• Общество
• 30 Июня, 2020

ЧАСОВЩИК

(О Боге, литературе и пустоте)

Александр Кан, писатель

Годы летят, друзья безоглядно уходят, а мы остаемся на земле и стареем, память же наша бледнеет или, бунтуя, взрывается яркими красками, но с нами всегда наши книги, любимые картины и фильмы, которые не перестают нас, как прежде, удивлять и восхищать. И вот я вспоминаю фильм Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд», который при первом просмотре буквально потряс меня, ибо эта история была про меня, кого тогда я так мучительно стыдился, и вдруг нате вам, чуть ли не мой подробный портрет. Напомню содержание фильма. Герой картины Гия, молодой композитор, работает литавристом в оперном оркес­тре, его задача – ударить в литавры в начале симфонии, а потом в конце. Все остальное время он, понятно, занимается своими делами, а именно, пытается написать музыкальное произведение, затем бросает эту затею, поскольку тяжелый труд. Встречает на улице знакомую девушку, извиняется, что не пришел на свидание, назначает новое, забегает в консерваторию, заглядывает зачем-то в класс вокала, поправляет кого-то в его пении, уходит, встречается с приятелями, накупив вина и еды, они идут к кому-то в гости, им отказывают, тогда друзья направляются к другой подруге, после прямо из-за стола сбегает, попадает в третий дом, на день рождения подруги матери, проводит там вечер, поздравляет, музицирует, возвращается домой, валится с ног от усталости, засыпает. А на следующий день приезжают гости из Москвы, которых он поселяет, конечно же, у себя дома, затем, приговаривая: дела, дела, незаметно их покидает, оставляя все, как водится, на мать, опять встречает девушку на улице, уже другую, договаривается с ней на свидание, опять бежит стремглав в театр, чтобы ударить вовремя по литаврам, тут же исчезает, встречает приятелей, которых вчера бросил, получает от них нагоняй, идет с ними в баню, и там сталкивается с главным дирижером оркестра, который, из-за его опозданий терпеть его не может, и так далее, и тому подобное. При этом автор, словно сам устав от своего суетливого героя, заводной куклы, полого человека, по сути, подвижного мертвеца, уже предупреждает его, чтобы тот остановился, задумался о собственном смысле, о душе, даже расставляет ему везде ловушки смерти, то горшок с цветком падает чуть ли не на голову, то машина чуть ли не сбила, то люк сценический в театре был открыт, еще полшажка, и Гия провалился бы под сцену, переломал бы себе кости. Но герой везде умудряется проскочить, пролететь и успеть в совершении своих сверхважных бессмысленных дел, и опять кому-то помогает, подпевает, подсказывает, подтанцовывает, пока однажды утром, верно, совсем он надоел автору, его все-таки не сбивает летящая на полном ходу машина. Именно так, повторяю, я и жил, совершая множество ничтожнейших дел, их собственно делами назвать нельзя, причем в рабочее время – договаривался, помогал, устраивал торговые сделки, любовные свидания, дружеские посиделки, возвращался на работу, успевал на перекличку, то есть бил в свои литавры, и опять убегал, я об этом еще расскажу ниже, и если никто меня не убил, как в фильме, так только потому что никому я не был нужен. Это происходило со мной в 80-е годы, прошлого века, после окончания первого института, перед самым развалом Союза. Но явление деловых мертвецов, так бы я теперь себя называл, никогда и никуда не исчезло, а в наши «деловые» времена, так называемого дикого капитализма, вообще приобрело массовый характер. И чтобы понять, как это происходит – превращение человека в мертвеца, не важно, какого, делового, ленивого, флегматичного, истеричного, благопристойного, сумасшедшего, стоит рассказать, очевидно, собственную историю. Ибо кого ты знаешь лучше, чем самого себя!

