• Геополитика
  • 23 Апреля, 2018

НЕВЫУЧЕННЫЕ ОБЛАКА

Александр КАН

Только дерево продолжает жить.

Сэмюэль Беккет

Несомненно и очевидно, что жизнь – это минер, который закладывает в тебя разнообразные фобии, мании, навязчивые пространства и формы, которые однажды, рано или поздно, в тебе взорвутся, и ты не знаешь, что с этим делать, как это упредить, и сможешь ли ты собрать себя после взрыва по частям.

ЗАКОН ВЫЧИТАНИЯ

Я вспоминаю детство, лето, съемная дача, я, второклашка, со старшей сестрой и хозяйскими детьми мы предоставлены сами себе, кроме отдельных обязанностей, которые у каждого свои, мне как единственному мальчику каждое утро надлежит ходить за молоком, полчаса туда, полчаса обратно, казалось бы, никаких проблем. И вот в одном из домов, пока я шел, за забором появились пацаны, очевидно, братья, примерно моих лет, и вдруг, ни с того ни с сего, стали ругать меня, обзывать, издеваться, просто так, потому что им нечего было делать. Первый раз я прошел мимо них, онемевший от ужаса, не зная, что такое бывает. Во второй раз я остановился и спросил их, что им от меня нужно. Тогда они заулюлюкали, заорали, набросились на меня с кулаками, при этом оставаясь за своим забором, я попытался ухватить одного из них, самого наглого, за рукав, на что тот, увернувшись, свирепо взялся за палку. Тогда я поднял с земли камень и замахнулся. И тут же, словно из-под земли, вырос отец или дядя, и довольно грубо приказал мне убираться восвояси.

Я попытался объясниться уже с ним, взрослым, но он и слушать не захотел, и так, под градом криков, воплей, оскорблений, я ходил каждый день за молоком, а когда хозяйка утром напоминала мне, что пора, я крепился, собирался с собой, набирался мужества, чтоб пройти свою голгофу с достоинством, не растеряв, а точнее, не потеряв по дороге себя. А спросить, что делать, мне было абсолютно не у кого, да и стыдно: сестра с подружками решала свои подростковые проблемы, мать с бабкой с утра до вечера работали в городе, посещая нас только на выходные, и я в тихом отчаянии слонялся по хозяйскому саду, зная, что никто мне не поможет, и мечтал, думая о спасении, превратиться в дерево, в камень, во что-нибудь нечеловеческое, чтобы не испытывать более никогда этих беспричинных и беспощадных человеческих оскорблений и унижений.

Уже позже, в сентябре, когда я пошел в школу, в третий класс, в котором мы проходили арифметические операции, я, сидя на подоконнике у окна, дома, в школе, не важно где, глядя в окно, видел не окружающий мир, а всегда нашу скудную жизнь: маму, бабушку, сестру и себя, в которой никто из нас не мечтал о большем, чем эта жизнь нам предлагала, – ведь в этом человеческая скудость и заключается! – и думал о том, что наша семья живет по закону вычитания: сначала судьба отняла у нас Родину, затем отца, гражданина Северной Кореи, затем чувство справедливости и гармонии в этом мире… И что она, мачеха, вычтет у нас, и лично у меня, в тревожном, всегда смутном будущем? И сможем ли мы однажды жить по другому, более человеческому закону? И вообще, наступят ли такие светлые времена?

АБСОЛЮТНЫЙ ЧЕМПИОН ПО ПРЕДАТЕЛЬСТВУ

Но жизнь не только минер, не только сплошное вычитание, но и река, со своими полноводными протоками, притоками и потоками, одним из которых является студенчество. Да, мое студенчество было бурным, полноводным: первая любовь, первая страсть, первая дружба, первое предательство, первая работа и первый заработок, и много чего еще, неожиданного, первого и яркого, о чем я вспоминаю с благодарностью до сих пор. Тем более студенческая жизнь, а жили мы в СССР, практически никогда не напоминала мне о том, что я лишенец, инородец, что живу по закону вычитания, никому до этого просто-напросто не было дела, главное, будь порядочным мужиком и все у тебя будет просто отлично.

