• Общество
  • 21 Января, 2020

ВЕТЕР ТВОРЧЕСТВА НЕИСТОВ

Александр КАН, писатель

– Ибо все мы для наших… жен-сестер-братьев-дядей-матерей-отцов, а еще стукачей-соседей есть тараканы, грегоры! Поскольку занимаемся для них непонятно чем. Вот ты обрел, хотя бы на время, свое светлое пространство, так пиши в нем и не пей водку с посторонними, такими как я, – вдруг грустно шутил он. – Ну вот выпью с тобой в последний раз и завтра начну, – столь же грустно улыбался я, жалея его и себя. И на следующий день Жанат уходил согласно одному ему известному маршруту, а я начинал работать, писать, делать свою действительно тараканью для многих работу. Потом я уехал в Москву работать в архитектурно-строительном издательстве, которое открыли мои однокурсники по Литинституту, ибо такая литература хорошо продавалась, надеясь, что там я смогу работать на журнал, а в свободное время писать для себя. И правда, жить, работать вполне получалось, но писать для себя – никак нет, а только по заказам, за которые платили деньги, и если даже было свободное время, то мозги мои, вот где заключалось коварство, были переключены уже совсем на другое. И так проходило время, драгоценное, а я просто делал карьеру журналиста, редактора, уже не надеясь вернуться к писательству, все больше превращаясь в того Грегора, что был до волшебной метаморфозы, то есть в замученного жизнью коммивояжера. И тогда я стал беспокоиться, думать, что надо менять в корне такую жизнь, где ты был уже несколько лет просто частью, деталью, рычагом и винтиком издательского механизма, производившего и продававшего то, что хорошо покупалось, коммерческое ли, прикладное чтиво. И надо срочно ехать домой, думал я, чтобы опять становиться, согласно воззрению моего приятеля, Грегором Замзой, но только периода после метаморфозы, чтобы писать дальше свои многоэтажные тексты, которые, чем выше, тем круче, тянулись, как я вспоминал ностальгически о них еще в Москве, совсем не к деньгам, а только и только к высокому небу. И вот я решился и вернулся домой, стал вновь писать свое, за что никак не платили, и мои прагматичные корейские родственники опять сбежались поглядеть на меня, в точности как в рассказе Кафки, – с целью понять, что же будет с этим гадом дальше. И тут кто-то вспомнил, что видел мою фотографию или рассказ в газете, журнале… А может, его, такого странного, да и, увы, таракана, лучше вообще оставить в покое? – засомневались вдруг они. И все подумали, подумали, вздохнули и ушли, действительно оставляя меня в покое. И тогда я понял, что моя многолетняя война окончена, что им всем – моим родственникам, близким врагам, прирожденным убийцам, по капле убивающим друг в друге любое иное, всегда требуется подтверждение в обществе или пресловутая крыша, разрешение на мою законность, что я имею право быть на этой земле, да, пусть с таким невероятным содержанием и родом деятельности. И еще я понял, что главная война, которая длится из века в век да в любой точке мира, есть война пустых против полных, или война ППП! То есть им, полым людям, конечно, всегда кажется, что они полные, наполненные правильным содержанием, узаконенным в обществе: например, партийным, как в советские времена, или коммерческим, как ныне. Но по сути они ведь несчастные, бесконечно пусты, ибо общество, родственники, разнообразные социальные институции вложили в них, как в готовые сосуды, принятое и положенное в данное историческое время содержание. А мы, грегоры замзы, тараканы-отбросы-отребье, так сказать, или писатели, поэты, художники на самом-то деле полны своим оригинальным творчеством, и вообще упорно становились такими именно потому, что не хотели быть полыми, напичканными внешней, всегда чужой для нас бессмысленной и потому ядовитой начинкой. И кто же теперь меня после такой жестокой войны, в которой я потерял семью, любимую дочь, борясь за Идею Внутренней Полноты Человека, разубедит в обратном? И вот, значит, война для меня была окончена, я выжил за счет стойкости, вредности, упорства и упрямства, если хотите, мужества, без кровавых потерь, и мог писать дальше, уже по праву строя свои многоэтажные дворцы, цитадели. Но однажды я узнал, в очередной раз возвращаясь в Алма-Ату, что мой мудрый, тонкий приятель Жанат, живя последние годы в деревне, погиб в этой подлой войне ППП. Причем погиб он как истинный поэт: ушел в метель, в пургу, под Новый год, уже ища – так хочется мне думать! – метафизическую комнату для Грегора Замзы, нашел наконец ее и решил, счастливый – да я в этом просто уверен! – остаться в ней навсегда.

