• Исторические страницы
• 27 Февраля, 2019

ВРЕМЕН СВЯЗУЮЩАЯ НИТЬ

Мурат Ауэзов, культуролог

ЕСЕНТАЙ

«После окончания школы я устроилась на работу переплетчицей в издательство «Наука». В 1976 году при мне был подготовлен отпечатанный, переплетенный и упакованный в пачки весь тираж книги «Эстетика кочевья», который ждал отгрузки на склады издательства, а затем – в книжные магазины. Но однажды утром пришло несколько человек, под молчаливым наблюдением которых, выполняя приказ нашего начальства, мы стали крошить книги на бумагорезательной машине. Никто не знал, что это за люди, однако, мы сообразили, что они «оттуда», но спрашивать не решались. Все догадывались, что в книге есть что-то запрещенное, чего опасаются власти. Хотелось выкрасть книгу и прочитать, чтобы узнать, что там крамольного, но я побоялась людей, от которых веяло каким-то холодом. И отказалась от этой опасной мысли, успокоив себя тем, что в шкафах у нас лежали бесхозные бракованные экземпляры, которые можно забрать домой. Очень уж хотелось прочитать. Однако, «люди в гражданском» тщательно обыскали все помещение и отправили под нож и бракованные экземпляры. Весь тираж пошел под нож бумагорезательной машины марки «Гильотина».

Информация об уничтожении книги «Эстетика кочевья» по решению Бюро ЦК КП Казахстана от 17 июня 1976 г. записана М. К. Семби со слов К. А. Серикбаевой 7 ноября 2015 г.

ИЗ ДНЕВНИКОВ 1976–1978 ГОДОВ

…Естественно, жить будет практически не на что. Охотно взялся бы за торговлю. Как-нибудь проживу. Не будет – компромисса с этим обществом. Надо отстегнуться сразу – по всему шву. Мой мозг не может жить в условиях компромисса. Это жизнеспособный мозг, но не может он быть сильным и созидающим, когда ощущает диктат и насилие над собой. Дорожу его достоинствами. Выпадаю из бесконечной, безнадежной игры в прятки с государством и всеми его учреждениями. Лучше пасть от первого выстрела, чем от первого плевка собственной совести. Плоть моя не разнуздана, в состоянии привыкнуть к пище святой и надежной – к хлебу с водой, молоку и травам. Обретая лишения, избавляюсь от фарисейства. С наступлением сезона жизни, Мурат!

20.07.76

***

Голый воды не боится – полагают казахи. Сариев обнажился. Отныне он уязвим. Его может укусить собака, может плюнуть на него прохожий. Однако Сариев обрел нечто более важное – внутреннюю неуязвимость, бесстрашие перед водой, на побережье которой прохожие и собаки могут только толпиться. Нужна ли ему вода? Не станет ли он сам подобен собаке, которую столкнули в воду, чтобы затем добить? Вода – не то же ли самое утешение для него, что и для айтматовского мальчика-рыбы? Нет. Здесь все серьезней. Сариева привлекают глубина и динамичная сила потока. То, чего нет в сухопутном окружении. Сариев сознательно обнажился перед толпой. Это действие лишает его возможности впредь общаться с окружающими. Сариев избавился (или мнит, что избавился) от многих манящих соблазнов. Теперь, когда все осталось в прошлом, Сариев испытывает облегчение. Позади остались химеры, Сцилла и Харибда. Впереди – простор. Сариев пловец и верит в свои силы. И все же – не страшно ли плыть в безбрежье? Сариев готов плыть до полного истощения сил. Он выбрал для себя эту участь, потому что гибель в избранных просторах предпочтительней для него жизни в предписанных пределах. 02.08.76

***

Итак, приступая к рукописи, беру за правило отпечатывать на машинке каждые десять страниц текста и размещать напечатанное таким образом, чтобы о местонахождении хотя бы одного экземпляра не знал бы никто. Грустно, конечно же, станет, если в один прекрасный день обнаружится, что именно этот экземпляр с самого начала попадал в руки Цензора. Все может быть. Какие уж из нас конспираторы – из меня, да и из нескольких поколений укрощенных тюрков, в числе других способностей активной жизнедеятельности давно лишенных способности вести нелегальную борьбу.

