• Исторические страницы
  • 20 Августа, 2021

ГОЛОС ОТЕЛЛО

(Поэма о человеческом достоинстве)

Александр КАН, писатель

Счастье мое – вызов.

Владимир Набоков

Настала пора говорить о главном, только о главном, о самом главном, пока судьба, полна капризов, не стерла тебя с лица земли. Иными словами, годы идут, и ты все чаще, подводя итоги, обращаешься к прошлому, которое, как море в ответ, выбрасывает волнами, на твой берег, те или иные лица. Памятные или не очень, или вовсе неожиданные… Вот, например, говоря о дружбе, я всегда вспоминаю двух молодых людей. Один – Чистов, мы всегда звали его по фамилии, одессит, застрявший в Москве после окончания нашего технического вуза, работавший тогда, в 80-е, грузчиком, полотером, монтировщиком сцены, проводником поездов дальнего следования, охранником, кем угодно, лишь бы не ехать по распределению в подмосковный город. Почему? Вероятно, чтобы не отдаваться потоку детерминированной, положенной, решенной за нас обществом, и потому казавшейся нам невероятно скучной, жизни: инженер, старший инженер, главный инженер, выход на пенсию. Чистов был скорей философом, тонким и чутким собеседником, с которым мы вели увлекательнейшие беседы о запрещенном тогда Набокове, французских экзистенциалистах, американском независимом кино, и на другие, не менее интересные, темы. Другой товарищ – Амелин, москвич, сын работников Внешторга, соответственно барчук, красавец, всегда ухоженный, модный, стильный, при появлении которого на улицах, все женщины Москвы, разинув рты, независимо от возраста, останавливались и провожали его долгими восхищенными взглядами. Амелин также не спешил становиться инженером, он скорей тянулся к миру кино, театра, музыки, но что-либо делать в этом направлении он боялся. И вообще при всех своих барских замашках был достаточно робок, застенчив, нежен и добр, что меня всегда приятно в нем поражало. Таким образом, они оба, Чистов и Амелин, одним фактом своего существования говорили этому миру, что жизнь вообще-то многообразна, и не сводится к какой-то одной, пусть и блестящей карьере, что мир многоцветен и разноречив. И потому меня тянуло к этим людям, к каждому в отдельности, а иногда и вместе, мы с удовольствием проводили время в оживленных беседах за чаркой вина, как правило, затягивавшихся до утра.

Это о дружбе, а, значит, теперь пора сказать о врагах. Но о них-то я как раз ничего не могу вспомнить, одни белые пятна, что означало, что врагов у меня не было, да и откуда они могли быть? Я никогда никого не обманывал, не злопыхал, не унижал, не предавал, а если и были у меня в жизни какие-то обидчики, то по причине их же собственного внутреннего неблагополучия. Поэтому мне всегда было всех жалко, и себя в том числе, в нашем фатальном и таком человеческом неумении жить свободно и полнокровно, в системе только своих индивидуальных ценностей. Скорей можно было говорить об оппонентах, или как раз о тех, кто подчинялся установленному ходу жизни, и которых мы с друзьями при встречах, непременно, одними взглядами, обливали презрением, а они вероятно нас.

А теперь о любви. Да, о любви! О, о любви! На этом остановимся поподробнее. Говоря о сильных чувствах, я вспоминаю в первую очередь одну девушку, назову ее Марией. Познакомились мы в общежитии на какой-то вечеринке, было невероятно скучно, потом кто-то сказал очередную глупость, и я, обыкновенно сдержанный, звонко расхохотался, уж больно рассмешила меня эта пошлая ситуация, где каждый из себя кого-то изображал, и тогда она впервые обратила на меня внимание. Потом ночью мы все слезали со второго этажа, поскольку общежитие было закрыто, на вахте сидела мегера, и я помню, как ловил ее, настоящий Ромео, она прыгнула и оказалась в моих объятиях, и кажется, с тех пор я их совсем не размыкал.