СНЫ НЕРОЖДЕННЫХ

И если ты все-таки выжил в этой беспощадной войне, в которой ежедневно погибают личности, задушенные в живых телах, становясь не теми, кем они хотели бы, а теми, кем в обществе положено, и так и ходят живыми покойниками по земле, проживая вечно чужую, внушенную им жизнь, заключенные сами в себе, как в тюрьме, все равно, до физической смерти, мечтая об освобождении, то ты, да, выживший, должен писать дальше, причем о будущем, о своих заветных мечтах, которые, очевидно, никогда не исполнятся, но которыми духовно и измеряется человечество, в твоем случае диаспора, коре сарам, твои соплеменники, иначе это будет просто стадо баранов. И вот уже после окончания литинститута, в 1994 году, я написал повесть под названием «Сны нерожденных», в которой выразил, высказал, в контексте всех моих обстоятельств, все, что я думаю о том, как и ради чего человек должен жить. Итак, о чем эта повесть? История начинается с того, как в поселок домой возвращается молодой человек после долгих скитаний. Шин, так зовут его, знает, что происходит в доме, поскольку он постоянно переписывался с младшей сестрой. А именно в доме мать и отец, которые давно не общаются друг с другом, и как бы Анна, сестра, ни пыталась их примирить, ничего у нее не получается. Отец, старик Хо, вообще человек странный: всю жизнь проработал трубопроходчиком, прокладывал трубы по всей стране, по которым должны были течь нефть, газ, – в общем, нечто ценное. И на этой своей работе окончательно свихнулся. Ибо давно распалась империя, а его трубы так и остались пусты, но он все равно ежедневно ходит проверять их на свой участок, что находится рядом с домом. Проверяет их качество, герметичность на предмет того, что однажды по этим трубам все равно должно что-то пойти. Однажды давным-давно, когда дети были еще маленькими, к ним забрел биолокатор, который проверял своими рамками местность, в том числе и трубы, на наличие пустот. Поскольку он работал допоздна, Хо предложил ему ночлег, и биолокатор Захарченко, как бы ни спешил, вынужден был остаться. В доме после ужина он, как и Хо, очевидно повернутый на своей работе, опять стал проверять окружающее пространство на наличие пустот и вдруг обнаружил своими чуть ли не взбесившимся рамочками, что сами хозяева дырявы и пусты. Хо еле уложил возбудившегося Захарченко спать, но глубокой ночью проснулся от стонов и шума. Когда он заглянул к жене, то увидел ужасное: Захарченко как мужчина проверял его жену на дырявость, и она, неверная, подлая, его усилиям совсем не препятствовала. Тогда он набросился на обидчика и через минуту его задушил, и пока была ночь, пока дети спали, он при полной луне закопал его тело в дальнем углу сада. С тех пор отец и мать не общались друг с другом, и всякие попытки детей примирить их оставались тщетными. В такой атмосфере отчуждения, холода, одиночества и росли брат и сестра, хотя раньше в доме царили счастье, взаимная любовь и уют. Однажды Шин, не выдержав этого холода, сбежал из дома. И вот спустя несколько лет неожиданно вернулся. И только сестра была ему рада. А старики, родители, как бы это ужасно ни выглядело, совсем его не замечали. Ну и пусть! Анна и Шин пытаются вспомнить счастливое прошлое, и вот в одну из ночей решают сыграть в прятки, как раньше, когда даже родители с ними играли. Шин считает до двадцати, как у них положено, а Анна прячется в большом, пустынном, как бы заснувшем доме. Затем Шин идет ее искать, спрашивая у стен и углов, как у стражей, где прячется его любимая сестра. Ищет ее, ищет и вот находит в другом конце дома, в углу, под столом и то ли от одиночества, то ли вечного холода, то ли от бесконечной тоски, пронизавшей все его существо, заключает ее в свои объятия, крепко-крепко, и она, истосковавшаяся по любви, его совсем не отталкивает. Они пугаются своей случившейся близости, ведь это грех, и свидетельницей их запретной любви становится мать, которая, оказывается, с самого возвращения сына следила за детьми, и в эту ночь тоже. Пока дети нежатся в постели как любовники, она уходит к себе в комнату и падает, рыдает, бьется в припадке, истерике, поскольку винит во всем случившемся только себя, то ли вспоминая свою измену, то ли по каким-то иным, неведомым нам, причинам. А под утро, не выдержав своего прошлого и настоящего, умирает. Перепуганные дети, конечно, догадываются о причине ее неожиданной смерти. После похорон брат просит сестру впустить его к себе, поскольку та в ужасе и отчаянии. И