10.08.76

***

По всей вероятности, сил хватит лишь на одну книгу. Но это должна быть настоящая книга – не игра в литературу, в политику, в философию и пр., а суммированный, в должной мере художественный, политический, общественно-значимый вывод из собственной жизни, в которой так много переплетений с тем, что составило драму тюркской интеллигенции в условиях советской действительности. Долой Сариева! Мелкотравчатое копание в тайниках души убогого двойника не приведет к цели. Надо найти интонацию Голоса. Ни в коем случае не слезливая элегия. Трезвый, сухой анализ потерь и поражений. Чуть-чуть воспаленный бред о Новом Туране. Напор, натиск в разрушении нормативной этики. Необходимо наполнить свежей, горячей кровью понятия «гордость», «достоинство», «свобода». Внушить любовь к воле, готовность к жертвенности, гибели в борьбе. Мы долго искали средства, способные привить нам вкус к свободе. Отыскивали для этого «закрытые» реалии в истории и на чужих тер-риториях. Настала пора возвращения. Время борьбы за свободу на своей земле и в свое время. Аскеты, подвижники, исторические прототипы, умевшие смотреть сквозь пелену условий, казавшихся неодолимыми, окончательными – они должны войти в число наших соратников. Важно выбить из рук государства самое подлое и самое, к сожалению, действенное оружие – подкуп благами. Противопоставить ему умеренность, умение ограничиться малым, самым необходимым. Прошла пора безвольного протеста, пассивных форм борьбы. Нужны физически здоровые люди, не затуманивающие голов своих вином и сомнениями. Нужны боевики, ловкие и решительные люди, умеющие стрелять, могущие карать и сохраниться. До сих пор мы обнаруживали физическое тело этноса, гордились и радовались, когда это удавалось сделать. Нас радуют Отрар и Фараби, Коркут и прочее историческое наследие. Но только то из прошлого достойно любви и внимания, что поддержит нас в нашем движении к Новому Турану. Ограниченность летящей в цель стрелы сопутствует нам, и это не так уж огорчительно.

09.09.76

***

Культура предполагает наличие свободных людей – не нами было сказано, но в ситуации, аналогичной нашей. Не история, не другие формы национального самоутешения, но именно свободные люди, свободные в своем мышлении, в своих поступках могут вывести культуру из состояния оцепенения, придать ей жизненную и жизнетворящую силу. Сознание свободной личности не может быть фрагментарным. Люди, признавшие смыслом своей жизни борьбу за сохранение, развитие, утверждение своего этноса и его культуры, не могут замыкаться на уровнях просветительства или специализации в отдельных сферах общественного сознания. Коллективный мозг сражающегося этноса – не абстракция. Носителем его являются индивиды – свободные люди. И вся совокупность форм общественного сознания должна быть присуща им как необходимое качество. Только в этом случае личность обретает способность выполнить свою роль. Национальное самосознание, ограниченное простым «культурничеством», бесплодно. Для полноценного и плодотворного функционирования ему необходимо быть теоретическим, идеологическим и политическим знанием. Путь, который предстоит совершить народу в движении к суверенности, должен целиком быть пройденным в сознании индивида. Этапы, периоды – достояние исторического процесса, но в мышлении они должны быть освоены уже в начале пути. В культурном движении 60-х годов подспудно содержалась идея духовной суверенности. Но мало кто домысливал ее до конца. Движение, празднично начатое, постепенно теряло целенаправленность. И теперь мы с горечью можем отметить кружение, топтание на месте или отчаянные, как в случае с О.С., порывы, но не поступательное движение. Сложившаяся ситуация, с точки зрения интересов Нового Турана, пожалуй, оптимистична. Противоречия обнажились и прояснили недостаточность половинчатого патриотизма, которым подогреты были искания 60-х годов. Объективное содержание культурного движения 60-х годов было намного серьезней, чем в том признавались себе его лидеры. Оно откровенно оппозиционно государству и строю, идеологической и политической платформе системы, включившей в себя на модифицированных колониальных началах историческое бытие казахов. Это обстоятельство не могло не проясниться в ходе эволюции движения. И, как не раз в истории случалось, первыми это поняли те, против кого движение было направлено. Ожидаемые репрессии. Посуровеют со временем. Страусиная политика губительна (не только наивна). Она лишила лидеров 60-х годов умения маневрировать стратегическими и тактическими средствами. Действия полусвободных людей обречены на бесславный конец.