ФОРМУЛА ЧЕРТА

Итак, по порядку. Сначала детский сад… Здесь сразу же надо сказать, что в данном казенном учреждении, как и во всех остальных, от нас, детей, требовалось полное послушание, по возможности полное отсутствие каких-то индивидуальных качеств, лучше будь тише воды, ниже травы, не плачь, не фыркай, не стенай, не кричи, слушай что говорит воспитательница, иначе получишь удар, оплеуху, оскорбление, и потому мы все, каждый по-своему, в зависимости от характера, приходили к единому типу смиренного бессловесного ребенка, но вот чего не скроешь от окружающего мира, так это нашей природы, пола, инстинкта. О, да! Даже в таком детском возрасте, я помню, нравилась одна девочка, тогда, мне было всего пять лет, точнее нравилось несколько девочек, но поскольку они ходили в садик непостоянно, то фаворитки мои каждый день, как погода, менялись. И вот мы играли в какую-то игру, быть может, партизан-фашистов-ковбоев-индейцев-красных-белогвардейцев, я пленил одну девочку как врага, повел в игрушечную избушку, и очевидно, мне надо было как-то ее мучить, терзать, но вместо этого, будучи без свидетелей, я порывисто ее обнимал, целовал в лицо, в щеки и губы, сам пугаясь этого вдруг проснувшегося во мне желания. А после обеда, когда настал тихий час, мы лежали на раскладушках, и держались за руки, и я опять пытался ее целовать, даже хотел перелезть в ее постель, тем более, я видел, ей это очень нравилось. Так бы я и сделал, но наша воспитательница была тут как тут, она сдернула с меня одеяло, и стала беспощадно хлестать меня мокрой половой тряпкой по попе, по спине, такое у нас было наказание. И вот эта сцена, состояние влюбленности и окрик, жестокость, полностью характеризует мой детский и школьный период, когда мы воспитывались в авторитарных условиях, и единственное, что из нас свободно выплескивалось, помимо нашей воли, то это, конечно, половое влечение. Сначала к девочкам в детском саду, потом к учительницам в школе. Да, да, ко взрослым учительницам! Словно нахлебавшись в детстве бесполезной романтики, ибо в отношениях ровесницы были также бестолковы, как и мы, мы, мальчики, школьники, глядели уже во все глаза на своих учительниц, конечно, не тетушек, а молодых, привлекательных, с испугом и вожделением, уже инстинктивно понимая, что надо сдаться, отдаться этим взрослым женщинам, которые совершат с тобой инициацию, лишат тебя невинности, потом поставят оценку или наоборот, сначала поставят, а потом лишат, и только тогда пропустят тебя во взрослый мир. Ведь иного не дано! И потому так рано, буквально с первого класса, половое желание и страх наказания шли бок о бок, не расставаясь. Нормально ли это, извращенно, вопрос отсылаю к фрейдистам, важно то, что, помимо двух этих векторов – страха и желания, твоя личность, творческая по определению, пребывала в отторжении, ибо никому в садиках, школах, работавших по закону тотального подчинения, она не была нужна. И только в физматшколе, куда меня мать после шестого класса перевела, в нас стали развивать творческий порыв и посыл, на уроках математики давали задание на время, и мы думали, решали, тянули руки, соревнуясь друг с другом, научались учиться и так полюбили этот процесс, я по крайней мере точно, что до сих пор считаю, окончив в Москве два лучших в своей области вуза, что так качественно, как в алма-атинской РФМШ, я больше нигде и никогда не учился. Но это была вспышка, духовный оазис посреди мертвой пустыни, ибо после, поступив в технический вуз, я опять столкнулся если не с авторитарностью, то с полным безразличием. Уже на первом курсе, дабы продолжить творческий порыв, взращенный и воспитанный в моей замечательной школе, я пошел искать научную работу на кафедру общей физики, но рутина, суета, абсолютное равнодушие педагогов, к которым я обращался, напрочь отвадили меня от этого дела. После, повзрослев и перестав на людей обижаться, я стал понимать, что все дело в том, что нас со своими желаниями в этом мире очень много. Понимаете? Что люди обременены повседневными заботами, что им не до тебя, и, собственно, всем не до всех. Это как у Сартра в «Тошноте», герой смотрит на раскидистое, обильное листвой дерево с мощными ветвями и корнями, и думает, зачем так много древесной плоти? И зачем вокруг вообще так много плоти, сиречь людей, которые все чего-то хотят, жуют, перемещаются, издают запахи, говорят, обыкновенно какую-то чепуху, поступают зачастую нелепо и некрасиво? Зачем и какой в этом смысл? И зачем я был нужен институту со своим порывом заниматься научной работой?! Когда таких, как я, за время его существования было, очевидно, много, и имя им легион! И потому опять отторжение! Никому моя личность