вот, войдя, рассказывает ей свою историю о том, как сбежал из дома, сел на электричку, конечно без билета, и его поймал какой-то жуткий контролер, с виду просто извращенец, схватил за руку и не выпускал. Неизвестно, что он в опустевшем вагоне собирался с юношей сделать. Тогда Шин прокусил ему руку и побежал, а тот за ним, везде пустые вагоны. Жуть! Что делать? Вокруг никого. В самом последнем вагоне он спрятался за дверью, и когда контролер просунул свою кабанью морду, юноша ударил его дверью в висок. А потом еще раз, бил, бил его, охваченный ужасом и отвращением, пока тот, весь в крови, не замер. Потом, перешагнув через тело, Шин выскочил на следующей остановке. После в большом городе он нашел простую работу, снял комнату и жил, искал дружбу, любовь, знакомился, но все его связи обрывались: может, потому, что он не умел любить и дружить, ибо родители в доме не научили, поскольку сами этого не умели. И вот дальше брат, опять вспоминая того контролера, говорит сестре очень важные слова, выражающие суть всей повести. «Вот скажи мне, Анна, – обpатился Шин пpямо к ней, взял ее лицо в свои ладони, – скажи мне, милая, любимая моя сестpа, pазве я, ты, мама, бедная-бедная мама, отец, совсем сошедший с ума, pазве мы все всю свою жизнь не садились на таких вот богом забытых станциях в такие вот богом забытые электpички? Ты не кайся, милая, ни в чем не кайся, я пpошу тебя, я скажу тебе главное: ни ты, ни я, ни мама, ни отец, никто не виноват в том, что с нами пpоизошло, я подумал... Если даже мы когда-нибудь с тобой pазойдемся как мужчина и женщина – любят-не-любят – если все-таки это с нами пpоизойдет, то ведь мы все pавно, скажи мне, милая, веpнемся дpуг к дpугу, потому что я твой бpат, а ты моя сестpа, pазве мы, скажи мне, не веpнемся дpуг к дpугу?!» Таким образом Шин, устав от разлук, разрывов, расставаний, хочет застраховать их отношения кровными узами, уже не веря, хоть и молодой, что любовь их может продлиться. И пока они общаются, выясняют, вспоминают, вновь становятся близки, за ними следит уже отец, который также по утрам ходит проверять свои пустые трубы, а в свободное время в чулане выпиливает себе из дерева какую-то куклу: это его персональный ребеночек, скорее всего, мальчик, поскольку живой сын, как считает старик, у него не получился. А под утро, сделав все свои дела, он тихо входит к детям в комнату, и просто у их ног, между ними, сидит на самом краю кровати. Потому что они ему все-таки родные, кровные дети, хоть и стали любовниками, преступив закон. И однажды Шин, проснувшись, с ужасом видит его спину и, понимая, что отец окончательно сошел с ума, уговаривает сестру сбежать с ним в город, в котором у него осталась комната. Что они в конце концов и делают. А старик, оставшись один, прячет своего деревянного ребеночка в укромное место и едет за ними: надо их срочно вернуть, он еще верит, что их семья, пусть без матери, но с деревянным ребеночком, которого его брат и сестра, безусловно, полюбят, обязательно восстановится. Шин привозит сестру к себе в квартиру, они оставляют вещи и идут гулять по городу. Парень показывает сестре свои любимые места, где часто бывает, набережную, рощу, библиотеку, кинотеатр, центральную площадь с фонтанами, любимое кафе, в котором они ужинают, а после возвращаются домой. Что они будут делать дальше, обсудят завтра, а пока спать. Анна от усталости быстро засыпает, а Шин перевозбужден, он все думает, как они, официально брат и сестра, а на самом деле любовники, будут жить дальше. И вот поздней ночью к Шину приходит, вдруг выплескиваясь из самой тьмы, тот самый контролер, который давно не навещал его. Он стоит, трясется и смотрит на него, беззвучно смеясь, и тогда Шин, полный ужаса, прячется от него под кровать, как ребенок, мальчишка в детстве, от призраков. Но гадина лезет прямо за ним и вот липко хватает его, как и тогда, в электричке, за руку. Шин же после тщетных попыток вырваться вытаскивает из кармана нож, пытается заколоть отвратного, но все мимо. Тогда он решает отрезать себе кисть и так навсегда отделаться от чудовища... Отец узнает по письмам сына, лежавшим в тумбочке у дочери, его адрес. Он приезжает в город вслед за детьми, садится в такси, находит их дом, комнату, но она закрыта. Тогда он снимает номер в гостинице и просто ждет, а рано утром возвращается. И вот подходит к двери, тихо стучится, входит вовнутрь, дверь открыта. Что происходит далее? «Когда Хо вошел в комнату, он увидел Анну, она сидела с ногами на кpовати