13.09.76

***

Сегодня долго и с удовольствием читал «Таджиков» Б. Гафурова1. Не многим можно утешиться в этой жизни, история – едва ли не последнее пристанище... Начинает действовать как наркотик – успокаивает и слегка пьянит. Это ли нужно? Удручающе действуют грустные чукотские рассказы Ю. Р. – в них так явственна беззащитность тундры, большого пространства, казавшихся неподвластными суетности века. Яркий пластик, транзисторы и прочий кошмар цивилизации поразили и эту обетованную землю. Впрочем, не это страшно – ужасает, вселяет чувство безысходности и отчаяния все тот же холодный, бездушный примитив «осовременивания», с которым сплошь и рядом сталкиваешься в быту. В пространстве ныне нет простора. Остаются история и человек, человек с реальными глубинами его души и чувствований. Остается философия... В ней легче найти утешение… и потому следует быть настороженней... Не следует погружаться в нее как в омут... Проблемы разрешимы. По крайней мере, в мышлении, в идеале. Это единственная надежда и, в конечном счете, единственное оправдание жизни человека, зашедшего так далеко в отождествлении себя с духовностью этноса, как Сариев. Сариев расщеплен, раздроблен, подвержен истерике, лишен жизнеспособности в той мере, в какой уязвим и беспомощен дух советских тюрков. Но... хватит отождествлений, иначе недалеко и до драматической развязки. Необходимо выжить, выжить, не выбрасывая ничего из собственной духовности, добытой ценой отрицания бытовой устроенности, личной жизни. Выжить в качестве носителя сражающегося национального самосознания. Важно то, что уже вполне ощутима разница между беллетристикой и серьезной литературой, недостаточность беллетристики и потребность в жанре, способном адекватно выразить состояние. Это важно для обретения интонации Голоса. Трудно преодолеть психологический барьер, вынуждающий «казенно» относиться к пишущей машинке. Куда милее отточенный карандаш и уйма чистой бумаги. Но, возможно, в интонацию голоса и должны войти та сухость, отчужденность от «я», к которым, по крайней мере, на первых порах, вынуждает техническая природа машинки. Радостным будет день, когда отстучится на ней теплое, живое слово, рожденное естественно, непринужденно. Ирреволюция – типичное состояние тех, кто пережил «Жас Тулпар». Печальное зрелище представляют собой молодые еще люди, пережившие собственную идею. Агония сильной и ответственной идеи обрекает своих носителей на сильные душевные потрясения. Это логично, и так происходит везде, но только не в среде и в биографии вчерашних кочевников. Спокойно продолжают существовать тени во плоти: ни печали, ни потрясений, ни угрызений совести.