И только когда я вернулся домой, в Алма-Ату, отработал три года по распределению, когда началась Перестройка, я опять задумался о том, что где-то есть, существуют, обитают мои соплеменники, советские корейцы, и не пора ли узнать их поближе, сменить свой извечный минус на долгожданный плюс. Я пошел работать в Корейский театр простым звукооператором и грузчиком, затем корреспондентом в корейскую газету, затем автором программ на Корейское телевидение. И на каждой позиции были свои преимущества и недостатки. В театре на гастролях всегда было много работы, мы расставляли, монтировали музыкальное оборудование перед концертом ансамбля, затем его собирали, поэтому на общение, то есть на дружбу, совсем не оставалось времени. В редакции газеты мы создавали свободное,  в перестроечном духе, этническое издание, и хотя у нас была общая цель, мы все были очень разные, как по возрасту, так по уровню и содержанию. Наконец на ТВ я увлекся новым для себя, визуальным языком, осваивал профессию режиссера и монтажера, и все наше общение было связано только с профессиональными вопросами.

Среди всех моих работ я бы выделил корейскую секцию при Союзе писателей Казахстана, в которой собирались молодые амбициозные авторы, готовые создавать свой оригинальный художественный мир, и эту русскоязычную секцию возглавлял режиссер, сценарист, писатель, человек старше нас, которого по созвучию с его корейским отчеством я называл про себя ласково Дядей. С Дядей со временем я буквально подружился, часто ходил к нему в гости, застольничал, трапезничал, строил планы вместе с ним по изданию новых книг, делился своими новыми замыслами, и эта, как казалось мне, дружба была для меня особенно ценна и дорога, потому что у меня не было отца, и я относился к нему как к родному человеку.

Тогда у меня уже была семья, родилась дочь, и я, плюнув на свое высшее образование, пошел работать официантом, какое-то время зарабатывал деньги, но это сильно мешало моему сочинительству, и я вернулся в редакцию, и денег опять катастрофически не хватало. Начались, как водится, ссоры из-за этого. Я расстался с женой, потерял семью, и после хорошенько запил, то ли от радости, то ли от горя, а когда, спустя полгода, стал приходить в себя, то обнаружил, что вокруг меня никого не осталось, ни друзей, ни родственников. Вездесущие доброхоты мне тут же сообщили, что Дядя, или человек, которого я так называл, мой друг, мой брат, мой родственник, как я считал, поспешил, пока я гулял, откреститься от меня, видимо, от стыда за мое пьянство, объявив меня последним отребьем.

Уже после я часто думал о природе предательства. Но в случае с Дядей, оно, предательство, меня так потрясло, что я начал анализировать.  И я понимал, почему он так легко от меня отрекся. Будучи инородцем, он стремился, как все  инородцы, стать образцовым, а лучше успешным гражданином, членом общества, и потому всякие вдруг опускавшиеся, пошедшие не по той дорожке, знакомые, приятели, тем более соплеменники, страшно его компрометировали, и значит, требовалось срочно обрубать концы. Назовем эту категорию предателями-образцовыми гражданами.

Встречалась мне и другая категория – этакие «честные» предатели, которые мне прямо во время конфликтов говорили, похлопывая по плечу, мол, слушай, старик, ты хороший парень, но я приму сторону твоего врага, потому что мне он нужен, на будущее, он мне выгоден, а с тебя ничего не возьмешь. Причем потом, после совершенного им предательства, они могли ко мне возвращаться, что меня больше всего поражало, и опять пытались дружить, словно ничего страшного между нами не случилось. Такую категорию, также очень многочисленную, я бы назвал предателями-прагматиками, и по сравнению с представителями первой группы они, конечно, были моложе и соответственно более цинично мыслили. То есть что им это вечно ограничивающее всех и вся общество? Что им это, всегда условное, гражданство? Главное, кем бы ты ни был, а точнее, ни числился, сохранять во всем свой интерес.

Наконец третья категория, я бы назвал ее просто клиническим случаем, или предателями-параноиками. Сейчас я расскажу историю, которая случилась в моей жизни много лет назад, но помню ее до сих пор. Однажды мой давний приятель, философ из Москвы, приехал в Алма-Ату по своим делам и позвал меня в баню в компании с одним местным историком, социологом, которого тогда я плохо знал. Мы встретились, познакомились, сели в авто и поехали, куда нам требовалось, причем историк, словно невоспитанный человек, всю дорогу орал на своего, очевидно, наемного водителя, называя его сволочью уродом-скотиной-и-гадиной, обвиняя в том, что он плохо управляет его новой (подержанной) машиной. После бани – а помню я только эти проезды! – мы опять сели в его автомобиль и поехали в кафе, подкрепиться, и социолог опять орал на водителя, причем еще более разнузданно и безобразно, поскольку выпил, на что бедолага все время тупо молчал.