и смотpела в окно, спиной к нему. «Анна!» Повеpнулась в пpофиль, боковым зpением увидела, помолчала, словно думала, вдpуг удивленно пpоизнесла: «Папа?». «Да, да. – Сеpдце туго забилось в гpуди, чуть не выскочило: – Да, милая, да, это папа». А она вдpуг ему стpогим голосом: «Папа, ты вошел не по пpавилам. Выйди и посчитай до двадцати!». Стаpик послушно, совеpшенно послушно ничего не сказал, вышел и пpижался к двеpи, стал считать – гpомко и отчетливо, чтобы слышала Анна, pазличала и pадовалась, pади нее он был готов на все: «Раз, два, три…». Анна же облегченно вздохнула: жизнь с пpиходом отца наконец тpонулась, и тогда она опустилась на пол и впеpвые заглянула под кpовать. Пpигнуться, лечь на пол, пpоползти и замеpеть – то, чего не удавалось ей на пpотяжении всей ночи – наконец получилось. «Боже, как же здесь пыльно!» – застонала она, пpоползла и увидела, убедилась, что главное, да, это было самое главное: Шин был здесь. Она нежно коснулась его pуки и стала тихо его pазглядывать, его глаза, губы, лицо. Казалось, он совсем не изменился, лежал, как и пpежде, с ней, спокойный и тихий, словно выполз наконец из своего потайного лаза, а тепеpь, уставший, заснул глубоким непоколебимым сном. Заслышав чей-то голос, она вдpуг вспомнила: отец... за двеpью... счет до двадцати, да-да-да, их игpа, их счастливая семейная игpа наконец началась. Тогда она сложилась калачиком и, пpижимаясь к бpату, тихо ему улыбнулась. Хитpый-хитpый, надо же так, pаньше всех спpятаться, значит, только она и отец по очеpеди, один за дpугим, будут водить, и так целый день, быть может, до бесконечности, ну и ладно, не хочешь – не надо, завтpа я спpячусь, как только наступит ночь... Потом отец вошел в комнату, и, видя его гулко стучавшие ботинки, Анна, неpвно хихикнув, зажала себе pот кулачком. Водивший стаpательно и долго ходил по комнате, потом остановился у самой кpовати и чеpез несколько секунд в пpоеме появилось его лицо. Тогда Анна замерла, стаpаясь малейшим вздохом не выдать их пpисутствия, и из своего тихого тайного убежища стала внимательно следить за отцом. Стаpик, в свою очеpедь, встав на четвеpеньки, уже, казалось, пpимеpивал себе, как новое платье, их темное душное пpостpанство и как-то виновато улыбался. Но взглянув на Шина, вдpуг в ужасе замеp и на мгновение пpикpыл глаза. Анна же, зажмуpившись, деpжала паузу до последнего, и только когда отец подполз к ней и жаpко пpижался к ее лицу губами, окончательно поняла, что наступил ее чеpед». Таким образом, Анна в линейном, всегда постылом для нее времени вернула мифологическое время их детской игры, «когда все еще в доме были счастливы», но поскольку в точности все вернуть невозможно, то с поправками, причем ужасными и трагическими: Шин окончательно спрятался, потому что покончил с собой, а Анна, будучи не в себе, пока принципиально этого не замечает, потому что находится в игре, а не в реальности. Но отец, бедный, несчастный отец, несмотря на кажущееся сумасшествие, на самом деле мудрее, трезвее всех остальных, он один понимает, что случилось с детьми, и ему надо будет как-то с этим жить. Итак, я написал повесть, а на самом деле поэму под говорящим названием «Сны нерожденных», в которой выразил свое видение мира, высказал свою мировоззренческую установку, проходящую красной линией сквозь все мои произведения, а именно: мы, люди, живем как нерожденные и не умеем, собственно, жить, лжем друг другу, обижаем, предаем, давим, топчем, презираем, а слова наши ничего не значат, и поступки обескураживают. И единственное, что наши души и тела могут себе позволить, так это мечтать, видеть сны – да здравствуют сны нерожденных! – о том, как мы жили бы, если бы духовно родились, или о прекрасной жизни, в которой ее герои чисты, честны, красивы, благородны, добры, светлы и потому совершенны. Так все-таки для чего существует литература? – повторяю я свой принципиально наивный вопрос. Теперь могу ответить на него абсолютно точно. Литература существует для того, чтобы изображать, воплощать, реализовывать в своих произведениях – поверх барьеров, рассекая волны! – все наши невозможные в жизни мечты – о любви, единении и слиянии, о доме, родине, красоте и добре, пусть через боль, тоску, запрет, инцест, через страсть, но все это любовь, все есть пронзительные попытки обрести ее, все это слезы и свет, к которому мы восходим через мрак отчаяния, все это счастье, о котором мы неустанно мечтаем, как в повседневной жизни, так и тем более в своем творчестве.