Маша была яркой московской девушкой, легкой, насмешливой, звонкоголосой, очень непосредственной, при этом неглупой, образованной, внутренне свободной. Она совсем недавно разорвала отношения с парнем, лет на семь старше ее, деспотом, как утверждала она, который взял ее под крыло, когда она была еще школьницей, и пять лет ее воспитывал, и некоторые манеры, страсть поспорить, категоричность суждений, догадывался я, были привиты ей этим мужчиной от противного. Я же – что я мог сказать о себе? – к пятому курсу, когда мы познакомились, имел обширный опыт любовных встреч, но ни с кем из своих «залетных» подруг подолгу не задерживался, то ли из-за своей врожденной робости, граничившей даже с дикостью, то ли – хотя конечно все взаимосвязано! – по причине своей экзотичной внешности, этакий мальчик Маугли в славянском мире, что конечно привлекало ко мне пристальное внимание, как доброжелательное, даже страстное, полное неожиданных душевных и эстетических сюрпризов, так и негативное, исполненное привычного шовинизма, от чего конечно я уставал. И женщины обыкновенно интересовались мною только как объектом для любовных утех, этакий восточный жиголо поневоле, надо его попробовать, помнится, говорила одна ретивая, но только для коллекции, а не для последующих отношений. В результате за годы студенчества я пропитался, не имея этих самых последующих отношений, таким одиночеством, что хоть выжимай, и, встречая очередных женщин, смотрел на них в первую очередь как на тела, сексуальные объекты, даже не помышляя о каком-либо родстве или единстве душ.

А с Машей мы встретились… здесь, извините за трюизм, словно сама судьба нас свела. Она вырвалась из тисков деспота, я был продрогшим от одиночества, мы сомкнули свои объятия, чтобы согреться, казалось, раз и навсегда. И стали жить как единое целое, я ей ни в чем не перечил, она была моя королева, принцесса, встретившись утром, мы ни на миг с ней больше не расставались, прорастали друг в друга: я в нее, она в меня, ездили в гости, к ее приятелям, или моим, благо стояло лето, то есть каникулы, таскались по огромной Москве, из конца в конец, ходили на концерты русского рока, который только тогда расцветал: Аквариум, Зоопарк, Пикник, Кино… Была у нас только одна проблема, как у всех студентов, негде было ночевать, общагу мою она, московская девушка, из-за вечного бардака не любила, так что мы оставались ночевать то у друзей, то приходилось ехать аж в Калинин, ныне Тверь, где у нее пустовала тетина квартира, то, увы, приходилось все-таки на ночь расставаться – а что делать? чтоб жизнь тебе медом не казалась! – поскольку у нее были родственники, семья.

Что это было для меня? Очевидно, постижение женского существа как чуда, постижение счастливое, глубокое, душевное, духовное и физическое, я уже растворялся в ее женском космосе, и не мыслил своего существования вне и без нее. Но в любые отношения рано или поздно, тем более такие чистые и счастливые, вклинивается нечто третье, назовем его инфернальной темной силой, которая установленный миропорядок и разрушает. Так случилось и у нас. Поскольку Мария практические все свое время проводила со мной, то в семье – а у нее были мать и сестра, отец, видный ученый, погиб в автокатастрофе, что составляло ее неизбывное горе, – стали интересоваться моей персоной, что там, да как. И однажды меня пригласили в их дом для знакомства. Вечер прошел сухо, формально, чинно, в наступавшей то и дело свинцовой тишине, бедная Маша, пытаясь снять напряжение, говорила то за них, то за меня, так являя собой театр одного актера и, конечно, абсурда. В общем, я не пришелся ко двору, что и следовало ожидать.