не была нужна. И тогда, честно плюнув на все свои научные амбиции, я начал просто познавать окружающий мир. Я стал подрабатывать не ради денег, а ради интереса, и об этом также неоднократно писал. Я работал ночным грузчиком, таскал замерзшее мясо в подвалах магазина, ночным уборщиком в ресторане, выметая тонны мусора до самого утра, монтировщиком сцены, собирая тяжелые декорации к «Ричарду Третьему», потом работа на кладбище, рытье могил под палящим солнцем, там же сторожем, ночные размышления о бренности жизни, у надгробий, и любимая, о которой я всегда вспоминаю, работа проводником, во время которой я изъездил весь Советский Союз, повидав таких разных и удивительных людей. Таким образом, весь мой опыт, опыт моего отторжения, словно подготавливал меня к работе на алма-атинском оборонном заводе, куда я распределился после окончания вуза, чтобы спокойно в домашних условиях подумать обо всем и решить, что мне в этой жизни все-таки нужно. Но пока думал, должен был ходить на работу, и вот там я и стал настоящим деловым мертвецом, как Гия из кинофильма «Жил певчий дрозд», который я как раз тогда впервые и посмотрел. Понимая, что работа инженера ЭВМ в отделе главного технолога скучна, тосклива, порой невыносима, я довольно скоро, как начал работать, обнаружил дыру в заборе, проделанную, очевидно, моими духовными собратьями по бегству, потому что на вахте было строго, все перемещения фиксировались, и вольготно сбегал в город, занимался своим делами, очевидно, материально полезными, но духовно бессмысленными. Фарцевал, устраивал торговые сделки уже тогда, назначал свидания девушкам, встречался с ними, которые тоже безо всякого стыда использовали рабочее время, ходил с ними в кино, на выставки, с кем-то для пользы знакомился, пил пиво с приятелями и так далее. Но каждый раз возвращался после обеда, к четырем, когда у нас проводилась планерка, то есть показывался начальству – бил, как Гия, в свои литавры! – после дожидался окончания рабочего дня и уже вместе со всеми законно возвращался домой. При этом работа моя нисколько не страдала, потому что я должен был следить за ЭВМ и время от времени снимать с нее измерительные данные, и она, машина, делала это прекрасно и без меня, с помощью моих более ответственных помощников. Какое чувство сопровождало меня в те времена? Стыда, неловкости, что я обманываю своих коллег? Нет, нисколько! У нас была очень странная начальница, женщина средних лет, такая тихая, миловидная, но строгая, поставленная руководить отделом, из-за своего безоговорочного послушания перед руководством, того же она требовала и от нас, ее подчиненных. В минуты обеденных пауз, она рассказывала сослуживицам всегда одно и то же, по крайней мере, в моей памяти это запечатлелось навсегда. Она за кем-то ухаживала, верно, за родственниками, и жаловалась все время на их пролежни… Я тогда даже не знал, что это такое. Да, больной человек все время лежит и от долгого лежания у него появляются пролежни. И она с ними как-то боролась, промывала их, мазала… И потому после этих бесконечных разговоров о болезнях и больных, спустя время, весь огромный завод, в котором я отрабатывал три года по распределению, воспринимался моим слишком богатым воображением, этаким огромным телом с пролежнями, точнее, все его сотрудники были с пролежнями, но только они не лежали, как положено, а ходили, работали, общались, получали премии, отмечали события, изменяли женам и мужьям, веселились, танцевали, хохотали, даже дрались, но всегда наделенные пролежнями, как родимыми пятнами, которые нисколько им не мешали. Так мне все это представлялось, в общем, полный сюр! Я тоже был с пролежнями, но с какими-то душевными, внутренними, если можно так сказать, ибо моя пустая полая жизнь духовного мертвеца, с неизменной, извините, эрекцией, – вот вам, чем не формула черта!? – не могла меня не мучить. От чего я, понимая свое полное ничтожество, ненавидя мир, в котором я жил, огороженный вечным забором с дырой в никуда, физическим и метафизическим, периодически уходил в запои, наполнялся пьяной агрессией, задирался до всех, дрался, приставал к женщинам, желая однажды напиться и не проснуться, быть убитым в драке или задушенным в чужой постели. Или с похмелья намылить себе веревку, по дороге за пивом броситься под машину, наконец, просто спрыгнуть демонстративно с высокого этажа, вот люди, смотрите, до чего вы меня довели! Вы хотели мертвеца? Так получите настоящего! Так бы я в конце концов и сделал, если бы не одно странное занятие, которое я привез с собой из Москвы и которое меня в конце концов и спасло, и даже, более того, наполнило мою жизнь смыслом, светом, счастьем и радостью.