МЕРТВЫЕ, НО ЖИВЫЕ

С некоторых пор я стал вводить в художественные пространства своих произведений персонажей, изображающих людей ушедших, вероятно, потому, что с каждым годом, обретая зрелость, все чаще думаю о смерти, словно мне не хватает только живых, зачастую не обладающих, если осмотреться вокруг, достоинствами, которыми уже точно обладают те мертвые, чей уход лишь подчеркнул их ценность и значимость, и вместе они, живые и мертвые, уже составляли для меня полную картину мира. Но уже в первый свой рассказ «Правила игры», как было показано выше, я ввел своего отца, к тому моменту уже почившего, чье отсутствие, дыра, зиявшая на месте его, стало причиной, одной их главных, моего сочинительства. А если бы он был жив, часто думал я, еще неизвестно, взялся бы я за перо, был бы ли я им очарован или, напротив, нет, так что все в этом мире очень относительно. Так вот с самого первого рассказа отец как персонаж то и дело появлялся в моих произведениях, пунктирно, ненавязчиво, этаким безмолвным призраком, но вот в романе «Голем убывающей луны», который я написал в 2004 году под впечатлением многолетней работы в Москве, решил наконец с ним встретиться. Не расписывая все сюжетные линии в романе, сосредоточусь только на сцене встречи моего героя с его отцом. Контекст таков: герой, влюбившись в женщину, едет ради нее в большой город, устраивается с ее помощью на работу, чтобы быть рядом с ней. Работа, правда, у него весьма странная: это фабрика патриотов, так и называется, в которой якобы готовят верных сынов отечества, а на самом деле големов, слуг, готовых выполнять любые приказы своих хозяев. Герой наш устраивается работать в харчевню патриотов, одно из подразделений фабрики, где работники обслуживают клиентов, работают поварами, официантами, а также… живой мебелью, столами, стульями, болванчиками-атлантами как украшениями интерьеров, ковриками, лежанками, прочими предметами утвари – так нравится их весьма извращенным клиентам. Молодые люди понимают, что, попав на фабрику, они занимаются греховным делом, и потому все чаще вспоминают в курилках свое, как им кажется теперь, счастливое прошлое. И со временем это тайное место для перекуров и всеобщих пронзительных воспоминаний становится намоленным, волшебным, в силу чего самым мистическим образом происходят встречи живых с носителями или явителями их драгоценного прошлого. Так герой наконец встречается с призраком своего отца, который рассказывает, во-первых, о том, что случилось с ним после их с матерью отъезда, и как он все это мучительно переживал. А во-вторых, на вопрос сына о том, как они теперь будут общаться или расстанутся уже навсегда, призрак отца, или для краткости отец, признается ему в том, что все время, с тех пор как он оказался в потустороннем мире, он за сыном следил. «Как это – следил?» – изумленно вопрошает герой. Есть две категории умерших, раскрывает ему тайну потустороннего отец, – первая, в которой ушедшие ничего уже не помнят и не хотят вспоминать, и они действительно не существуют. А ко второй группе относятся те, кто никак не может забыть своих родных и близких на земле, и эта сила памяти поддерживает их дух, и потому они не совсем мертвые, а точнее, совсем не мертвые. И потому они, помнящие, всегда рядом, словно за невидимой стеной, или, чтобы ясно себе представить, они как на ленте Мебиуса – по одной поверхности идет живой человек, по обратной движется