрашен взаимной нежностью, взаимной теплотой, что вновь воспринимается неземной мечтой. Вновь Баянов ловит и запечатлевает высшую внеземную искру в земном человеческом существе, земном человеческом общении.

Не могу не сказать о работе художника с фактурой. Уже в ранних работах чувствовалось его внимание к технике письма, интерес к сделанности поверхности картины. Безусловно, присущие этому автору эстетство, артистизм не могли не проявиться и в этом аспекте его творчества. С течением времени умение работать с фактурой становится все сложнее, напряженнее, богаче. Сначала пластичность живописи растет в сторону густоты, сочности, видимой глазу живописной игры.

Затем берет верх изысканная тонкость письма. Фактура письма маслом становится легкой, почти прозрачной. Льющейся. Настолько живой, свежей, что подчас кажется, что краски пейзажных этюдов только что легли на холст и еще даже не успели просохнуть.

Пейзажи Баянова – это тоже близкие, зачастую самые простые и очень неприметные уголки природы. Затерявшийся в ярких осенних предгорьях небольшой поселок, спящие в лунном свете беленые сельские домики, узенькая, вьющаяся среди холмов горная дорога, верблюжонок с матерью у изгороди загона, деревья на обочине, красующиеся в багряных нарядах прощания с летом, холмы Каратау, пески Арала.

Неважно в итоге, какой уголок природы выбирает живописец, как важна удивительная точность его колористической гаммы, как непросто верно, как тонко подмечены и трепетно искусно переданы им особенности освещения, будь то утро, сумеречное время или ночные часы.

Умение живописца любой увиденный мотив возвысить до уровня нетленной красоты заключается в его способности пережить всем сердцем, удержать искусством это мгновение красоты, наполнить ее высшим смыслом духовности Творения. Возможно, это не самое редкое качество в казахской культурной традиции, но то, как оно проявляется у Баянова, кажется окрашено особенным личностным чувством.

Вспомним, как уже в самых ранних работах – парящих над землей девушках, потом в собственном автопортрете упрямо возникало его желание воспарить над землей. Вознестись, воспарить – значило для него найти в себе и в других божественную искру, искру духа.

Время заставило живописца понять, что негаснущий божественный огонь искрится и в тихой атмосфере вечернего ужина с семьей, горит отблесками огня на алой ткани платья, раскроенного швеей. Небесный огонь его души тлеет в остывших угольках всей череды вечерних прощаний его героев, блестит на косичках девочек, причесывающихся перед сном. Он освещает дальние дороги бесприютных скитальцев, сумеречные купания юных девушек, безлюдные уголки природы и даже одинокие странствия слепых путников.

Уже говорилось, что художник изображает только то, что ему близко. А близко Гани Баянову не только его прямое родное окружение. Близкое для него, пусть даже удаленное в веках и землях, но узнаваемое по духу, по мысли, родное по ценностному критерию, именно одухотворенное, возвышенное начало в человеческой природе.

Озаренный этим неизъяснимым неземным светом близости к высшему началу в человеке, мир творчества этого живописца очень особенный в искусстве Казахстана. В нем соединяются самые разные оттенки чувств и мыслей, ощущений и идей, сопрягаются глубина постижения мира и эмоциональность его переживания, оживают взволнованная чувственность и романтическая мечта.

Мастерски запечатленные маслом и акварелью, карандашом и тушью, они раскрывают перед зрителем мир изысканной и нежной, но стойкой и мудрой души мечтателя, поэта, философа-художника Гани Баянова.