• Время
• 30 Сентября, 2020

В Р Е М Е Н СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ

Мурат Ауэзов,
культуролог

20 декабря 1978 года

Ну, вот приближаются конец года и мое 36-летие. По-прежнему немало поступает предложений написать статью, публиковаться. Привычно киваю головой – согласен-де, напишу, хотя знаю хорошо, что не стану этого делать, не буду писать для публикаций в газетах и журналах. Звонок из общества охраны памятников. Предлагают какое-то почетно-деловое место в секции литературных памятников (с одобрения Олжаса, как объяснили). Нужное, полезное дело, но в русле эволюционной гипотезы развития казахской культуры. Здесь можно многое сделать – знаю по делам и идеалам жастулпаровской поры. Но сам я в своем становлении проскочил эту ступень, лет десять назад наложение моих представлений на объективные обстоятельства (созрела-таки идея охраны, становится практикой!) принесло бы результаты. Но сейчас нет во мне прежнего энтузиазма, остыл душой к эволюционным шажкам, взъярился, злей и категоричней стал. Случись чудо – получи предложение на любой крупный пост в системе, знаю хорошо – отказался бы. Зрелость сказывается во мне необычным образом: не научился говорить на языке жизнебыта, ухожу, ухожу от правил его, ощущая в них игру, забаву, мелкую возню. Да простят мне все, кому не сумел и никогда не сумею оказать деятельной, практической помощи.

Не ощущаю (и никогда об этом не задумывался) своего духовного предназначения, но понимаю неотвратимость исполнения гражданского долга.

21 декабря 1978 года

«Покажите мне любого бунтаря, подстрекателя черни на вашем предприятии, и я докажу вам, что этот человек не ладил в детстве со своим отцом» (из опусов американских психоаналитиков).

О. С. в «Быть и казаться» обыгрывает эту же тему: не выбирайте в вожди людей, ушибленных в детстве. («Гумера лягнула в детстве лошадь, и оттого он ненавистник всех представителей лошадиной породы»).

Наши психоаналитики в моем бунтарстве склонны видеть причины обстоятельства моего рождения в семье Фатимы. Ну что же, в этом есть доля истины. Необходимы уточнения. Впервые я увидел отца в 3-летнем возрасте. С первой встречи до последних дней его в Кунцевской больнице отношение его ко мне было ласковым и добрым. Единственный раз омрачилось оно, когда В. Н. показала ему мои письма Эрнару. Гневное письмо прислал он мне в Москву, но то был воистину отцовский, праведный гнев (хотя не во всем он был прав, в частности, пытаясь погасить мое тогдашнее свободомыслие).

Гордился он мной и любил меня. Об этом говорил и друзьям своим. Каждая встреча с ним была для меня праздничной, и не мало было встреч дома, на Мира, выезды на охоту, в ближайшие колхозы, поездки на Иссык-Куль, дни жизни в Москве (знакомство с Университетом и театрами). Старик Ахмет (чеченец) недавно рассказал, что слышал, как «Мухтар ругал Лейлу, говорил, ты не должна относиться к Мурату плохо». Короче, образ отца с детства был мне близок, дорог, не замутнен какой бы то ни было степенью неприятия. И мать моя, Фатима, очень тактично держала себя в наших с отцом отношениях.

Но рос я в семье Фатимы, вдовы репрессированного поэта. Она пела татарские и казахские песни. Читала вслух Тукая и Магжана Жумабаева. О Магжане была очень высокого мнения. Презирала малодушие, робость тех, кто предавал близких в 37-м, рассказывала о них гневно, брезгливо и красочно. Атмосфера дома ее формировала во мне то, что вошло в мою жизнь как стержень ее духовный.

Все мы в детстве «ушиблены», и этого не следует в себе скрывать. Смотря кто чем. Я «ушиблен» социально. Боль моя многозначна. Попытки снять ее равнозначны попыткам борьбы этнического самосознания за суверенность.

Не печататься и быть в СП – совместимо ли?

Кажется, многие уже привыкли к мысли о том, что я не пишу. Критерий один – «не печатается».

Сказано ли «Союз печатающихся писателей»? Нет, и все же выход (или вывод) из Союза неизбежен.

Ряд писателей проторили тропу для своих книг в московские издательства. Олжас впервые намечает 10 печатных листов в «Советском писателе». Многие рвутся в Москве быть изданными. Но то было раньше – если вышел в Москве, значит, славен. Сейчас издают много и совсем необязательно лучшее. Решает часто личная инициатива и степень близости с И. Е. (консультант СП по казахской литературе). Много себя издает и переиздает Ануар. Жажда увидеть себя опубликованным остра в нем.