Конечно, думал я после, кто я для них такой? Студент, азиат, приехавший из далекой провинции, ни кола, ни двора, а здесь девушка, рафинированная, белая кость, так сказать, дочка знаменитого академика. Ну разве это пара? Нет, один мезальянс! И действительно после знакомства начало происходить что-то странное, Мария стала раздваиваться, на ту, какой была прежде, и на другую, закрытую, незнакомую, похожую на куклу, которая, глядя куда-то сквозь меня, повторяла одно и то же: «Не отпускай меня! Не отпускай!». Как будто она собиралась куда-то уходить, а я ее отпускать! И после я воочию представил весь их семейный разговор. О чем ты думаешь? – так, вероятно, обращалась мать или старшая сестра к Марии. – Ты у нас дипломница, отличница, красавица, с такой известной фамилией, выгодная, во всех отношениях, невеста, а во­зишься с этим… даже не знаем, как его называть! Лучше брось поскорей его – тебе уже 23! – и найди себе достойного жениха! И моя Маша, чувствуя, что они, безусловно, правы, что рациональное, прагматичное всегда выше, крепче, надежней любого эмоционального, призывала меня пока своей светлой доброй половиной не отпускать ее, иначе она за себя не отвечает.

Последним этапом в этих странных, ставших вдруг напряженными, растягивавшихся как пружина, отношениях, стало ее решение поехать в наш летний студенческий лагерь, находившийся на берегу Каспийского моря в древнем городе Дербент. Вероятно, она знала, что я с ней не поеду, потому что у меня никогда не было свободных денег, в то же время ей, по наущению родных, надо было в корне изменить свою жизнь, то есть в первую очередь оторваться от меня. И поэтому она решила там, на море, под солнцем, где все условия, загулять по полной, а после, себя, своих вольностей, напугавшись, по возвращении срочно искать достойного жениха. «Не отпускай меня!» А я взял, да малодушно отпустил, поскольку в принципе не умел кого-либо неволить.

В дальнейшем все так и случилось, спустя две недели она вернулась, красивая, загорелая и холодная, ну просто модель, и взяла со мной такой издевательский тон, который я ненавидел, как с тем же мальчиком для любовных утех, каким тогда в общежитии, во время знакомства, она ко мне и обращалась. В общем, круг замкнулся. И на все мои просьбы о встречах отказывала, говорила что некогда, и вообще, друг мой, поздно – недоуменно глядела мне в глаза, мол, ты поздно очнулся, поезд ушел, я тебя предупреждала. И вскоре ее увидели, приятели-доброхоты сообщили, с новым парнем, высоким статным белым красавцем, очевидно, будущим женихом. Я же, в тоске, стал ездить по друзьям, к которым в свое время мы ездили с Марией, много пил с ними, некрасиво жаловался на жизнь, на Машу, на себя, на собственную слабость, в общем, пытался как-то справиться со своей бедой.

Однажды утром, после очередной попойки, покинул квартиру, поскольку приятели спешили по делам, пошел, куда глаза глядят, шел-шел и набрел на любимый «Иллюзион», что в сталинской высотке на Котельнической набережной, куда часто ходил смотреть интересное кино, в том числе и со своей возлюбленной. Подождал немного, пошел на первый сеанс. Показывали «Любовь холоднее смерти» Фассбиндера, сначала я не особо включался в те события, что происходили на экране, жадно глотая минералку, так отходя от выпитого накануне: похмелье тем и хорошо, что требует к себе абсолютного физического внимания, и ты на время забываешь обо всех своих душевных горестях. Но после, когда полегчало, стал следить за происходившим: там сутенер, которого играл сам режиссер и его женщина, которую играла роскошная Ханна Шигулла, принимают в свою компанию новичка, все вместе замышляют ограбить банк. Пока ограбление готовится, женщина за спиной своего друга, а может с его молчаливого согласия, заводит отношения с новеньким, а после – рассказываю, как запомнилось – в момент ограбления ее любовника ранят полицейские. Они только и успевают, что увезти его на машине, но поскольку за ними неотступная погоня, сутенер приказывает подруге выбросить на полном ходу их товарища, что она, не колеблясь, и делает. И тогда, получив искомое тело, полицейские отстают. Увидев все это, я просто обомлел. Ведь все, что произошло на экране, происходило сейчас и со мной! Конечно, не буквально, но по сути то же самое. Мария выбросила меня из своей жизни! О, действительно любовь холоднее смерти!