Уже после на следующий день я спросил у своего московского приятеля, что это у твоего «ученого» за такие отношения с водителем, на что он мне с ухмылкой сказал, что этот водитель есть его сын от первого брака с простой корейской женщиной. Что? Да ты шутишь! А сейчас он, что, женат на другой? А сейчас он женат, продолжал насмешливо открывать мне чужой мир философ, на дочери знаменитого казахского ученого, со всеми вытекающими отсюда перспективами, от которой у него другие, так сказать, нормальные, благополучные дети. А своего первого, стало быть, «ненормального» сына он взял к себе водителем, поскольку тот сидел без работы. Поэтому, как ему кажется, имеет полное право на него орать. И затем после паузы, хитро подмигивая, добавил. Причем сына-водителя он заставляет на людях называть себя не иначе как господином Муном. Представляешь, какой дурдом!? Хорошо, что не преподобным, только и смог что добавить я.

Опять наступила издевательская пауза, после которой я логично спросил, а зачем ты тогда с таким человеком общаешься? И услышал то, что слышал от корейцев много раз, мне даже скучно стало: он мне нужен для карьеры, старик, объяснял он, по крайней мере, пока нужен, а что дальше, видно будет. Вероятно, в тот момент я так презрительно, брезгливо на него посмотрел, что философ вдруг начал нервно оправдываться, что, мол, жизнь – это котлован, который надо заполнять разными земными благами, связями, регалиями, карьерой, статусами, и всей прочей чепухой, говорил он, выдавая в себе все-таки не прагматика, а философа. Но если все это чепуха, тогда зачем она тебе? – пытал я его дальше. А как тогда в этом обществе жить? – вполне логично возразил мой приятель. И действительно, я тут же подумал, что я могу ему предложить? Стать настоящим философом и уйти в горы, в буддийский монастырь? Во-первых и в-последних, сам же себе и ответил, у нас таких монастырей, что под Москвой, что под Алма-Атой, никогда не было и не будет. На этом разговор и был закончен.

Но с тех самых пор, когда я думаю о своих соплеменниках с критической точки зрения, я всегда вспоминаю господина Муна, получается, абсолютного чемпиона по предательству среди коре сарам, орущего с пеной у рта на своего несчастного сына, родившегося, или, точнее, случившегося у него от простой «бесперспективной» корейской жены, – в этом вся его вина и заключается! – и никакой другой, более симпатичный образ пред моими глазами не появляется.

ЧЕЛОВЕК-КОРИДОР

Тогда возникает непраздный насущный вопрос. Если портрет соплеменника такой некрасивый, безрадостный, безнадежный, тогда с кем же жить, работать и общаться? Когда я думаю о главных причинах моего довольно неожиданного поворота в сторону сочинительства, я всегда подразумеваю две причины. Первая – отсутствие отца, дыра, зиявшая вместо него, которую я пытался заполнить, залатать своей буйной фантазией, нетленными образами, плотной тканью текста. Вторая – отсутствие рядом достойных людей, и потому построение через литературу нового человечества, как бы странно это ни звучало.  И поскольку жизнь – это минер, то мне надо было разобраться с теми навязчивыми формами, которые она в меня заложила. Например, с коридором. То есть это и та тропа, по которой в детстве я шел за молоком, слева и справа заборы с безумными, злобными, улюлюкающими жителями. Это и буквально коридоры, советские, в которых я вечно чего-то ждал, каких-то справок, чьего-то разрешения, права на жизнь. Или, к примеру, в Москве, в студенчестве, я сновал, не имея жилья, туда-сюда по чужим коридорам, в ожидании, что где-то переночую, все это – о, любимые постылые коридоры! – так вросло в мое сознание, что стало для меня естественным художественным пространством.