28.09.76

***

Еще не раз в этом городе выпадут дожди. Будут зеленеть травы. Ароматы исходящей паром земли будут слышны, и Сариев будет ощущать их как в детстве, как в прошлом – сотни и тысячи лет назад. Сариев неистребим не оттого, что он литературный персонаж. Жизнь всегда конкретна, даже в случае, когда имеется в виду жизнь этноса, исчисляемая тысячелетиями. В каждом этносе есть определенное число «бессмертных» душ, из века в век несущих этический субстрат народа. Оттого народ бессмертен. Достоинства души не наследуемы генетически. Дело не в их природе и происхождении. Важно то, что они неистребимы. Они существуют и непременно находят физическое тело, через которое реализуются. Обрекают своего носителя на лишения, хулу, гонения, гибель, но никогда – на бесчестье. Сариев горд и отважен, ему не страшны химеры обыденной жизни. Он никогда не лишится обоняния, глаза его сумеют увидеть «мокрую смородину», уши – различить стон поленьев в огне. Природному началу в нем не грозит исчезновение в условиях НТР, урбанизации. Сариев слишком похож на «я». И в то же время, в отличие от «я», обескрылен. Пульсирующий как горячая кровь монолог ему неведом. Дело не в форме. Нет в Сариеве предощущения истины. Он до сих пор выкарабкивается из ловушек ленивых, инерционных фраз. Он слишком часто «приходит» – к решению, к пониманию… к успокоению... вместо того, чтобы «уйти» надолго, блуждая. Искусство не открывает, а создает реальность. Художник слышит гул. Образы реализуют услышанное, материализуют в слова, краски, мелодии. Создается новая реальность.

02.10.76

***

Зачем встал? Проснулся среди ночи. Бредил. Говорил высокие и точные слова. Проснулся – все улетучилось. Продолжаю идти окольным путем. Захватываю широкую орбиту. Но взгляд мой скошен к центру воронки. Подсознание устремлено к жутковатым глубинам. Этика – последний ли посторонний интерес? Не суть вещей, но суть отношений подвластна моему пониманию. Лучше, чем кому-либо еще. Играющая, неуловимая, изменчивая суть отношений – воск в моих руках. Чаша пуста? Чаша исходит в жажде.

30.10.76

***

Признаю способность человека к совершенствованию. Борьбу противоречий признаю движущей силой развития. В противоборстве Добра и Зла стою на стороне Добра. Откуда же усталость? вялость? Не с тем, не за то и не так боролся? Очистить зерна от плевел – начиная с себя. Наркотическое действие «вражьих» голосов. Осознаю их спекулятивность, но что-то серьезное стоит за ними и потому душа при-емлет их и нуждается в них. Отчего же не приемлет более «патрио-тического» скулежа? Нет за ним серьезного, может быть, поэтому? В скулеже или в самой действительности? Есть ли почва для оппозиционного патриотизма в самой действительности?