И после, чтобы не умереть от нескончаемых переживаний, я уехал в рейс, поскольку появилась такая возможность. Дело в том, что до этого несколько лет я занимался студенческими отрядами проводников, даже возглавлял их, ездил бригадиром на север и восток нашей необъятной страны, Советского Союза, поэтому у меня уже было право профессионального проводника, я быстро прошел комиссию и отправился в рейс. Помню, это была Воркута, три дня туда, три обратно, там, в рейсе, уже ничем себя не сдерживая, никакими моральными обязательствами – и собственно перед кем? – я бросился во все тяжкие. Или – стал дерзить, продавая запрещенную водку пассажирам, ни от кого особо не скрываясь, брал зайцев на каждой станции, набивал ими даже третьи полки, сам, обыкновенно корректный и сдержанный, пил, гулял, бурно, безо всякого сна, общался с пассажирками и проводницами. И видимо так понравился своей лихостью всей бригаде, что они предложили мне ехать дальше с ними по обороту. И я, конечно, согласился, потому как были вполне симпатичные ребята и девушки, хотя на самом деле мне было все равно, лишь бы ехать, ехать, и не возвращаться в город, в котором меня настигла такая сокрушительная любовь.

Так я проездил с ними целых три месяца, практически без перерывов, после окончания тура, не желая расставаться, праздновали день рождения бригадира уже в резерве, в своих вагонах, и видимо так буйно отметили, что, в конце концов, я потерял память. Очнулся на рассвете лежащим между шпалами, причем под вагонами – да как я там оказался? – которые вот-вот трогались, собственно от скрежета колес я и проснулся, одно неосторожное движение и я бы погиб, или остался калекой. Так я смиренно пролежал, боясь шелохнуться, под проносившимся грохочущим, казалось, бесконечным поездом, и пока лежал так на самом дне, – ниже, согласитесь, уже некуда! –все про свою жизнь передумал. И понял, что, в сущности, я уже умер, и мне оставалось либо физически добить себя до конца, либо все-таки жить дальше, обретая какой-то новый для себя смысл.

 

УРОКИ ОТЕЛЛО

После, спустя месяц, собрав свои вещи, разбросанные по всей Москве, там, где я жил, дневал, ночевал, я поехал домой, в Алма-Ату. В отличие от многих своих приятелей, сокурсников, пытавшихся всеми способами, в моральном, эстетическом отношении порой безобразными, остаться в столице, я хотел вернуться домой, чтобы там, в тишине и покое, понять, что мне в этой жизни все-таки нужно. Поэтому в период распределения я попросился просто, без всяких претензий, на местный электротехнический завод, чем дальше, тем тише, думал я, и значит, спокойней для меня. Вернулся я домой, к радости своей матушки, поздней осенью и решил, что пока буду отлеживаться, отъедаться, приводить себя в порядок, займусь, наконец спортом, встречу так новый год, а после, к примеру, ранней весной, выйду на работу.

Приезжая на каникулы, я всегда много читал, Алма-Ата вообще была для меня этаким книжным городом, который не только меня физически укреплял, но и духовно, интеллектуально, в первую очередь. И я опять начал читать, в основном мировую классику, все, что находил в своей или общественных библиотеках. Вот пришла очередь Шекспира, стал читать «Отелло», словно впервые, а может и правда впервые, ведь то, как мы читали в школе, никуда не годилось. Прочел и был потрясен, ведь я понимал, что эта трагедия была написана про меня, или – в том числе про меня.

Правда, в отличие от Отелло, странным образом думал я, я – азиат, кореец, не был таким черным, как он, то есть мне в мире расизма было проще… Вспомним, как Брабанцио говорит про Дездемону и ее возлюбленного: «И вдруг бросает дом, уют, довольство. Чтоб кинуться, насмешек не боясь. На грудь страшилища, черней сажи, вселяющего страх, а не любовь!*» И это про зятя, о, бедный Отелло, комментарии здесь излишни.