Например, в повести «Сны нерожденных» (год написания 1994, изд. «Song Cinemа», «Сны Нерожденных», избранное). В доме живет семья – мать, отец, дочь. Вдруг возвращается брат из дальних странствий, но ни отец, ни мать не обращают на блудного сына никакого внимания, равно как долгие годы они, очерствевшие, совсем не общаются между собой, поскольку многое не простили друг другу. Такая вот атмосфера в доме, только сестра, еще живая, еще ласковая, нежная, пытается как-то скрасить брату его возвращение. На что он неожиданно предлагает ей сыграть в игру, как детстве, в прятки – буквально, ритуально, символически! – чтобы найти друг друга по-настоящему, и, стало быть, – понимаешь? – наконец-то, встретиться. И вот однажды ночью, когда родители уже спят, они начинают играть в лабиринте ночного коридора, брат, значит, прячется, а сестра должна его найти, причем все это описано мной с явной аллюзией на Песню Песней Соломона, где стена – это страж, обходящий дом, сестра – Суламита, а брат, понятно, пастух. А именно: «Хоpошо, пеpевела дыхание Анна, пpикасаясь к стене, не видела ли ты Шина? Видел, ответил ей стpаж, обходящий дом, и сеpдце у Анны туго забилось: то ли налево, то ли напpаво, пpостите, не помните, куда он пошел, не помним, так хочется спать, сказал ей страж, хоpошо, раз хочется, то спите, так мне одной не спpавиться, сообpазила наконец Анна, поглаживая засыпавшего стража, сиречь, холодную стену. Что ж, пpидется pазделиться, мужественно заключила она, ты пойдешь налево, сестpа, а я пойду напpаво, после встpетимся, позвольте, позвольте, закапpизничала отделившаяся сестpа, и как же мы дадим дpуг дpугу знать, и как же, что самое важное, мы будем с тобой pазличаться? Ну хоpошо, ответила Анна, хочешь, будешь пеpвой, а я втоpой, Анна 1 и Анна 2, в сущности, не имеет значения, какая еpунда, только не кpичи во тьме, если встpетишь его, а то pазбудишь весь дом, пpоснутся, сбегутся, увидят, нас двое, pазведут в pазные стоpоны, по углам, по каменным углам – что же вы натвоpили? что же тепеpь с вами, двоими, делать? – ночь пpойдет, и окончим игpу ни с чем».

Итак, сестра Анна от беспредельного одиночества раздваивается, и так ищет брата, ищет-ищет и вот находит. Точнее, одна из ее половинок его находит, и так она, половинка, этому счастлива, что нашла его, любимого и родного, что между ними случается близость, инцест. А другая ее половинка в ужасе, в панике сообщает о содеянном матери, которая от потрясения теряет сознание и на рассвете умирает. Таков мой художественный прием и таков трагический исход этой сцены.

Следующий пример. В пьесе «Коридор» (1995) я описываю времена 90-х годов, когда все хотели куда-то, во что бы то ни стало, уехать. В квартире живут мать Искра, сын Борис, его жена, невестка Римма, и их школьник-сын Антон. Их дом посещают важные иностранные гости из Кореи с целью наградить Искру, а в ее лице ее отца, уже ушедшего из жизни, ветерана Корейской войны 1953 года, почетной медалью и грамотой.  Во время торжественного ужина, устроенного матерью, по такому важному поводу, иностранные гости приглашают посетить их общую родину, и при удачном стечении обстоятельств обещают вывезти их, потомков знаменитого борца за освобождения Кореи, туда на постоянное жительство.

Так начинает работать мотив освобождения всех и вся в художественном пространстве этой пьесы, но в первую очередь высвобождения из развалившейся страны, которая называлась раньше СССР. Соответственно вся интрига действия заключается в приготовлениях Бориса и Риммы поскорей покинуть это душное, затхлое, прогнившее постсоветское пространство. Одна мать Искра живет заботами о доме, с вечно протекающим потолком, который Борис никак не починит. А также воспоминаниями о прошлом, об отце, которого вдруг вспомнили на исторической родине. Единственное, что ее постоянно пугает, это коридор, соединяющий ее уютную комнату с дорогими ей вещами, семейными фотографиями, с общей гостиной. То есть ее прошлое с настоящим. Который, как ей кажется, постоянно удлиняется, расширяется и сужается, вдобавок утробно гудит, как чрево кита, грозя заглотнуть ее однажды раз и навсегда.

Во время очередных встреч с иностранцами, для которых Борис выполняет роль гида, его спрашивают, как бы он определил исторический период, в котором бывшие советские люди сейчас пребывают. Коридор! – тут же, без раздумий, выпаливает он, вспоминая постоянные жалобы матери на него. – Или промежуточное пространство, и неизвестно, когда оно закончится. Таким образом, я, автор, соединяю и закольцовываю несколько значений этого символического пространства, мнемоническое, лирическое, мистическое, социально-политическое, выводя его как наиважнейшее в название пьесы.