помнящий-потусторонний. И мой герой поражается этому открытию! И здесь, конечно, уместен вопрос: откуда я, автор, это взял или придумал? Ответ: из своих личных ощущений и впечатлений. Например, когда я остаюсь в доме совсем один, когда родные уезжают на отдых, атмосфера в квартире разительно меняется, я это очень чутко чувствую, она наполняется духами ушедших, причем это не какие-то мои книжные фантазии, а сугубо личные, чуть ли не физические ощущения. Например, я могу сидеть в комнате, читать книгу и вдруг чувствую, как ушедшая много лет назад бабушка, которая умерла именно в этой квартире, заглядывает ко мне в дверной проем… Или, когда я приехал в Сеул писать книгу по гранту корейского фонда, вдруг физически ощутил, что мой отец, умерший в Корее, был уже рядом, буквально за моим плечом, и постоянно помогал мне преодолевать смущение перед корейцами, поскольку я не знал родного языка и традиций. Вот это стойкое ощущение, что ушедшие всегда рядом, за твоим плечом, я и выразил в той сцене романа, когда отец говорит сыну, что все не так безнадежно, что умершие помнят, причем так вдохновенно помнят, и благодаря своей памяти только и живы. А живым, оставшимся на земле, просто надо научиться это чувствовать. И если это так, думаю я, то как же живые выглядят, так сказать, в глазах ушедших? Вот всем вопросам вопрос, ибо мертвые это суд, и как мы, живые, легко судим о них, так и они, ушедшие, имеют полное право на это. Так как же все-таки живые со стороны выглядят? Однажды я нашел для себя ответ. Я перебирал в квартире старые вещи и обнаружил кассету, еще VHS, мне стало любопытно, что там записано. Я достал с антресоли старый видеомагнитофон и начал смотреть. На пленке была записана презентация одной из моих первых книг. То есть с тех пор прошло целых 25 лет! Я смотрел на себя молодого с непритворным удивлением, буквально впервые, ведь я действительно все забыл, словно уже умер, находился в потустороннем мире, словно я, как отец из романа, следил за своим сыном из-за невидимой стены. Честно говоря, глядя на запись, я не всегда за него, то есть молодого себя, мог гордиться. Сначала я, то есть он, много шутил, заигрывал перед девушками, кокетничал, даже приставал, потом встречал гостей, опять кривлялся, потом за бокалом говорил какие-то пафосные, абсолютно фальшивые речи, – уже казалось, никак не способный быть самим собой. И только когда кто-то муд­рый догадался спросить меня о книге, о чем я, собственно, пишу, я стал рассказывать, сначала робко, стесняясь, дрожащим голосом, потом все более увлекаясь, уже забыв про публику, погружаясь в свои прошлые, настоящие и грядущие замыслы, и все это время был абсолютно счастлив. Ты уверен, был действительно счастлив? Именно, повторяю, был счастлив, потому что говорил о творчестве, о том, что знаю лучше всего, за что сражался в войне ППП, отвоевывал-таки и спас, а после только укреплял, как крепость, новыми замыслами, – о творчестве, которое стало спасением всей моей жизни, благодаря которому я, склонный к депрессии, пьяница, псих и бабник, только и выжил, – о творчестве, наконец, которое меня очистило, наполнило, расправило и направило: стало моим храмом и судьбой.

1063 раз

показано

3

комментарий

Подпишитесь на наш Telegram канал

узнавайте все интересующие вас новости первыми

МЫСЛЬ №2

20 Февраля, 2024

Скачать (PDF)

Редактор блогы

Сагимбеков Асыл Уланович

Блог главного редактора журнала «Мысль»