«В партии должны быть умные люди, другого выхода нет: нужно изнутри менять качество». «Ждать, пока кто-то спохватится и призовет к делу – бессмысленно. Нужно самому что-то предпринимать. Напиши заявление в партию».

«Нас много, неустроенных. Мой социальный статус зависит от тебя. Войди ты, за тобой многие».

«Рыцарь печального образа – не дело. В одиночестве атрофируются мышцы».

«Если мы не сумеем сделать интеллигентными партийно-государственный аппарат и его практику, расплачиваться будут наши внуки и правнуки».

«Социализм дает много возможностей. Надо их использовать».

«Время нашего возраста и нашего качества».

Верно, все верно. Но – не приемлемо для меня. Я не эволюционист, другие цели, другой путь.

26 декабря 1978 года

Прочитал «Годы и войны» А. Горбатова (Воениздат, 1965 г.). Крупный военачальник трех войн. Глава «Так было» о репрессиях 37-го года написана с подкупающей простотой, искренностью. Рык дремавшего до времени чудовища – тоталитарной государственной машины. Беззащитность всех снизу доверху. Жесткость, цинизм «ученых обезьян» на Лубянке, в Лефортово (в тюрьмах), страдания, унижения, перерождение в животных тех, кто обвинен был по 58-й статье. «Уркаганы».

Не число жертв приводит к пониманию абсурдности ситуации. Массовыми были репрессии 37-го года, многими миллионами исчисляются жертвы (Рой Медведев знает цифры.) Была иллюзия: чем больше жертв, тем быстрее поймут нелепость происходящего. По Горбатову, один из заключенных гордился тем, что на три сотни людей подписал ложные показания, действуя по принципу: чем хуже, тем лучше. Ничего подобного: ненасытный молох репрессий изничтожал миллионы и не поперхнулся. Убийства пробуждают кровожадность. Обретают силу звериные инстинкты. Моносистема, монопартийность катастрофичны в проявлениях своей жесткости. Сметают все на пути, не считаясь ни с юридическим, ни с моральным правом людей.

Горбатов написал о том, что видел, и книга его увидела свет. Наши – отмолчались. Возможно, пока приглядывались что к чему, упустили время. Соблюдали верность подписке о молчании.

Были ли среди казахов отозванные к делу репрессированные? Три года в лагерях Колымы провел Горбатов и стал перед войной в числе комсостава. А книгу выпустил лишь в 1965 году. Успел (сумел) вовремя. А что же казахи, были ли в числе освобожденных перед войной? Надо выяснить. Цифры, факты... острейшая в них необходимость. Неужели никого из наших период репрессий ныне всерьез не интересует? В чем дело? Все в той же склонности забыть ужасное, не одоленное, забыть, как забыли 16-й год, коллективизацию.

28 декабря 1978 года

Когда Рустем Т. предлагает мне вступить на стезю государственной службы и помочь тем самым «лишним», «неустроенным», сколь малую цель намечает он для меня. Помощь нужна интеллекту (и в этом смысле потенциальному и реальному его носителю – целому этносу) справиться с неслыханной перегрузкой, на которую он обречен, как только начинает прояснять ситуацию, формулировать вопросы и искать на них ответы.

Пришел-таки я на заседание литературной секции Общества охраны.

Собрались человек 7-8, судя по речам (длинным, неуместным, но – содержательным), инакомыслящие, правда, эмпирико-эволюционного плана.