В конце концов, когда гости покидают город, выясняется, что это были мошенники, евшие, пившие за чужой счет, и даже занявшие деньги  у хозяев. Борис в похмельном ужасе, а Римма сгорает от стыда за то, что она содеяла с собой в «ночь прощания» с одним из гастролеров, в желании обеспечить себе грядущий отъезд. Сын же Антон, видя, что происходит в доме, полный стыда за родителей, сбежал еще прошлой ночью со своей подружкой в неизвестном направлении. Мать, видя, как опять течет потолок после очередного ливня, тихо, от такой дурной бесконечности, сходит с ума. Таким образом, в этом печальном произведении моими героями была осуществлена попытка – трагикомическая, истерическая, драматическая! – выбраться из Коридора, но это, как видится, невозможно сделать, поскольку любое родное пространство, в котором мы обитаем, каким бы уродливым оно не было, срастается с нашей душой, плотью и памятью.

В таком случае налицо следующее понимание и определение человека. Если в прежних своих работах я оперировал такими понятиями, как Человек-капсула («Невидимый Остров») и Человекрека («Свидание с комнатой»), то сейчас я ввожу новое понятие – Человеккоридор, когда это проклятое пространство уже вросло глубоко в тебя и даже формирует твое мировидение. И здесь я приведу буквально исповедь человекакоридора, из романа «Тре угольная Земля» (2005), из которой становится ясно, какое сознание сформировалось как у всей диаспоры, так и отдельной личности, после многолетнего коридорного существования:

«Да, жизнь моя есть один коридор, правда, бывало, свернешь налево или направо, а там как бы комната, а в ней человек, но присмотришься, не человек это, а дверь, за которой другой коридор, и даже не обидно, остановишься в раздумье, – а теперь куда? – Сам себе и ответишь, что нет разницы никакой, куда, все равно кругом коридор, и, значит, это и есть путь человеческий, и нет ни рая, ни ада, а есть один коридор, и ветер в лицо, – значит, ты и ветер – да и коридор: ветер треплет, а порой так обожжет, что вдруг понимаешь, что ветер главнее, а ты просто так, в лучшем случае пыльная часть его, и ветер – душа твоя, мысли и чувства, а тело твое лишь чулан, которое – о, проклятое! – Не позволяет тебе отдаться ветру своему – ты уверен, именно ветру твоему? – Да, правильно, именно ветру отдаться своему, и если вдруг на пути в коридоре ты встретишь другого человека, которому тоже негде укрыться, и жалея его как себя, вдохнешь в него ветер свой, а он в тебя свой, по той же простой причине, и если вдобавок все у вас получится, то ты вдруг поймешь, что ветер у вас один, и значит, рай у вас один, но все равно – все равно ада два, ибо тела два, которым никогда не слиться воедино!»

Итак, перед нами очередные проклятые вопросы. Что делать? И как быть? Или, как уйти, избавиться от персонального именного коридора? Как преодолеть его в себе или уничтожить? И вообще возможно ли это?

ВОЗДУХ  НАСЫЩЕН НАШИМИ  КРИКАМИ

Занимаясь сочинительством, погружаясь в него все дальше и глубже, я конечно искал опору, почву, корни в мировой литературе, на которые я мог бы опереться своими духовными посылами, причем самым естественным образом. И однажды я понял, что это не что иное, как великая модернистская литература 20-го века и ее непобедимые, неистребимые, вечно живые основатели и последователи. Если о Кафке я говорил, цитируя его, чуть ли не в каждой своей работе, то теперь поговорим о Беккете, а точнее, о его знаменитом «В ожидании Годо» (1949), которое я перечитываю каждый год и каждый раз нахожу в нем все новые смыслы.

В первую очередь напомним содержание пьесы. В художественном пространстве произведения, возле деревенской дороги у дерева обитают два главных персонажа Владимир и Эстрагон. Герои ждут некоего Годо и пока они его ждут, вспоминают далекое счастливое прошлое. «Эстрагон: Помню карту Палестины. Цветную. Очень красивую. Мертвое море бледно-голубое. От одного взгляда на него пить хотелось. Я мечтал: вот там мы проведем медовый месяц. Будем плавать. Будем счастливы». Или делятся своими внутренними переживаниями, правда, собеседнику это не нужно. «Эстрагон: Я видел сон. Владимир: Мне не интересно.  Эстрагон: Мне снилось, что… Владимир: Мне не интересно!» Или опять обсуждают приход Годо, что он им предложит.