Затем. Я не убил свою возлюбленную, а просто тихо, без скандалов, малодушно отошел в сторону. И опять вспомним Отелло, как, склонившись над Дездемоной, он говорил: «Я плачу и казню, совсем как небо, которое карает, возлюбив». И наконец. Я не убил себя, как Отелло, или – лежа под поездом, после пьянки, почти не убил. То есть этот великий герой был просто недосягаем для меня по глубине своих страданий, мощи своих поступков, силе эмоциональных посылов! И, стало быть, я мог только учиться у него, делать свои выводы из его заветов, так, как я их понимал. И вот, всерьез поразмыслив над книгой и заново над своей жизнью, я, чувствуя в себе какую-то врожденную вредность, упорство, очевидно, оставленные мне в наследство предками, сделал следующие, быть может, неожиданные выводы. А именно:

1. Если Отелло черен, и вообще есть «страшилище, черней сажи», то значит, я не должен ни на шаг отходить, а тем более отказываться, от своего также «ненормального» в советском мире корейского рода и происхождения.

2. Если Отелло, измученный подозрениями, убил Дездемону, то значит, мне следует, ничтоже сумняшеся, обрести бессмертную любовь! Ибо любая земная будет не вечна. Как это воплотить в жизни, я пока не имел никакого представления.

3. И наконец, если несчастный ­Отел­ло в полном отчаянии убил себя, то я в последующей своей жизни должен счастливо себя обрести, и шаг за шагом, неуклонно становиться самим собой.

Вот какие я выводы сделал из заветов, а точнее, уроков великого мавра, и уже видя свою цель, жизненную программу, я, будучи более бодрым, чем когда вернулся, тихими ночами даже разговаривал со своим внутренним Отелло. Ведь пора сказать, что мы все есть Отелло, и в этом его, Шекспира, главный урок, и он, правда, среди стонов и долгих молчаний, мне что-то, пока тихое робкое, отвечал, а я его внимательно слушал.

 

ОТЕЛЛО И ПРЕКРАСНАЯ ДАМА

Как я уже говорил, я распределился на завод, куда весной, как и планировал, пришел на работу. Пришел и погрузился в заводскую рутину, меня направили в отдел главного технолога, приставили к ЭВМ, словно одну машину к другой, снимать какие-то данные, и поскольку жизнь пошла монотонная, серая, однообразная, все дни как один, я на волне ностальгии по Москве и феерическим студенческим временам, причем неожиданно для себя, начал писать стихи, заметки, очерки, маленькие рассказики. И после пришел в сценарную мастерскую при киностудии «Казахфильм», как раз объявили очередной набор. И там, на занятиях, с удовольствием слушал лекции по драматургии, киноведению, истории изобразительного искусства, режиссуре. И поневоле влюблялся в своих преподавателей, как водится, читали в основном женщины, они казались мне такими талантливыми, образованными, сладкоголосыми и страшно привлекательными.

Здесь надо сказать, что я вообще всегда влюблялся в своих наставниц, еще в детском садике – в воспитательниц, потом в школе – в учительниц, потом уже в институте – в педагогов, и поскольку в вузах были более свободные нравы, у меня даже случались романы. Но если в институте я просто учился, не зная, что мне нужно по жизни, то в сценарной мастерской, уже мечтал писать, посвятить свою жизнь этому странному, неземному, магическому делу, и, соответственно, педагог воспринималась мной как женщина моей судьбы, как некий поводырь, которая вела меня за руку в мир искусства, в мир волшебства. Поэтому я не только влюблялся, а учился, исправно выполнял домашние задания, точнее Отелло во мне, писал все, что попросят, этюды, очерки, воспоминания, причем всегда старался написать хорошо, высокохудожественно. В общем, вел себя как истинный трубадур, влюбленный в свою Прекрасную Даму, которая была, как мудро в таких отношениях задумано, старше него и замужем, а он, Отелло, только и делал, что совершенствовался в сочинении своих канцон, так получалось, воспевая ее бессмертный образ.