3 января 1979 года

Еще один год прошел. Мне исполнилось 36. На дне рождения было несколько человек друзей, родных не было. Все верно: круг общения сужается, вырван из генетического ряда. Правда, 31-го, в канун Нового года, было у меня 2-3 часа чудесного времени – с сынишкой Магжаном установили и разукрасили роскошную, редкую в алматинских условиях елку. Речь у него хорошая, осмысленная, четкая. Ночь новогоднюю украсил своим присутствием Асқар Сүлейменов. Не спеша беседовали, доброжелательно друг к другу, хотя по всем пунктам высказывали противоположные точки зрения. Что такое А. С. вообще и что он в моей жизни? Родом Қожа, это многое в нем объясняет: ценитель слова, обладает музыкальным слухом, музыкальной памятью. Вообще, памяти его могут позавидовать многие. Язвителен и нежен, агрессивен и беззащитен. Очень начитан. Драматург по основному творческому призванию, режиссер человеческих отношений, нуждается в пастве. Ревнив, незлопамятен. Сентиментален, скрывает это большим набором средств. Творчество для него – состояние, а не конечный результат. В быту, в обиходе претенциозен, хотя и адаптируется в любой среде, в любых условиях сравнительно легко. Важным для него является не абсолютное лидерство, а относительное (относительно ближайшего окружения). По ходу разговора отметили одну особенность наших с ним отношений, на которую оба обратили внимание: часто случай, случайности подталкивают нас друг к другу. Немного мистифицируя, говорили: кому-то в небесных сферах желательно наше общение, и потому он эту свою волю демонстрирует (обнаруживает для нас) репликами («ремарками!» – уточнил А. С.) в виде порой уж совсем невероятного стечения обстоятельств. Воля этого бестелесно-небесного заинтересованного ощущаема мною давно. Мою первую публикацию (и на казахском, и на русском) ускорил А. С. Общаясь с ним, обретал я вновь казахский язык. Получил много ценнейшей информации этнографического свойства. В западной культуре (не имею в виду музыку) он осведомлен хорошо, но проявляет это свое знание на уровне эффектных перечислений имен, названий, цитат. Западный дух, по существу, чужд ему, ибо глубоко в нем сидит Восток.

5 января 1979 года

Необходимо, пора уже сменить образ жизни. Всю прошедшую осень утверждался в ощущении своей выключенности из суеты. Подолгу спал (под утро – утомительный полусон, активная, творящая! нечто работа подкорки), отсиживал положенные собою часы (5-6) на работе, где и вел записи в этой темно-синей тетради, по дороге домой покупал «Вечерку», разогревал ужин и устраивался смотреть TV, почитывал. Иногда зазывал к себе друзей. Не поддался соблазнам что-то для кого-то (официального издания) писать, удержал себя от поездок по приглашению в Москву и еще куда-то.

В гости ходил в меру. Размеренной и спокойной была моя жизнь с сентября по январь. Сознательная самоконсервация. Улеглось волнение, поостыла экзальтированность, неизбежные, во всяком случае для меня, перед серьезной работой. Хладнокровно говорю себе: да, конец мой близок, как только книгу допишу и отпечатаю. Сознательно добивался этого состояния. Не будь его, истеричность сквозила бы в письме. Теперь – все проще. «Я гость издалека и пора мне в обратный путь. Оставляю речь свою. Чтобы понятной была, говорю о ваших печалях, заботах, боли на языке ваших представлений, понятий, словесных средств». Возможно и другое. Тело еще останется в миру, уйдет только душа. «Телу растерзанным быть предстоит. Душе вознестись к престолу Тенгри. К черной синеве небес успокоенной. Но пока в согласии живут душа и тело, пора, пора менять покой на исступленье. На то есть право. К ноге, послушная ярость, готовься к бою! Разомни суставы, пройдись по кругу, бочком, бочком, да припадая (и возносясь), скачками в стороны резвись, готовься к бою – разум!».

Ну, вот. И молитва, стоящая, мне не под силу. О, небо, услышь невнятную, мычащую, обезображенную речь мою. Хочу добра. Принесу себя в жертву. Тюрк я. Один из последних непримирившихся, один из первых, избравший путь войны бескомпромиссной. Дай сна поменьше, и еды – поменьше, и друзей – пореже, и службы никакой. Врагов – пожестче и времени оставь в обрез. Уйми случайности, избавь от крайностей (да не совсем!), замкни уста мои, свои раскрой.

Уметь говорить «нет!» предельно необходимо не только службам, организациям, органам, но и тем, кто просто рядом, просто близок. Уход – не позиция, а состояние, и потому уходить нужно, не членя – от этого нужно уходить, а вот от этого – не обязательно. Скольжение, постоянный уход, отторжение всего, что не есть единственная цель и единственные средства, способствующие ее достижению.

8 января 1979 года

В субботу по поводу О. В. разговаривал с врачом-психиатром. Казах, широколоб, смекающ, уверен в себе. С подтекстом говорил он, перечисляя симптомы ступеней алкоголизма.

Обостренное желание либо быть, либо не быть в обществе друзей. Потеря чувства привязанности к родным. Желание речь держать многозначительную, по существу – резонерскую. Убежденность в собственном избранничестве. Устойчивость идеи-фикс, кажущейся необычайно важной. Ожесточение против условий, препятствующих ее осуществлению, как следствие – протест против строя, общественных организаций. У некоторых – мания преследования, ощущение тотальной агрессивности жизненных обстоятельств против личности. Результат: депрессия или эйфория.