Затем в пространстве их ожидания появляются Поццо и Лаки, странная парочка, являющая собой модель человечества в миниатюре. То есть перед нами слуга и хозяин, господин Поццо с кнутом ведет на длинной веревке слугу Лаки, несущего огромный чемодан, складной стул для хозяина, корзину с провиантом, хозяйское пальто. Они делают привал, причем Поццо то и дело издевается над Лаки, который, безмолвный, очень смахивает на опустившегося постсоветского интеллигента, доживающего последние дни на службе у хана или барина. Откушав обед, господин демонстрирует присутствующим свою власть над Лаки, бьет его кнутом, называя его бичуном, приказывает ему ходить, носить, танцевать, развлекать и думать. Думай! – кричит он, на что Лаки вдруг начинает свой безумный диалог сошедшего с ума философа.

«Принимая во внимание существование личного Бога таким, каким оно проистекает из последних социологических работ Пуансона и Ватмана в виде субстанции седобородой вневременной внепространственной...».

В конце концов, Лаки уже не может остановиться, его еле затыкают. Когда эта символическая парочка уходит, к Эстрагону и Владимиру приходит мальчик и сообщает, что Годо сегодня не придет. После чего Эстрагон, заглядываясь на одинокое дерево, жалеет, что нет веревки, а то можно было бы – или нужно было бы? – им спасительно повеситься.

Второй день. Там же и те же, только ночью Эстрагона где-то побили, что происходит с ним довольно часто. Они опять ждут Годо, и свое ожидание порой критически комментируют. «Эстрагон: И чего мы только с тобой не выдумаем, лишь бы верить, будто и вправду существуем, а, Диди?!» И пока ждут, они, как и прежде, жалуются, ругаются, кормят друг друга морковкой, засыпают, просыпаются, решает сыграть в Поццо и Лаки, то есть в господина и хозяина, чтобы бить и орать друг на друга. Затем им кажется, что кто-то важный наконец к ним идет, – неужели Годо?! – возбуждаются, готовятся к встрече, но после видят, что никого или мимо, опять стенают, ворчат и жалуются. И вдруг на дороге появляются Поццо и Лаки, причем Поццо уже ослеп, а Лаки онемел. И на вопрос, когда это случилось, раздраженный Поццо говорит о Времени следующее:

«Поццо (с неожиданной яростью). Сколько можно отравлять мне жизнь вашими расспросами о времени? Это, наконец, бессмысленно. С каких пор! Когда? В один прекрасный день – вас это устроит? – в один прекрасный день, такой, как остальные, он онемел; в один прекрасный день я ослеп; в один прекрасный день мы все оглохнем, в один прекрасный день мы все появились на свет, в один прекрасный день мы все умрем, в урочный день, в урочный миг – этого вам достаточно? (Овладев собой) Они упрямо рожают и рожают на погосте, день блеснет на миг, и снова кругом ночь. (Дергает Лаки за веревку) Вперед!» (Поццо и Лаки уходят)».

А Владимир, полный отчаяния, ибо, как говорит Эстрагон, «ничего не происходит, никто не приходит,  никто не уходит, это ужасно!», подводит горестные итоги прошедшему дню и вообще их дням.

«Владимир: Разве я спал, когда другие страдали? Разве сплю сейчас? Завтра, когда мне покажется, будто я проснулся, что вспомню я об этом дне? Что до самого наступления ночи мы с моим другом Эстрагоном ждали Годо? Что Поццо проходил здесь со своим носильщиком, что он говорил с нами? Несомненно. Но что во всем этом будет правдой? (Эстрагон, отказавшись от попыток разуться, снова начинает дремать. Владимир смотрит на него.) А он ничего не вспомнит. Он будет рассказывать о том, что его избили, и я дам ему морковку. (Пауза) Прямо на погосте – вот истинные муки рождения. А глубоко в яме могильщик мало-помалу уже начинает точить свой заступ. У нас есть еще время состариться. Воздух насыщен нашими криками. Но привычка – великий утешитель».