06.12.76

***

Мобилизованная в жизнедеятельности родителей, на мне природа отдыхает. Вскипает временами, но либо резвясь, либо пробуя: не иссякла ли вконец… и охотно флиртует с капризами и превратностями судьбы. Ее шалости давно и безоговорочно лишили меня надежды на нормальную жизнь. Как должное привык воспринимать закономерность: каждый реальный шанс жизненного благоустройства подсекается незамедлительным и сокрушающим вторжением случайностей. Когда-нибудь, иншалла, располагая свободным временем, припомню подробно как ложились, одна за другой, тугие петли невероятного стечения обстоятельств, жестко предопределивших, в конечном счете, мое нынешнее состояние. Сейчас этой возможности нет. Осталось две с небольшим недели до критической точки в моей биографии. И я прошу прихотливую судьбу свою об единственном одолжении – попридержать игривую стайку случайностей… Меня они больше не волнуют: не ввергают в отчаяние и не забавляют… Назойливое, неотступное присутствие их мне наскучило. Две недели плюс два-три дня – пусть передохнут. А я тем временем подготовлюсь к встрече, сложу свой монолог и отточу его для боя. Невесть какой щедрости выпрашиваю, но если дарована будет пауза, с азартом брошу свою последующую жизнь в бесноватое пламя разгула случайностей. Тот, кому доведется читать эти записи, поймет, с какой неохотой вел я их. Мне чужд язык записанных слов. Куда милее – привычная, ласковая температура слов устных. В беседах осваивал я этот мир. Думал, переживал, восторгался, приходил в отчаяние и… умел, умел обрести душевное равновесие, одолеть суету искушений, упорядочить ворох сомнений, разочарований, надежд. Холодными южными ночами протягивает индус озябшие руки к пламени крошечного костра. Так и я, не разжигал костров полыхающих, грелся у соразмерных своей судьбе, своим возможностям небольших огней диалогов с друзьями, неспешных, как акт творения, монологов. Одолев соблазны льгот и привилегий, готовый в потребностях ограничиться малым и обретший в награду устойчивость и ясность душевную, мог бы и я спокойно завершить свой путь на земле… Но подворачивает фитиль в лампе старая Жания, увеличивая пламя – «Шырағым, жазатыныңды жаз»2, утихомиривает многочисленных детей С. С. и строго наказывает им не шуметь, когда беру в руки бумагу. Выскажись! Эту надежду на взявшего в руки перо, это пристрастное, молитвенно-настоятельное отношение я наблюдал не раз в казахских семьях и изучил достаточно, чтобы не спутать с традиционной любовью к слову. Блистательные ораторы, виртуозы образов, метафор, парадоксов никогда не переводились в казахской среде. Но были и остаются провалы, выжженные полосы в биографии слова свободного, слова гордого и правдивого. Потребность в нем подспудно живет в сознании народа, и женщины, с их безошибочным материнским инстинктом, вслушиваются в речь говорящего, всматриваются в написанные тексты, подобно тому, как в стародавние времена хранительницы огня вглядывались в дыхание пламени. Обостренное внимание их тревожит, выбивает из равновесия, рождает чувство вины за нарушение каких-то очень простых, естественных и исключительно важных норм нравственного долга. Понимаю, что намерение высказаться правдиво и само правдивое слово могут и не совпасть. Доброе намерение может оказаться в плену иллюзий. В этом случае чистота и искренность его не будут иметь никакого значения. Но слишком долго извивалось казахское слово, вынужденное угождать, пресмыкаться, прислуживать… чтобы преждевременной, неподготовленной или чрезмерно дерзкой воспринималась любая попытка восстановить его в статусе суверенного, свободно мыслящего слова. Мой русский язык – тот же непритязательный, маленький костер, огня которого было достаточно, чтобы высветить определенный объем информации и лица собеседников. Русским языком творить казахское вольное слово… попытка возможна, твердая решимость моя меня в том убеждает, но и сложна, хотя бы потому, что этот язык всегда ощущался как чужой, способный выразить мое ожесточение, но не любовь, не чувства нежные, беззащитные в своей откровенности. Это нелегко объяснить, но факт остается: даже в периоды жизни, когда владел только русским, я не доверял ему своих самых глубоких переживаний. Всегда находились, а порою и просто придумывались звукосочетания, фонетически близкие к словам сокровенным в тюркоязычной лексике. За этим не было сознательной позиции, осознанных протюркских настроений. Мы, русскоязычные казахи, начинали осваивать мир с помощью звуков, ритма, мелодики, знаков родной речи. В нашем русском языке, как правило, не функционирует с полной мерой нагрузки лексический слой детских слов, первых, крупных, святых. С этим связано и отнюдь не пиететное отношение русскоязычных казахов к русскому языку, склонность с ним экспериментировать. Наиболее точным определением умонастроений, сложившихся в среде русскоязычной казахской интеллигенции 60-70 гг., является инакомыслие в формах патриотизма. Важно в этом разобраться. Собственно говоря, речь идет не о всех казахах, получивших образование на русском языке, а о той их части, которая выдвинула из своей среды О.