Он говорил не спеша, четко акцентируя каждый пункт. Не оборвал хода мыслей своих и заявил: многие из диссидентов (точнее, сказал он проще и категоричней: диссиденты) не что иное, как алкоголики. Вспомнил и отечественных революционеров: «у нас есть данные, что многие из них злоупотреб­ляли алкоголем». Полагает, что революционный фанатизм – разновидность болезненной идеи-фикс.

Давно с таким глубоким вниманием я не слушал кого-либо.

Все, что он говорил, имеет прямое отношение не только (и не столько!) к О.В., но и ко мне. Да, это я – рвущий с друзьями и ожидающий вести от них со жгучим нетерпением, я – сознательно выводящий себя из «генетического ряда», любящий речи держать многозначительные и верящий в их насущнейшую для людей необходимость. Это я – болен неизлечимо идеей Нового Турана, я – в глубине души убежден в реальном, многозначительном смысле своего кажущегося абсурдным слово-действия, я говорящий: «больше некому» и в виду имеющий: «только я могу». Весь свой жизненный путь, все, что было в прош­лом, интерпретирую как солидарное, судьбы и моей воли, действие для достижения великой цели (идея-фикс) – избавить дух и мысль советского тюрка от позора и немощи колонизованного состояния. Протестую против строя? Да, конечно, без тени сомнения и колебаний. Последователен ли? – характером и направленностью мыслей своих одержим неотвязно, днем и ночью, в снах и бодрствовании. Любую гуманитарную проблему, любой факт своего человеческого общения воспринимаю в аспекте национальной проблематики. Камни, воды, степь и небо распознаю в единственном ключе – борющимися за честь, достоинство, свободу этноса.

Что впереди – депрессия? Эйфория или – достижение цели?

Против мании слежки, преследования есть у меня иммунитет – презрение, воспитанное с детства. Семья Фатимы всегда была в поле самого бесцеремонного обозрения со стороны органов безопасности. Фатима одолевала ситуацию, избавлялась от напряжения презрением, сочно, колоритно оформляя смысл в не совсем (не всегда) цензурном слове.

Итак, похоже, наша психотерапевтическая служба готовится к встрече с «диссидентами» и весьма своеобразным способом: вооружается методикой, которая позволила бы всякому инакомыслящему, бунтующему сознанию приписать симптомы либо алкоголизма, либо шизофрении. По их логике, всякое отклонение от нормы, всякое инакомыслие – шизофрения. (У экзистенциалистов, как сообщил эрудированный врач-психиатр, шизофрения считается особой формой жизни ума и имеет на этом основании права суверенности).

Шизофрения подлежит насильственному лечению – вот где зацепка для гос. служб, чтобы подавить инакомыслие. Один из приятелей моих запасся, как он говорит, 5-6 справками о том, что он в здравом уме. Поможет ли? Навряд... Круг замыкается: кто запасается справками, подозрителен, боится, значит, по их логике, болен и опять же подлежит лечению.

О, если бы правы были наши врачеватели! Не было бы более бунтующей страны в мире, чем Россия с ее колониями. Пьют, пьют везде, крепко, подолгу, изнашиваются, деградируют – но не бунтуют. Именно так, обезволивающе, разлагающе действует алкоголь. Так было всегда. Революционеры тут не причем. Они последовательны. Дееспособны. Выпадают из норм, правил обыденного поведения, но идут на это сознательно, будучи вынуждены к этому интересами борьбы. Идут на лишения, жертвы. Разлука с ближними – всегда лишение, всегда жертва. Дается с болью. Это не развал семьи, а отторжение ее силой невыносимых для мыслящего индивида обстоятельств. Сходство внешнее, по сути – глубочайшее различие.

В нашей ситуации не нужно давать органам формального повода для репрессий. Водку, питие ее следует исключить и демонстрировать это нужно публично.

9 января 1979 года

Если бы удалось 9.07.79 поставить последнюю точку в «Уйти, чтобы вернуться»!

Что для этого нужно?

Сразу же после избавления от кубинца (еду с ним в Чимкент) подать заявление об уходе с работы в СП.

Сумею ли продержаться шесть месяцев без зарплаты?

Накоплений никаких, кроме TV, старого приемника и книг.

Как бы то ни было, времени действительно остается в обрез.

Суета все еще агрессивна.

Пока, слава богу, есть здоровье, необходимо засесть за стол и использовать шанс, так долго и многосторонне собою подготовленный.

(Продолжение следует)