В конце концов, к ним опять приходит мальчик, метафизический, я бы сказал, и уже мальчик сообщает, что Годо в который раз не придет. Затем знаменитые предфинальные слова героев, стоящих перед деревом:

«Владимир: Завтра мы повесимся. (Пауза) Если, конечно, Годо не придет.

Эстрагон: А если он придет?

Владимир: Тогда мы спасены».

Я регулярно перечитываю это великое произведение. Автор перед моими глазами разворачивает картину, до боли напоминающую нам то, что произошло с нами,  постсоветскими людьми, в новом раздробленном пространстве, за прошедшие тридцать лет. Утратив социалистическую, коммунистическую, гуманистическую, какую угодно идею, то есть своего Годо, мы все превратились во владимиров и эстрагонов, в поццо и лаки, и что бы мы ни делали, куда бы ни ездили, как бы много ни зарабатывали, как бы себя ни показывали и выказывали, мы инстинктивно или сознательно чего-то ждем, чего-то большого и осмысленного, чем просто сами по себе, мы, люди, есть, ждем озаренного, если хотите, божественным светом чудесного будущего. А Оно, славное будущее, сиречь, Он, Годо, никак к нам не приходит и вряд ли, вероятно, придет. И потому, что бы мы ни говорили, о чем бы ни пели, что бы, собравшись вместе, ни скандировали, как бы руками победоносно ни размахивали, все равно «воздух насыщен нашими криками», и ничего с этим не поделаешь. Увы!

ЗАКОН УМНОЖЕНИЯ

Единственное место в великой пьесе, которое лично мне дает надежду на приближение будущего, а значит, возвращение прошлого и утверждение настоящего, это следующий диалог:

«Эстрагон: Может, выбросим его из головы? Давай выбросим его из головы.

Владимир: Он нас накажет. (Пауза. Смотрит на дерево.) Только дерево продолжает жить».

Что это значит? Только дерево, прорастая корнями в почву, продолжает цвести и жить. Так и я, посредством творчества, обретал корни и почву в мировой литературе, и эту почву, в отличие от земных реалий, у меня уже никто, вероломно вычитая, не мог отнять. И соответственно изменялся мой главный сквозной герой, который, будучи изначально человекомкоридором, встречает в романе «Голем Убывающей Луны» (2004) свою любовь, – да, в том же коридоре! – влюбляется и борется за возлюбленную до конца. И когда ее, Рену, опять хотят отнять у него, он готов на все, даже пожертвовать ради нее жизнью.

«Мы приехали на вокзал, я расплатился и побежал к перрону, еще издали замечая людей, стоявших на платформе, по другую сторону железной дороги от меня. Я судорожно разглядывал их лица, и вот наконец увидел ее. Рена сидела между двумя охранниками, моим – о, не издевка ли это судьбы? – бывшим учеником Ханом и другим, неизвестным мне, которые держали ее под локти, и я понял, что они ждали московского поезда. И тут же раздался гудок тепловоза, я взглянул на часы и понял, что это не тот, а проходящий, и гул нарастал, поезд шел без остановок, тогда я стал подходить все ближе к путям, которые нас разделяли, но Рена меня совсем не замечала, широко открытыми глазами глядела, вся бледная, кудато вовнутрь себя. Поезд приближался все ближе и ближе, и вдруг она вырвалась из цепкой хватки своих конвоиров, которые, очевидно, совсем не ожидали от нее, при нараставшем поезде, такого порыва, и подбежала прямо к краю платформы. И затем, как-то неестественно задирая голову к небу, взмахнула, как птица, руками и, к ужасу стоявших на перроне, прыгнула, словно пытаясь взлететь, навстречу приближавшемуся поезду. Тогда я, следом, бросился ей навстречу, поймал и повалил наземь, прижимая плотно к земле, и в тот же момент жуткий поезд с грохотом накрыл нас с головой, накрыл, но не задел, не потащил за собой, и мы все лежали между шпалами, совершенно оглушенные гулом, ревом и лязгом,  а над нами проносилась чья-то, вечно чужая для нас, жизнь, или железная река, и, значит, мы были на дне ее, словно уже утопленники, оглохшие, ослепшие, не понимавшие ничего, а потом я вдруг почувствовал какую-то удивительную тишину, и чье-то тихое прикосновение к щеке, и, страшась открыть, я все-таки открыл глаза, и увидел рядом Рену, кажется, целую и невредимую. Она, глядя на меня, что-то сказала, но я ничего не понял, тогда она повторила еще раз, и я услышал, что она спрашивала: «Мы с тобой умерли, Хо?» «Мы умерли, – ответил ей я, – и мы родились заново!»