ЧАСЫ ПОШЛИ

Я уже не раз писал о том, как меня впервые осенило творческим порывом. Мы с приятелями сидели в комнате, в общежитии ВГИКа, где я в последнее время у знакомых и жил. Сидели и прощались. Диплом был мне давно вручен, все лето я проработал проводником, деньги были истрачены, больше заработков не предвиделось никаких, наступала холодная московская осень. Вино было выпито, сигареты выкурены, стоял третий час ночи, и вдруг кто-то предложил, давайте на спор, у кого лучше получится, напишем рассказ или стихи о нашей звонкой дружбе, прямо сейчас, экспромтом. И все взяли ручки, карандаши, стали писать, а точнее думать, а я, как только прикоснулся пером к бумаге, словно бросился в бурный поток мыслей и образов, меня прямо понесло, хотя никогда до этого я не пытался сочинять, даже не думал об этом, и вот когда стали читать, поэма моя потрясла всех до слез. После, когда я вернулся в Алма-Ату, я продолжил свое подпольное сочинительство, ибо боялся кому-то об этом говорить, меня бы тут же сочли городским сумасшедшим, родственники и друзья, как это без пяти минут инженер с прекрасным образованием и вдруг какие-то старческие или юношеские писульки? В том самом фильме, с которого я начал свое размышление, после нелепой, как и вся его жизнь, гибели героя, идет следующий финал. В часовой мастерской, куда также заходил Гия к приятелям поболтать, он сделал одно маленькое дело. За разговором, из куска металла он выпилил крючок, на который люди могли бы повесить свою одежду, и прикрепил его к стене. Так вот в финале часовщик приходит утром на работу, снимает кепку, кладет ее было на подоконник, но тут вспоминает о вешалке, которой и пользуется. Итак, наш герой совершил в своей жизни первое, пусть и маленькое, но стоящее дело, и тот же часовщик обязательно вспомнит его добрым словом. Далее мастер садится за стол, надевает лупу и чинит часы. Крупный план, мы видим часовой механизм, который часовщик настраивает пинцетом. И вот часы пошли, затикали, и эта картина словно входит в сердце зрителя, и мы понимаем прямое высказывание автора, не тратьте свою жизнь попусту, как мой несчастный герой, наполните ее пространство истинно ценным содержанием. И вот когда я начал писать, я совсем не был уверен, что наполняю жизнь чем-то настоящим, вдобавок все окружающие, узнав о моем «хобби», крутили пальцами у висков, я только чувствовал, как часовой механизм во мне, весьма заржавевший, поломанный многолетней неправильной жизнью, от прикосновения Мастера, Бога, Часовщика – о, неужели Он вспомнил наконец обо мне! – вдруг заработал, и только это тиканье внутри, этот тихий неуклонный ход, говорил, намекал мне, вопреки всему окружающему, что я нахожусь на верном пути.

(Продолжение следует)