С. и долгое время взрастала под сильнейшим влиянием его устных и печатных выступлений. Что представляет собой эта среда? Какова ее социально-психологическая характеристика? Инакомыслие в Казахстане по времени своего зарождения (60-е годы) совпадает с появлением русского инакомыслия. Критика культа личности. Атмосфера в масштабах страны. Однако в дальнейшем казахское инакомыслие начинает развиваться своими путями. Критика культа личности и общая (кратковременная) демократизация общественной жизни явились, по сути дела, формально общим моментом для казахского и общесоюзного инакомыслия. Сложилась благоприятная атмосфера для суверенного осмысления собственных проблем. И здесь обнаружилось, что наши проблемы своеобразны, специфичны. Могут быть решены только в контексте собственного политического движения. «Инакомыслие в формах патриотизма» – этап осмысления и выбора цели. Не создание суверенного государства (очевидная невозможность ее осуществления гасила многие добрые намерения), а переустройство существующего в соответствии с одной из платформ русской оппозиции. Параллельно (иррационально) осмысливать возможность реализации идеального – создания суверенного тюркского государства. Инакомыслие – в чем и как развивалось? Камертон – «аруах», предки, кочевье, средневековые города, одновременно – «Альфа гениальности» Ш. Алимбаева. Стремление обнаружить прочность национального бытия в прошлом и в будущем. Отсюда – «пристальный» взгляд, детализация. Монологи. Диалоги, как правило, слабы, не удаются. Рассуждения, еще не наступила пора обсуждений. ХХ век. Трагические события. Восстание, революция, коллективизация, репрессии 37 года, война, репрессии 51 года. Простая арифметика свидетельствует о масштабах трагедии. Страх. Отказ от мышления. Забвению – эпос, героику, величие. «Вполне приручены!» Алкоголизм, маразм времяпрепровождения выживших. Трайбализм, цинизм. Спесь. Возрождение, пышное цветение худших инстинктов. Дети репрессированных. Инстинкт самосохранения. Отказ от личностного мировоззрения. Готовность удовлетвориться благами быта. Забита нормативная этика (нет прочного духовного стержня). Нет жертвенности. Готовности идти на смерть во имя… Это характеризует всю историю. Исключения редки. Махамбет – повез сына в русскую школу. Шар – кочевник. Вроде бы ничего не теряет оттого, что повернется иначе. Магжан – «от 10 к 90». Ауэзов – письмо с признанием ошибок. Абай вполне компромиссен. Кто из погибших шел до конца? Не уверен, что были такие. Выпрямление кольца… Нужно? – Необходимо. 60-е годы – формируют национальное самосознание народа. О.С. – дошел до предела своих возможностей. Любит жить. Не берет креста страданий, лишений. Появился Ш. Алимбаев. Но замешан на огромном, всепоглощающем честолюбии. Честолюбием движимы С. Санбаев, М. Магауин. Снедаем ужасающим честолюбием Аскар. Нет спокойной, не экзальтированной жертвенности (есть в женщинах). История. Экскурс (вскрывая ее красоту, смысл, величие, в то же время – одолевать, избавляться от «кошмара»). Гордый дух. Хорошая заповедь: не нужно объяснять одни формы сознания через другие… следует стремиться объяснить их через нечто принципиально иное, т. е. через общественное бытие (истмат). Самое доброжелательное прочтение истории тюркских кочевых племен доставит не слишком много минут радости ищущему примеров героических деяний. Пожалуй, только образцы древнетюркской поэзии могут засвидетельствовать душевную отвагу их создателей, поднявшихся на безнадежную, казалось бы, борьбу с табгачами в твердой решимости лучше погибнуть, чем терпеть унижения. Во всех прочих случаях (исключение – история взаимоотношений Чингисхана и Джамухи) мы не встретим той героической жертвенности, готовности пойти на гибель во имя высших идеалов, которыми пестрит история земледельческо-оседлых племен и народов. (Но история скифского Сусанина – Ширака). И дело здесь не столько в отсутствии собственной летописной истории. И в ней, скорее всего, обнаружилось бы не слишком много аналогий героическим деяниям, известным из устного и письменного слова оседлых. Были кочевники отважными воинами. И родину любили, и свободу. Но еще больше – самою жизнь, видя в ней осуществление всех смыслов бытия человека. Внимательней рассмотреть идеал героя (батыр – носитель надличной силы, личной отваги от него не требуется), героические деяния, тактику боя, единоборство. Идеал жертвенности, самопожертвования, героического поступка в христианстве.

(Продолжение следует)

КОММЕНТАРИИ

1 Гафуров Б. Г. Таджики: древнейшая, древняя и средневековая история. – М.: Наука, 1972.1 2 Пиши же, что надумал.