Этот экзистенциальный выбор, что важно, был совершен героем вопреки всякой земной опасности и страху гибели, когда он просто выбрал жизнь ради своей возлюбленной, а на все остальное ему было наплевать. Причем, только при полной, безоглядной, безудержной решимости и может совершиться это чудо: мы с тобой умерли, и мы родились заново! И тогда начинается новая полнокровная жизнь с построением нового свободного мира.

Именно это произошло и со мной, когда я выбрал Творчество, «умирая» для людей, непрестанно меня разочаровывавших, и постепенно, шаг за шагом, из произведения в произведение, я переходил из мира вычитания в мир, заметьте, даже не сложения, а именно умножения, сиречь, многократного сложения, где множимым являлась моя Тоска по Настоящему, Родине, Семье, Дружбе, Любви, Человеку, а множителем – собственно Творчество, мои фантазии, мысли, посылы и образы. Именно так я и спас себя, или дождался своего Годо! Как-то недавно я встретил на улице Дядю, то есть того человека, с которым так крепко в свое время дружил и в кого так беззаветно верил. Я давно не видел его, в который раз убеждаясь, что время не щадит никого. Дяде уже было за 70. Мы встретились, приветливо поздоровались, я помог перейти ему улицу, затем, останавливаясь, завели формальный, ради приличия, разговор. Как дела у вас? Как семья? Как ваши дети? И пока разговаривали, я вдруг почувствовал взгляд с неба, точнее, неотступный взгляд самого неба, поднял глаза и увидел плывущие над нами облака. Какие чудесные облака! – не выдержал я, прерывая разговор, очарованный, и Дядя взглянул вслед за мной. Да, как-то устало вздохнул он, облака действительно прекрасные. И я вспомнил один фрагмент у Саши Соколова в его блистательной «Школе для дураков»:

«Многие из тех, кого мы называем прохожими, улыбаясь и щурясь от рассеянного, но все же сильного солнечного света, как и я, наблюдали передвижение облаков и, подобно мне, ощущали приближение будущего, вестником которого и были эти невыученные облака. Не поправляй меня, я не ошибся. Когда иду в школу или на почту, чтобы мне поставили штемпель на спичечную этикетку с изображением Козодоя, мне легко бывает отыскивать вокруг себя и в памяти вещи, явления – и мне приятно о них думать, – которые невозможно ни задать на дом, ни выучить. Никто не в состоянии выучить: шум дождя, аромат маттиолы, предчувствие небытия, полет шмеля, броуновское движение и многое прочее. Все это можно изучить, но выучить – никогда. Сюда же относятся и облака, тучи, полные беспокойства и будущих гроз».

Итак мы постояли, глядя на небо, а после мирно расстались. И я смотрел Дяде вслед, на его седины, на согбенные плечи, на шаркающую походку и вдруг поймал себя на мысли, что давно его простил. Причем простил через творчество, ибо именно оно, духоподъемное, катарсическое, очищающее, научает автора жалеть всех людей как своих персонажей. Ибо все мы не умеем жить и ждать на этой земле – любви, возлюбленных, мгновений счастья, возрождения и откровения ближнего, понимания дальнего, творческого озарения, тишины, разгадки тайны, в общем, – да здравствует великий Беккет! – своего Годо.

Но с другой стороны, думал я, у каждого человека всегда есть выбор, а точнее, ВЫБОР: жить ради котлована, как сказал мой приятель-философ, или ради облаков… Облаков? Да, невыученных облаков, как написано в прекрасном романе, или в контексте наших реалий, не накопленных, не растраченных, не – заметьте, как оригинально звучит! – сворованных, не распиленных, не отравленных, не задушенных, не застреленных, не закопанных, просто чудесных божественных облаков, которые Всевышний и придумал, создавая Свет, чтобы время от времени напоминать человеку, по его замыслу, существу духовному, обращенному к звездам, кто он есть на самом деле.

2241 раз

показано

0

комментарий

Подпишитесь на наш Telegram канал

узнавайте все интересующие вас новости первыми

МЫСЛЬ №2

20 Февраля, 2024

Скачать (PDF)

Редактор блогы

Сагимбеков Асыл Уланович

Блог главного редактора журнала «Мысль»