Поэтому меня всегда привлекал, манил институт трубадурства, потому что, во-первых, в трубадуре всегда шла напряженная внутренняя работа по самосовершенствованию. Во-вторых, между объектом и субъектом чувства всегда было расстояние в возрасте. И в-третьих, если даже, паче чаяния, между ними случалась физическая близость, говорим о современных реалиях, все-таки живые люди, то на следующий день между ними вновь воздвигалась прозрачная стена, или пиетет, уважение, обеспечивавшиеся разницей в возрасте. Почему это так важно? Да потому что чувство всегда умирает от близости, бытовой, житейской, чувственной, психологической, это проблема любых протяженных отношений, тем более семьи, утверждаю я с принципиальной наивностью, сначала привычка, потом постылость, затем просто отвратность, когда ты знаешь заранее, что скажет или как поведет себя твой, когда-то столь волновавший тебя, партнер.

И подводя итог всему вышесказанному, я расскажу поучительную историю любви, или, скорей притчу о любви и расстоянии, а точнее, о любви на расстоянии, а еще точнее, поэму – да! – о человеческом достоинстве, когда двое любящих ни разу не обидели, не оскорбили, не ранили друг друга своим чувством, которое по определению однонаправленно, эгоистично. Итак, жил-был молодой человек, который однажды влюбился в свою учительницу, и не просто увлекся, а любил ее преданно, неотступно, на протяжении всех своих школьных лет. Потом окончил школу, поступил в институт, и поскольку уже было можно, они встретились, она была свободна, они сблизились, стали любовниками. Он даже жениться хотел на ней, но она, мудрая, ради спасения чувства, ради его чистоты, строго-настрого ему запретила, помня о разнице, или о драгоценном, охранном, всегда разделявшем их, расстоянии в возрасте, и он женился на сверстнице, милой, чистой, звонкой, очаровательной, но по-прежнему приходил к своей Прекрасной Даме, любил ее, а она его.

Но после семья, дети, быт, материя, он зарабатывал, изнашивался, старел, она тем более, потому однажды запретила ему приходить, но он все равно нарушал ее запрет, приходил в самые неожиданные моменты, она страшно сердилась, прогоняла его. Или порой по-женски давая слабину, пускала, понимая, что у нее в жизни только и была, что эта любовь, а все браки, несчастные и нелепые, – даже детей не случилось от такой нелепости! – были не в счет. Но однажды утром наша Прекрасная Дама, встав после сна, долго глядя на себя в зеркало, вдруг окончательно поняла, что в таком виде она уже не сможет встречаться со своим Трубадуром. Потому что Время, или Возраст ее терпел, терпел их отношения, но вот и он лопнул, как старая кожа на барабане, в который все било чувство, которое всегда вне времени. И так она просидела перед зеркалом несколько часов, чем не старуха у разбитого корыта, затем вздохнула во всю грудь, получалось, прощально, и тихо покончила с собой, оставив перед этим две записки – ему с благодарностью за все, что было – милый, дорогой, любимый, единственный! – а своей подруге, чтобы та ее, без шума, похоронила.

И когда он пришел в следующий раз, ему сообщили, что ее больше нет на этом свете. Как это нет?! Прочел записку и зарыдал наш трубадур, страдал и мучился, рвал нас себе волосы, бился головой о каменный пол. А после, спустя время, затих, ибо услышал ее голос, там, в вышине, – это она его успокаивала! Затем уехал в деревню, на дачу, сел за письменный стол, и, написал ее образ, словами, поэму, тщательно выписывая на белом листе каждую ее черточку, каждый взгляд, лучики солнца в ее глазах, тепло и улыбку… И с тех пор, Она, Его Прекрасная Дама, всегда была в его памяти, сознании, воображении, будь он в семье, в шумной компании или совершенно один, – так он ее обессмертил и, наконец, на себе поженил, никогда не забывая об ее и своем человечес­ком достоинстве.

 

2594 раз

показано

0

комментарий

Подпишитесь на наш Telegram канал

узнавайте все интересующие вас новости первыми

МЫСЛЬ №2

20 Февраля, 2024

Скачать (PDF)

Редактор блогы

Сагимбеков Асыл Уланович

Блог главного редактора журнала «Мысль»